Хлопец, взглянув на своего дядька в этом облачении и узнав в нем смертный наряд покойной матери Агафоклии, бросился было в страхе бежать, но нищий вовремя удержал его за руку и повторил шипящим голосом:

— Веди, не то убью!

Затворница крепко спала. Успокоенная в последнее время и лучшим обращением с ней, и смертью своего ката, и воскресшею надеждой, что любый друг не забыл ее, а шлет к ней посланца, она начала оживать и пользоваться предоставленными ей жизнью дарами. Молодая служка открыла тихо творило и окликнула узницу, освещенную бледным, трепетным светом лампады. Молодая затворница тихо открыла глаза и, думая, что ее будят на молитву, спросила досадливо:

— Ах, что там?

— Посланец от вельможного пана, — шепнула служка и притиснула палец к губам, в знак молчания.

— Ой! Где он? — вскрикнула узница и вскочила.

— Не испугайся только, он в черничьем убранье… — И служка скрылась под трапом, а в люке появилась длинная, неуклюжая фигура какого-то гиганта, закутанного в черное покрывало и в неверно надетую власяницу.

— Не потревожься, ясновельможная, — пробасил хриплый голос, и в открытую прореху покрывала выглянули торчащие, всклокоченные усы, — я твоей гетманской милости преданный послухач и верный друг генерального обозного, вельможного пана Самойловича.

Затворница не могла сразу ничего ответить; у нее от поднявшегося волнения захватило дыхание и сердце так забилось, что даже стала вздрагивать под черным покровом высокая грудь.

— Самойловича… — повторила наконец она стонущим голосом, — того, который забыл меня… бросил на такую муку… и забыл…

— Нет, он не забыл ясновельможной пани Гетмановой, — возразил горячо нищий.

— Как не забыл? — даже вскрикнула заключенная гетманша. Это была она, Фрося, жена Дорошенко, томившаяся уже более полугода в тюрьме. — Да попытался ли он спасти меня от этой темницы, от этих терзаний? Дал ли хоть весточку о себе? Пошел ли войной на моего гетмана-мужа, чтобы сломить его и силою меня вырвать на свет? А ведь он клялся, что уломает и Многогрешного!

— Клятву свою он сдержал, но Многогрешный оказался лукавым и стал держать руку Дорошенко. Это я досконально проведал… Так теперь осталось ему действовать хитростью: войти в союз с Дорошенко.

— С Дорошенко? С моим малжонком? — вскрикнула в изумлении гетманша. — Да разве это возможно? Да разве он согласится принять своего злейшего врага?

— Егомосць, пан Самойлович, хочет усыпить его, разуверить во всем… и соблазнить предложениями…

— В чем же он может разуверить его, разве в том лишь, что меня разлюбил, зацурал, бросил?.. Да ведь он, говорят, и женился!

— Для того, чтобы достичь своей цели…

— Так это правда? Он женился? — вскрикнула гетманша и, ухватившись руками за грудь, словно подстреленная горлинка, опустилась на стоящий у ног ее табурет.

— Успокойся, ясновельможная пани, — заговорил, насколько мог, мягким и тронутым голосом нищий, — не сойди я с этого места, коли Самойлович и виделся после венца со своею женою; он отвез ее под предлогом каких-то потреб к ее роду, а сам все ходит около гетмана Многогрешного… да через него, что ли, хочет мириться с твоим ясновельможным малжонком: он для отводу-то и женился, чтоб ошукать его, втереть ему в глаза, что у него была своя коханка, с которою, мол, он и шлюб взял (повенчался), а что на твою ясную милость только поклеп был… Вот он и тебя, пани гетманова, просит, чтобы уступила малжонку, чтоб егомосць вызволил тебя из монастыря и поселил бы снова в Чигирин… Оттуда-то легче, мол, будет и ему, Самойловичу, добыть твою милость, лишь бы ясновельможная пани помирилась.

— Чтобы я помирилась? И об этом просит генеральный обозный? — пронзила гетманша нищего пытливым взором, и теперь только запало ей в душу страшное подозрение, что это подосланный шпион и что она так слепо доверилась его словам и высказалась…

Она взглянула на него еще раз: сквозь распахнувшуюся власяницу бросились ей в глаза оборванные полы нищенской одежды… «И он, этот оборвыш, назвал себя другом ее кумира? Какая ложь! И как она так глупо попалась в силок? Да, эта неволя отбила у нее разум!»

— Он и прислал меня сюда, — ответил, немного подумавши, нищий, — во–первых, для того, чтобы проведать ее гетманскую милость и передать ей, что все его думки и все помышления здесь, а во–вторых, чтоб передать и эту самую просьбу…

— Отчего же он не написал ни слова? — заметила холодно, едва сдерживая свое негодование гетманша. — Мне кажется, что такие речи вернее доверить бумаге…

— Нет, найяснейшая пани: бумагу могут вырвать из рук, а у меня из уст не вырвут твощ: слов никакими муками.

— А чем же меня в том убедишь?

— Ты сомневаешься, как вижу я, и, пожалуй, права… — промолвил с улыбкою нищий. — Но вот погляди, — и он вынул из-за пазухи завернутый в каком-то тряпье драгоценный перстень, — это Самойлович снял со своего пальца, а с этим перстнем он никогда не расстается, и вот он передал его мне, чтоб я мог доказать, что я послан Самойловичем и что я у него доверенное лицо.

Гетманша взглянула на перстень и сейчас же его узнала; в кольцо была вправлена большая черная жемчужина, которую она подарила своему коханцу в яркую минуту невозвратного счастья. У Фроси отлегло от сердца, и от радости выступила даже алая краска на ее поблекших щеках.