– Это вам, – сказал сфинкс. – Я знаю, вы любите футбол.

– Что это? – удивленно спросил Мистраль.

– Два универсальных билета, – объяснил сфинкс. – Подходят на лучшие места на любые матчи в ближайшие 116 лет. – Он улыбнулся. —

Считайте, что это подарок фирмы.

– Просто так? – недоверчиво промолвил писатель.

– Подарок, дорогой Мистраль, подарок, – назидательно отозвался его собеседник. – Подарки всегда делают просто так. Прошу вас! На память о вашем посещении.

Мистраль хотел было отказаться, но вспомнил, что как раз на этой неделе должен состояться суперматч, в котором красно–белые «львы» сразятся с желтыми «пушкарями». Билеты на зрелище были давным–давно раскуплены, и писатель уже не надеялся, что ему удастся увидеть матч вживую.

– Спасибо, – смущенно сказал он и взял два плотных билета из когтистой лапы. – Прощайте.

Он неловко поклонился и скрылся за дверью.

– До свиданья, – сказал сфинкс.

В то же мгновение паук, сова и летучая мышь соскользнули на пол и обернулись тремя молодыми женщинами.

– А он занятный, – сказала та из женщин, которая была пауком.

– И очень несчастливый, – вздохнула та, что была совой.

– Но ты был прав: он гораздо интереснее многих, – подхватила третья. – Он умеет говорить «нет», и мне это нравится. И еще у него красивые глаза.

– Я рад, что он пришелся вам по душе, – промолвил сфинкс. – Однако не забывайте, зачем мы здесь. Близится срок одного платежа, о котором люди по своей беспечности успели давно забыть. Но мы – мы помним.

Он расправил крылья. Не было больше ни лавки, ни флаконов, ни пыльных полок, ничего. Из конца в конец простиралась посыпанная пеплом равнина, и над ней шел неумолчный дождь.

– Время пришло, – сказал сфинкс.

Когда Филипп проснулся на следующий день, первая его мысль была о вчерашнем вечере, вторая – о сегодняшнем. Как и всякий влюбленный, Фаэтон не мог думать ни о чем, кроме своей любви. Он мучился тем, что не смог завоевать расположение красивой девушки и, возможно, даже оттолкнул ее; однако утешал себя кстати подоспевшим соображением о том, что у их отношений все еще впереди. Мечты переполняли Филиппа, и он полностью отдался их прихотливому течению. Расспросы компьютерной системы о том, что хозяин будет есть и делать сегодня, отвлекли его, и он отмахнулся от них с досадой, предоставив все на усмотрение роботам. Витражи в окнах последовательно меняли цвет, играла музыка. Зажглась телестена, и диктор объявил об экстренном выступлении Дромадура. Филипп велел стене переключиться на немое кино. Он поднялся со своего огромного алого ложа под пышным балдахином с золотыми кистями, единственного предмета в квартире, внушавшего Лаэрту трепетное уважение, и кровать сама начала перестилаться. Юноша вышел в гостиную.

– Добрый день, Филипп, – сказало зеркало.

Тот нахмурился: если зеркало само заговаривает с ним, жди неприятностей. Он не был расположен к объяснениям: ему вполне хватало укоров Матильды, которые он только что видел на автоответчике видеофона.

– Доброе, – коротко сказал молодой человек.

– Ты на меня сердишься? – спокойно спросило лицо в зеркале.

Филипп фыркнул:

– Я не могу сердиться на то, чего нет.

– По–твоему, я не существую? Филипп почувствовал смутный укол совести; он не должен был так говорить, хотя зеркало своим неуместным вмешательством нередко раздражало его. Впрочем, верно и то, что оно всегда желало хозяину добра. Филипп подавил в себе дурные чувства: «Я неблагодарен, – сказал он себе, – мне следует больше думать о других. Плохо, что я так обращаюсь с зеркалом; ведь оно не может отплатить мне тем же». И все–таки он не был готов к решительному разговору.

– Я забочусь о тебе, – заявило зеркало.

– Оставь, – попросил Филипп с жестом досады.

– Не могу.

– Зачем тебе это? Ты же все равно никогда не говоришь правды.

– Я не понимаю, что такое «правда», – сказало зеркало.

– Ты все время что–то утаиваешь от меня, – продолжал Филипп.

– Иначе будущее не будет иметь смысла, – быстро возразило зеркало.

– Я не прошу ни о чем. Я не хочу ничего знать. Исчезни.

– Я только пытаюсь предостеречь тебя, – сказало зеркало перед тем, как потемнеть.

К Филиппу подлетел поднос с едой. Внезапно в глубине квартиры словно зазвенели серебряные колокольчики, и нежный голос возвестил:

– К вам посетитель.

– Кто?

– Орландо Оливье.

Филипп знал теперь, что Орландо живет в том же хрустальном дворце, что и он. Вчера после представления Человеку без лица пришлось везти домой новоиспеченную звезду, которую совсем развезло от подаваемой в антрактах выпивки. Филипп для надежности летел следом. Орландо нес чепуху, клялся убить Сильвера и брыкался. Его связали смирительными ремнями безопасности, но Филипп начисто забыл, развязали они его или нет.

– Впустите его, – велел Филипп, не двигаясь с места (потому что, видите ли, в наше время достаточно отдать указание, а там уж его непременно выполнят).

Но вместо Орландо перед Фаэтоном предстал совершенно незнакомый субъект диковинного вида. Вообразите себе (или нет, лучше не воображайте, хуже будет) костюм модного цвета бордо в огромный белый неправильный горох, бордовые же волосы на непомерно длинной голове и желтые очки на красном носу все той же головы. Весь субъект состоял из оной головы (с носом) и поджарого тела, которому были явно великоваты гороховые брюки, почти закрывавшие желтые, в цвет очков, ботинки. Галстук у субъекта был почему–то черный, и по этой принадлежности Филипп безошибочно опознал в нем служащего похоронного бюро. Служащий выхватил из кармана электронную записную книжку и справился в ней.