Самым интересным, конечно, были истории, рассказываемые по вечерам, когда все дела переделаны и на столе шумит сияющий самовар, а за окнами гулко стреляет от мороза дерево колодезного журавля.

И про масленичные катушки, горки высокие и длинные, что выстраивали на берегах в конце февраля, как раз в это время, и на них, на знаменитые кеврольские катушки, собирались с окрестных деревень не только парни и девушки, но и старики, каждый со своими саночками — легкими, гнутыми, бегучими. А главная катушка вот тут и была, под этим домом, на берегу курьи, речного залива... Вера Никитична вся уж в воспоминании, глядит в замороженное стекло. «Горки-то из плах настелют — така широка получица. И льдом закроют. А по краям — возвышеньце, чтоб не выпасть. И народу так ой сколько сбиреца! И на коньках едут, а на саночках парни кораблем сидят, а девки-то на коленях у них...»

И про игры на мечище, на лугу с травкой низенькой, что как раз напротив теперь правления совхоза, вспоминают хозяйка с хозяином. И про то, конечно, как ездили, да и сейчас ездят ставить сено по реке Юрасу, как о главном празднике рассказывали. А почему? Так надо Юрас самому увидать, какая там красота да приволье. Но попасть туда не просто, не всякий на стружке и заедет — сначала по Пинеге поднимаешься, потом по Юле-реке, вот тут-то и начнутся пороги тяжелые — Косливец, где «камень на камню», Разбойник-порог, порог Кукин. «Как с отцом-то первой я шел на шестах по порогам, шест бросил и на дно лег, такой страх вокруг», — вспоминает Анатолий Изосимович, усмехается.

Нелегко на стружке по порогам скакать, но сперва сам стружок сделать надо, а это наука особенная. Сейчас лодку себе кто в Кевроле может сам сделать? Ну, Фефилов Евдоким, да Черемный, да Иван Трубкин, да братья Подрезовы. И Анатолий Изосимович может. Вот весной-то и начнет новый стружок ладить. Перво-наперво ствол подходящий выбрать надо, корму и нос вытесать. Потом уж середину вынешь, вытешешь с осторожностью — с вершок толщины останется, и на огне распаришь — это у воды обязательно надо распаривать, загорится — плеснешь водицы. Над огнем стружок широко раздастся, разойдется. Вот тут опруги и вставляй. А опруги-то из еловых корней, саморослые, негнутые, по форме подобранные...

Мы мчимся в Суру. «Скольжение по снежной целине сравнимо с полетом», — вспоминаю я строки из проспекта, и тут амфибия действительно отрывается от земли, но ненадолго. С каким-то звонким треском и довольно жестко грохается оземь, но продолжает исправно бежать. Мысов неопределенно хмыкает — он прозевал очередную дорожку, пересекавшую наш путь. На большой скорости она сработала как трамплин.

— Это ничего, — говорит Махоткин. — Помню, испытывали мы первую машину. А она не металлическая была, деревянная. Так вот, выскочили мы из кустарника, а тут сразу какие-то заборы — околица, что ли. Жерди в руку толщиной. Снесли. А машине ничего. Крепкая получилась... А дорожки-то придется прокопать, — говорит он Мысову. — Проходы сделать надо...

Пока, насколько я понимаю, главное препятствие для амфибии — дороги, что пересекают Пинегу. Метров за сто сбрасывает каждый раз Мысов газ, а то и штурвал на себя потянет — амфибия, точно лыжник на горе, тормозит в снегу рулями «плутом», медленно переползает препятствие. Торосы Мысов огибает. Наверное, на торосах будут испытывать амфибию особо.

В Карпогоры, обогнав по пути сани КА-30, мы приходим меньше чем за три часа. Здесь заправка топливом — амфибия набирает полные баки, и снова вперед, к далекой Суре. Где-то около деревни Верколы первая серьезная остановка. Амфибия идет тяжело, температура двигателя растет. Анопову и Мысову не нравится, как ведет себя двигатель. Махоткин предполагает, что на днище образовалась корка льда — она всему виной, тормозит. Пока они дискутируют, Мотрошилин открывает багажник и достает лопату. Он быстро сооружает горку из снега и кричит Мысову: «Заезжай!» Машина забирается на возвышение, и теперь можно оглядеть все днище. Оно чистое, блестит точно полированное. Вот тебе и полиэтилен!

Мысов и Анопов подступают к двигателю...

Из Суры в обратный путь Мысов ведет машину уже ночью. Долго раздобывали авиационное масло для двигателя; захваченного с собой из Пинеги масла не хватило.

Анопов, подремывая, решает, что завтра надо проверить заправку маслом перед рейсом. Махоткин с удовольствием глядит, как космы пурги, не касаясь ветрового стекла, разлетаются в стороны. «Посмотри, посмотри, — говорит он восхищенно. — Форма-то у машины, а? Снег обтекает, как капельку!..» Постепенно, сморенные дальней дорогой, мы все начинаем клевать носами, и только Мысов внимательно глядит вперед, в светлый колодец, пробитый фарами...

Неделю амфибию гоняют в окрестностях Пинеги, придирчиво наблюдая за работой всех узлов и механизмов. И наконец наступает день, когда и Анопов, и Махоткин, и Мотрошилпн с легким сердцем могут разъехаться по домам.

— Держись шеф-пилота! — напутствует меня на прощание Махоткин. — Мысов эту машину лучше нас знает. Теперь он почту возить будет. Вот завтра в Леуново и сбегаете...

Но назавтра мы никуда не «бежим» — амфибия стоит на приколе: сорокаградусные холода приходят в Пинегу. «Голый» двигатель саней не утеплен и отказывается служить в такую стужу. Такие морозы даже для этих мест редкость. И амфибию к ним нужно готовить.

Механики во главе с Мысовым возятся у мотора, утепляют цилиндры асбестовой изоляцией. В перерыве, на перекуре в теплом гараже, Мысов вспоминает, как застряли они с Антоном Сивковым однажды на КА-30 меж Покшеньгой и Карпогорами... Вот это мороз был так мороз — в фильтрах бензин Б-70 застыл, кристаллами какими-то взялся. Руки побелели, когда фильтр-то чистили...

Холода не отступают, но теперь они амфибии не страшны, и ярко-красная машина каждое утро регулярно уходит в рейс. Заслышав издалека рев мотора, спешат к нам навстречу из прибрежных деревень почтальоны... Минутная остановка. Летят на снег мешки с почтой, и снова вперед, вперед.