Шрифт:
«Нефелин побарабанил по столу пальцами, огромные насмешливые глаза его потускнели; взгляд стал серьезным, усталым.
— Я буду говорить, как думаю.
Он помолчал немного, как бы собирая свои мысли.
— Совет ста прав! Нам угрожает величайшая опасность. Мы стоим перед лицом катастрофического свертывания угольной и нефтяной промышленности. Собранные редакцией сведения говорят о мудрости Совета ста, о своевременности выдвижения этого вопроса. Умалять значение топливной проблемы не приходится. Тысячу раз прав Совет, если перебросит все ресурсы для изыскания новых источников энергии. И если бы для разрешения топливной проблемы потребовалась мобилизация внимания всей общественности, если бы Совет сказал: „Во имя энергетики забудем на время другие проблемы, в том числе и звездоплавание“, — я голосовал бы „за“.
С великим огорчением, правда, но все же голосовал бы „за“.
Однако не так стоит вопрос.
Вы знаете, как, впрочем, знают сейчас об этом даже дети, что Стельмаху с его опытами грозит опасность быть выведенным из бюджета Республики. Но никто не знает истинной причины, чем вызвано это. Противники опытов междупланетного полета ведут свою линию искусно. Я не уверен даже в том, что Совет ста будет обсуждать вопросы энергетики. Как знать! Может быть, Совет выступит с проектами других, еще более грандиозных проблем. Я знаю одно: в Совете ста имеются люди консервативных взглядов, и эти люди возглавляются Молибденом и Коганом. Они плетут хитрейшую паутину для Стельмаха. Беседуя как-то со мной, Коган сказал: „Стельмаха надо разгрузить от больных фантазий…“ Эта фраза не случайна. В Совете ста найдутся и другие, которые с тихой радостью провалят и Стельмаха, и его работы…
В общих чертах картина такова.
Совет подготовляет для обсуждения грандиознейший проект. Судя по многим признакам, это проект преобразования энергетического хозяйства.
Дальше.
Проект вносит смятение. Совет собирает голоса. Утверждает бюджет. Упраздняет Стельмаха под благовидным предлогом, который, несомненно, будет блестяще изложен. Консерваторы предаются необузданному восторгу. Молибден будет накручивать бороду на палец и радоваться, что он, Коган и другие спасли Республику от беспочвенных мечтаний. Однако, чтобы картина была яснее, я скажу несколько слов о причинах борьбы с опытом межпланетного полета. Тут все дело заключается в Когане и Молибдене с их ненавистью ко всему, что выходит за пределы земли. Дети практического века, выросшие в обстановке суровой борьбы за утверждение социалистического общества, они боятся, как бы нездоровые фантазии не оторвали нас от земных интересов, боятся, как бы опыты Стельмаха не толкнули миллионы на прожектерство. Они полагают, что все это лишь разновидность маниловщины, губительнейшая фанаберия, опасное мечтание. Молибден любит повторять: „Нечего на звезды смотреть, на земле работы много…“
Очевидно, они полагают: если Стельмах получит поощрение, миллионы других мечтателей бросят свои непосредственные дела и займутся изготовлением костюмов для межпланетных сообщений или начнут разрабатывать технику этического поведения земных жителей на других планетах. Человечество начнет фабриковать всяческие нелепости и жизнь на земле повернет свое историческое течение вспять.
— Это верно, — подхватила девушка атлетического сложения, — Молибдена и его друзей я знаю. Нефелин не преувеличивает. Я хотела бы отметить их влияние в Совете ста. Нам, товарищи, не надо забывать, что Коган был когда-то членом ЦК комсомола. (Надеюсь, вы знаете о величайшей роли этой организации в те времена.) Как участник строительства той героической эпохи, он пользуется безграничным влиянием в Совете. Беда в том, что Когана отождествляют с его эпохой. Когда он говорит, у многих создается впечатление, что его устами говорит эпоха, перед которой мы все благоговеем с детства.
— Ты предлагаешь?
— Отделить Когана от его эпохи.
— Практически?
— Трудно сказать, как это сделать. Может быть, уместно поднять дискуссию о специфических задачах веков, а может быть, еще лучше поднять вопрос о консерватизме как о характерной черте старости.
— Ты предлагаешь посеять недоверие к старикам?
— Не совсем так, — ответила девушка, — я хочу воздействовать на них… Вот старый человек, — говорим мы, — вот его точно очерченные цели и нормы жизни, вот эпоха, аплодирующая этому человеку, и вот новый мир, который поднимается рядом и громко говорит: не только это, но и другое. Этот новый мир выводит старого человека из терпения. „Как? — возмущается он, — разве этих благородных задач недостаточно для твоего счастья? Куда ты рвешься? Зачем ты лезешь на крутые тропы, когда мы проложили для тебя широкие пути?“ Нужно показать молодость, которую гонит на обрывистые подъемы горячая кровь. Показать юных, отвергающих питательную манную кашу. Показать зубы, которые тоскуют о твердой пище, и желудки, требующие работы.
— Сплошная биология!
— Но кое-что можно взять, — сказал Нефелин.
— Во всяком случае, такая дискуссия многих заставит задуматься и поработать над собственным интеллектом.
— Да, да, вместе с тем, это будет прекрасным ударом по консерватизму!
Нефелин усмехнулся.
— Консерватизм, товарищи, это особое кушанье. Когда мы будем седыми, потомки могут преподнести нам такие проекты, что твои и мои волосы, возможно, встанут консервативным дыбом. Никто не в состоянии предугадать, какие еще смелые идеи несет нам грядущий век. Вспомните эпоху великих работ, когда против строителей социализма поднялись даже те, кто, в известной доле, имел право считать себя революционером. Холодная кровь консерватизма пульсирует даже в венах горячих людей. Может быть, в этом есть особый биологический смысл. Разве я знаю? Наш удар, во всяком случае, должен быть направлен против консерваторов. Звезда права. Такая кампания необходима.
— Принимается!
— Попутно следует подогревать увлечение междупланетными полетами, не давая этому увлечению остынуть.
— Нужно будет повести дело так, чтобы собрать на сессии большинство голосов за продолжение опытов Стельмаха на равных правах с осуществлением даже самых ультраграндиозных проектов.
— Принимается!
— Поручить Нефелину!
— Мой совет, — произнес неожиданно Бриз, — действовать осторожнее. Если Молибден и Коган раскусят наши намерения, мы будем разбиты. Они изворотливы, умны и изобретательны. Мы запутаемся в их бородах раньше, чем начнем битву.
— Внимание, — сказал Нефелин, — предупреждение серьезное. Бриз прав. Дети смелого, но хитрого практического века обведут нас вокруг пальца, если мы будем неосторожны.
— Поэтому, — подхватил Бриз, — следует оставить Стельмаха и его опыты в стороне. Будем чаще давать в газетах статьи агрономов о предполагаемой жизни на ближайших к нам планетах. Напечатаем несколько гипотез металлургов, зоологов и ботаников на эту тему.
Поэты и литераторы пусть выпустят романы и поэмы о дерзаниях человека. Но и тут Павла следует „замолчать“. Нелишне пустить слух о том, что Совет разрабатывает не один проект, а два. Намекнуть на то, что второй проект коснется работы Стельмаха. Поднять дискуссию на тему: „Живуч ли консерватизм?“, „Не консерватор ли ты, товарищ?“ Однако дискуссия не должна касаться вопросов звездоплавания.
— Принимается!
— Да, да!
— Осторожность — половина победы! Ясно!
Нефелин встал:
— Итак, союз?
— В поход за колонизацию молодых миров!
— За мечту человека!»
Ян Ларри, «Страна счастливых»В этом отрывке блестяще раскрыта одна из проблем, вставших перед коммунистами, когда они пришли к власти. Идеология представляла коммунаров идеальными героями, не имеющими недостатков и слабостей, готовых отдать жизнь за идеи революции. На самом деле большинство из них были обыкновенными людьми, которые хотели власти, контроля и безопасности. Революция предоставила им власть практически безграничную, но при этом они никогда избавиться от ощущения угрозы. Партия постепенно преобразовалась в бюрократическую организацию, поглощенную интригами и внутренней борьбой.
При этом старые партийцы быстро превращались из опытных подпольщиков и пламенных трибунов в обычных номенклатурных работников, главной задачей которых было угадать «линию партии» и не оказаться ни на сантиметр правее или левее. Что было непросто, ибо линия партии не была прямой и ясной, а зависела от конкретных политических интересов людей, управлявших страной. За одну ночь человек мог превратиться из «верного товарища, несгибаемого борца за дело рабочего класса» в консерватора и реакционера, а то и во врага народа.
«Ленинский призыв» 1924 года — массовый набор в партию после смерти В.И. Ленина рабочих и беднейших крестьян, воспел В. Маяковский в поэме «Владимир Ильич Ленин».
Общая мысль воедино созвеньена рабочих, крестьян и солдат-рубак: — Трудно будет республике без Ленина. Надо заменить его — кем? И как? Довольно валяться на перине, клоповой! Товарищ секретарь! На тебе — вот — просим приписать к ячейке еркаповой сразу, коллективно, весь завод… — Смотрят буржуи, глазки раскоряча, дрожат от топота крепких ног. Четыреста тысяч от станка горячих — Ленину первый партийный венок. — Товарищ секретарь, бери ручку… Говорят — заменим… Надо, мол… Я уже стар — берите внучка, не отстает — подай комсомол.Но этот призыв открыл шлюзы для массового приема в партию множества расчетливых карьеристов, в глазах которых «старые большевики» были незаслуженно привилегированным слоем и помехой на пути к власти.
Публицист М.С. Восленский так описывает партийцев «ленинского призыва»: «Им чужда была поседевшая в ссылках и эмиграции ленинская гвардия, как бы она ни переродилась к тому времени. Новобранцы шли в ряды не тех, кого ссылают, а тех, кто ссылает, шли не совершать революцию, а занимать хорошие места после совершенной революции. Они были потенциально людьми Сталина. На книге „Об основах ленинизма“ — своей претензии на роль систематизатора и толкователя теоретических взглядов Ленина — Сталин демонстративно написал: „Ленинскому призыву посвящаю“».
«Ленинский призыв» стал предисловием к так называемой «большой чистке» 1937–1938 годов, идеологической основой которой стала разработанная Сталиным доктрина «усиления классовой борьбы по мере завершения строительства социализма».
При расследовании убийства Кирова Сталин приказал разрабатывать «зиновьевский след», обвинив Г.Е. Зиновьева, Л.Б. Каменева и их сторонников. Через несколько дней начались аресты бывших сторонников зиновьевской оппозиции, 14 человек приговорили к расстрелу. В приговоре утверждалось, что все они были «активными участниками зиновьевской антисоветской группы в Ленинграде», а впоследствии — «подпольной террористической контрреволюционной группы», которую возглавлял так называемый «Ленинградский центр». В 1935 году по делу «ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы Сафарова, Залуцкого и других» осудили 77 человек.
Это было только началом. Под суд попали бывшие дворяне, священнослужители и офицеры. По плану Управления НКВД по Ленинградской области в течение одного месяца выселению из Ленинграда подлежало 5 тыс. семей бывших дворян и других «бывших людей».
В марте-апреле 1935 года Особое совещание при НКВД СССР осудило ряд известных партийных деятелей, поддержавших в 1921 году во время дискуссии по материалам X съезда партии платформу «рабочей оппозиции», по сфальсифицированному делу о создании «контрреволюционной организации — группы „рабочей оппозиции“».
После этого состоялись три «московских» процесса, на которых были осуждены участники «троцкистского блока»: Карл Радек, Юрий Пятаков, Григорий Сокольников, Николай Бухарин, Алексей Рыков, Христиан Раковский, Николай Крестинский и Генрих Ягода, и «дело военных», по которому проходили военачальники М.Н. Тухачевский, И.Э Якир, И.П. Уборевич. Причем на третьем «московском» процессе приговорили к расстрелу организаторов первого процесса, что звучало бы абсурдно, если бы не было правдой.
26 сентября 1936 года наркомом внутренних дел вместо Ягоды назначен Ежов, под руководством которого и были проведены второй и третий «московские» процессы, и «дело военных».