На самом деле я хорошо понимала, что недооценивать короля Людовика нельзя. Быть может, тело у него никуда не годится, но умом он еще куда как крепок. Возможно, он слишком грузен и ему нелегко вставать с ложа, возможно, слишком разжирел и ему не взобраться что на коня, что на женщину (как утверждали злые языки), но на меня он смотрит как на дар, свалившийся на его необъятные колени прямо с небес.

Мы смотрели, как возводят еще один шатер, больше всех прочих. Рядом с ним установили знамя Капетингов, которое тут же обвисло в полном безветрии. К нему подъехала и спешилась группа всадников. На таком расстоянии лиц не рассмотреть.

— Ты знаешь, им это не понравится, — сказала я тихо. — Мои вассалы будут этим очень недовольны.

— Но выбора-то у них нет, — поджала губки Аэлита. — А если принц сумеет прогнать от наших границ разбойников, то вассалы вообще не смогут роптать.

По сути, это правильно, но наделе все куда сложнее.

На этот ли брак с франком рассчитывал мой отец, герцог, когда препоручал меня покровительству короля Людовика?

«Выдайте замуж мою дочь, — такой наказ оставил он Людовику, когда жизнь покидала его на пути паломничества в Сантьяго-де-Компостела, что в Испании. — И поскорее, пока не вспыхнул мятеж. А до тех пор я передаю ее и всю Аквитанию в надежные руки Франции».

О чем же думал тогда отец, герцог Гильом Десятый Аквитанский? Он ведь явно сознавал: король Людовик ни за что не позволит мне выскользнуть из своих рук. Это все равно, что ожидать проявления доброй воли от лисы — станет ли она держаться подальше от курятника, тем более что дверь в него открыта и так и манит? Король Людовик ничем не напоминал добрую лису. Выдать меня поскорее замуж? Да, Бог свидетель, это он выполнил! Между приступами рвоты и кровавого поноса, которые приковывали его к постели, Людовик Толстый перевернул землю и небо, лишь бы устроить мой брак со своим сыном, да так, что никто и слова не успел возразить.

А желающих возразить нашлось бы предостаточно. Пока отец был жив, его вассалы принесли мне клятву верности, однако спокойствия в наших краях не было. Один из них, граф Ангулемский, злобно порицал намечающийся союз, и в этом он был не одинок. Вот такого, как Раймунд, они бы приняли — человека из своей среды. Они, пожалуй, даже готовы были смириться с тем, что моя рука досталась бы благородному сеньору с Юга. Только бы не чужаку Капетингу, иноземцу-северянину, выходцу из какого-то второстепенного франкского племени [9] . Я понимала, что они станут думать — они ведь тоже наблюдали за этим впечатляющим прибытием. На Людовика Капета они посмотрят как на иноземного властителя, который высосет из нас все соки, чтобы потешить свою гордыню. Мой отец в свои последние мгновения мог сколько угодно настаивать на том, что Аквитания должна остаться независимой от Франции, должна управляться отдельно, а в отдаленном будущем перейти под власть наследника, рожденного мною. Он мог сколько угодно доказывать, что Аквитания не будет поглощена Францией и не станет одним из французских владений — да только многие ли вассалы вспомнят об этом, видя подобное вторжение неприкрытой силы?

— Наверное, с политической точки зрения было бы лучше, — высказала я свою мысль, — если бы отец не отдал нас так внезапно в руки этого франка.

И заодно подивилась неожиданной глупости отца, который пил воду, загрязненную скопищем паломников — ведь все они, без сомнения, мылись в ней, плевали и мочились на мелководье. Может, он этого не видел? Накладывал себе протухшую рыбу, жадно пил протухшую воду и думал лишь об успешном завершении своего паломничества? А вместо этого последовала ночь с сильной лихорадкой, рвотой и кровавым поносом, а вскоре и мучительная смерть у самого алтаря святого Иакова.

Чрезмерное благочестие способно кого угодно сделать глупцом.

— Наверное, у него от рвоты помутилось в голове, — сухо заметила Аэлита.

А в результате, наверное, вспыхнет гражданская война. Это же все равно что поднести тлеющую головню к куче сухого хвороста; не успеем мы и танцы закончить на свадебном пиру, как мятеж охватит всю Аквитанию и Пуату [10] .

Страх окатил меня ледяной волной, вытеснив тревоги и дурные предчувствия.

За моей спиной трубадур, подслушивавший, конечно же, наш разговор, резко ударил по струнам лютни. Я обернулась и увидела, как он вопросительно поднял бровь. Я улыбнулась, одобряя его намерение, и Бернар запел вполголоса широко известный, но весьма оскорбительный куплет:

Певец неуверенно смолк, затаил дыхание, оторвал пальцы от струн, ожидая моего ответа, а я махнула ему рукой, хотя и знала, что там будет дальше. Бернар ударил по тугой струне:

Мои дамы с нескрываемым удовольствием подхватили последнюю строчку. Франков у нас не очень-то жаловали. Грубый, воинственный, неотесанный народ по сравнению с римской утонченностью наших аквитанцев.

— Довольно! — Я прошла в гущу придворных. — Проявлять неучтивость мы не станем.

— Да, госпожа моя. — Бернар почтительно склонил голову над своей любимой лютней. — Мы вынесем свое собственное суждение, когда принц станет герцогом Аквитанским.