— Схоластика, никого больше не пускайте!
Затем он обернулся ко мне:
— До чего мне осточертели эти деревенские сутяги! Все они помешаны на своих тяжбах, даже поесть спокойно не дадут! Но уж теперь мы позавтракаем в свое удовольствие.
С площади и смежной с ней конской площадки еще доносился, как всегда по субботам, гул базарного дня — неясный шум голосов, в который порою врывался пронзительный визг связанного поросенка или жалобное, похожее на детский плач, блеянье козы, а мэтр Баржавель уже пододвинул мне блюдо с пылу горячих, благоухающих перепелок, настрелянных в можжевеловых зарослях Терье.
— Распробуй-ка это блюдо, запивая его добрым мэйским вином, — язык проглотишь! Тебе смешно мое чревоугодие? Что поделаешь! Живя в добровольном изгнании, в этом медвежьем углу, где одновременно приходится быть и адвокатом и стряпчим, я убедился, что единственный способ не умереть здесь с тоски — это завести изысканный стол; провинциалам он заменяет опиум, и весь жар, в молодости расходовавшийся на страстные увлечения, теперь уходит на смакование лакомых яств…
Тут кто-то громко постучал дверным молотком. Послышался негодующий голос Схоластики, затем на лестнице загромыхали чьи-то тяжелые шаги. Очевидно, какой-то не в меру нетерпеливый клиент нарушил запрет.
Баржавель в исступлении вскочил со стула, так яростно потрясая салфеткой, что она казалась снопом ослепительно белых лучей,
— Что за скотина осме…
Но когда он поближе разглядел того, кто робко просунул в приоткрытую дверь кончик носа и краешек плеча, его гнев сразу утих. Он опять сел, усмехнулся и тем пренебрежительным, но с оттенком приветливости тоном, каким судьи обычно обращаются к завсегдатаям исправительных тюрем, спросил:
— Как, опять вы, дедушка?
Я посмотрел на дедушку. Мужчина лет шестидесяти, дородный, вида благодушного и несколько ханжеского. На нем был костюм грубого черного сукна, того покроя, какой принят в горах; шляпу он держал в руке, тогда как обычно крестьяне наших мест, не по недостатку учтивости, а скорее из боязни неумело раскланяться и показаться смешными, не снимают шляп в гостиной, словно мусульмане в мечети.
— Ну что ж, войдите, дедушка! Войдите по–настоящему, раз уж вы здесь…
Тот, кого Баржавель назвал дедушкой, шагнул вперед, и я увидел, что вместо левой руки у него культяпка с медным ободком на конце.
— Что вас опять привело ко мне? Всё судебные дела?
— Все то же дело! Вы ведь знаете, я хочу вчинить старшему брату иск из-за того лугового клина…
— Да я же вам двадцать раз говорил, что вы неправы и проиграете тяжбу…
— Не в том суть, чтобы выиграть, господин адвокат, а в том, чтобы брат разорился…
Захватив край шляпы зубами, он здоровой правой рукой вытащил из кармана куртки одну из тех холщовых сумок, в которых охотники хранят порох и дробь. Послышалось звяканье монет.
— Смотрите! — сказал дедушка, кладя сумку на стол. — Это первый заряд! Пятьсот франков чистоганом, а если этого не хватит, найдется еще!
Считаясь, по всей вероятности, с моим присутствием, Бар- жавель тщетно пытался урезонить дедушку; но тот крепко держался за свое намерение затеять несправедливую тяжбу, и когда Баржавель наотрез отказался вести дело, старик ушел, унося свои деньги.
— Пятьсот франков! — мечтательно вздыхал адвокат. — Гораздо умнее было бы взять их; мой коллега Тюркэн прикарманит их, не задумываясь.
— Послушай, Баржавель, брось эти печальные размышления и, пока Схоластика наливает нам кофе, расскажи мне историю дедушки, который, к слову сказать, производит впечатление прожженного плута.
—- Дедушка — такой, какой он есть. Он — курьезный тип крестьянина–законоведа. Говорят, корсиканцы, когда они пашут, всегда держат ружье наготове, в борозде. Дедушка в былое время, когда у него было много земли, никогда не выходил на поле без свода законов. Но земли уже и в помине нет, все, что у него было, дедушка извел на разнообразнейшие тяжбы, и теперь он кормится единственно тем, что стал своего рода бродячим юристом. У крестьян он пользуется большим авторитетом; вот он и странствует по деревням, поселяется на' две недели, а то и на месяц где-нибудь на ферме и там за скромную плату, еду и
ночлег улаживает возникающие между крестьянами споры, иной раз сам подстрекает их к тяжбам, чтобы на этом подзаработать. Судейские ненавидят дедушку, который заваливает их прошениями и жалобами. Часто он даже пишет доносы на весь состав суда — причуда, которая время от времени обходится ему в несколько месяцев тюрьмы. Но это его не страшит. Во времена Империи ему выпала высокая честь, —- по его заявлению, один судья, не гнушавшийся взятками, попал на каторгу, и заветная мечта дедушки — еще раз совершить тот же подвиг.
— Выходит, что дедушка — герой!
— В нем, бесспорно, есть хорошие черты; но иногда он позволяет себе слишком уж произвольно толковать законы и на свой манер обращаться с уголовным кодексом. К примеру сказать, знаешь ли ты, что произошло между ним и его братом? Насколько я помню, эта история стоила ему руки, и, в придачу, его на три года посадили в тюрьму. Нелицеприятные судьи воспользовались этим случаем, чтобы поквитаться с ним. Надо сказать, что у твоего героя был, да и сейчас есть, брат, которого он ненавидит всей душой. Впрочем, Сифрэн, так зовут брата, платит ему той же монетой, в этом отношении оба молодчика друг друга стоят. Кто первый обидел другого? Неважно! Во всяком случае, дедушка обвиняет Сифрэна — тот старше — в том, что он его-—младшего — обобрал при разделе наследства. Это давнишний спор. Я не стану подробно описывать тебе ту скрытую, ожесточенную борьбу, которая началась двадцать с лишним Лет назад, — постоянные доносы друг на друга, тайная, по ночам, порубка деревьев, уничтожение ульев, словом, все обычные способы крестьянской мести, — а лучше сразу расскажу тебе главный ее эпизод.