Pticy

1

Вечером Маттис оглядел небо. Туч не было. Тогда он ска­зал Хеге, своей сестре, чтобы подбодрить ее:

– Ты как молния.

Произнося это слово, он все-таки вздрогнул, хотя и не испу­гался — небо-то было чистое.

– Это я про твои спицы, они сверкают как молния,— объяснил он.

Хеге равнодушно кивнула, не переставая вязать. Спицы так и мелькали у нее в руках. Она вывязывала сложный цветок с восьмью лепестками, скоро он будет красоваться на спине у какого-нибудь парня.

– Понятно,— только и сказала она.

– Я ведь тебя хорошо знаю, Хеге.

Он тихонько водил пальцем по колену, как всегда, когда о чем-нибудь размышлял. Туда-сюда, туда-сюда. Хеге уже давно перестала просить, чтобы он бросил эту дурную привычку.

Маттис продолжал:

– Ты не только вяжешь, ты все делаешь как молния.

– Может быть,— отмахнулась она.

Маттис, удовлетворенный, умолк.

Он не мог удержаться от соблазна произнести слово «мол­ния». Стоило ему произнести это слово, и мысли в голове начи­нали бежать в необычном направлении, так по крайней мере ему казалось. Самой-то молнии он боялся до смерти и летом в душную облачную погоду никогда не произносил этого слова. Но нынче вечер выдался тихий и ясный. Весной уже было две грозы с оглушительными раскатами грома. Обычно, когда грохотало особенно сильно, Маттис прятался в маленькой деревянной убор­ной — когда-то ему сказали, что в такие домики молния не уда­ряет. Касалось ли это правило всего мира, Маттис не знал, но в их краях, на его счастье, оно до сих пор действовало безотказно.

– Да-а, как молния,— бормотал он, будто бы продолжая об­ращаться к Хеге, которая нынче не была расположена слушатьего неожиданные похвалы.

Но Маттис еще не выговорился.

– Я хотел сказать, что и думаешь ты тоже как молния.

Хеге быстро подняла глаза, точно опасаясь, что сейчас он коснется опасной темы.

– Хватит уже на сегодня,— холодно и недружелюбно ска­зала она.

– Что-нибудь случилось? — спросил он.

– Ничего. Сиди спокойно.

Хеге спрятала подальше то, что чуть не вырвалось наружу. Придурковатость брата особенно огорчала ее, когда он произно­сил слово «думать», тогда ей становилось больно и она падала духом.

Маттис заметил это, но объяснил ее недовольство тем, что он не работает, как все люди, из-за чего, правда, его вечно грызла совесть. И он завел старую песню, к которой они оба уже давно привыкли:

– Завтра ты должна придумать мне какую-нибудь работу. Так больше нельзя.

 - Хорошо,— сказала она в пространство.

– Мне это надоело. Я не зарабатывал уже...

– Да, ты уже очень давно ничего не зарабатывал,— вырва­лось у нее невольно резче, чем следовало.

Хеге тут же пожалела о своих словах, но было поздно: она задела больное место. Маттис не терпел таких замечаний, гово­рить об этом разрешалось только ему самому.

– Ты не должна так со мной разговаривать,— сказал он, илицо у него изменилось.

Она покраснела и опустила голову. Маттис продолжал:

– Ты должна разговаривать со мной как со всеми.

– Да, да, правильно.

Хеге сидела, опустив голову. Что делать, если все так безна­дежно? Но порой она не выдерживала, в тогда ее слова больно ранили Маттиса.

2

Брат и сестра сидели на крыльце своего ветхого домика. Был теплый июньский вечер, и старые бревна лениво благоухали после жаркого дня.

Сперва Хеге и Маттис долго сидели молча, разговор про мол­нию и про работу зашел позже. Они сидели бок о бок. Маттис с застывшим лицом смотрел на вершины деревьев. Хеге привыкла видеть его в такой позе. Она знала, что запрещать ему это беспо­лезно, а то бы давно уже сделала замечание.

Брат и сестра жили как бы особняком, других домов поблизо­сти не было, но сразу за лесом проходила дорога и лежал боль­шой поселок. Здесь же, по их сторону леса, искрилось озеро, и его противоположный берег казался бесконечно далеким. Озеро подступало к самому холму, на склоне которого стоял дом Маттиса и Хеге, там, на берегу, у них были мостки и лодка. Земля, расчищенная вокруг дома, была огорожена и принадлежала им, но за изгородью все было чужое.

Маттис думал: а Хеге и не знает, на что я смотрю!

Его так и подмывало рассказать ей об этом.

Их же здесь четверо — два Маттиса и две Хеге! А она даже не подозревает об этом.

Но он молчал.

Сразу за изгородью, среди ельника, высились две сухие осины с голыми обломанными вершинами. Они стояли, тесно прижав­шись друг к другу, и люди звали их Маттис-и-Хеге — конечно, за спиной у брата и сестры. Как-то раз Маттис случайно узнал об этом. Произносилось это в одно слово: Маттис-и-Хеге. И навер­няка было придумано уже давно.

Две сухие осины высились бок о бок среди свежих зеленых вершин ельника.

В Маттисе все кипело от возмущения, и он не мог оторвать взгляда от осин. Хеге в это посвящать нельзя, решал он всякий раз, когда они, как нынче, сидели у себя на крыльце. Она при­дет в ярость, и только, а осины все равно уже зовут их именами.

Тем не менее, пока осины стояли на месте, Маттис видел в этом своеобразную заботу о себе. Эти деревья только мешали, и поль­зы от них не было никакой, а все-таки хозяин не пришел и не срубил их на глазах у Маттиса, чтобы сжечь в печке. Это было бы слишком жестоко — все равно, что убить людей, чьи имена носили деревья. Потому хозяин и не трогал этих осин.