— Не велено говорить. Но ты не бойся. Она — девушка хорошая.

Неужели это Лина?!

— Тётя Глаша, а она какая из себя? Волосы, наверно, чёрные, знаете, такие мягкие? Причёска вот так? — Я провёл над головой руками, изображая ниспадающие струи. — Глаза синие-синие, как Тирренское море. В ясную, солнечную погоду, конечно. Талия, как у песочных часов. Это она?

— Не скажу, какое море. А ты — лиса, лиса, надеешься: проболтаюсь? Нет, лучше и не пытай!

— Не скажете, выброшу в урну, — пригрозил я, не зная, чем ещё её взять, и даже шагнул в направлении урны для мусора. — Ну, тётя Глаша, решайтесь!

— Выбросишь — и поступишь не по-людски. Она старалась от всего сердца.

— Тётя Глаша, ведь я должен её поблагодарить, если по-людски. Верно? А как это сделать, не зная, кто она и откуда? Хотя бы намекните, ну, тонко-тонко, с волосок, а я уж догадаюсь сам.

— Не тонко, не толсто, — беспощадно отказала тётя Глаша. — Не волнуйся, я твоё спасибо передам.

— И ещё передайте: чтобы это было в последний раз! Я запрещаю!

— А этого не передам! И не надейся! — сурово предупредила техничка. — Доброту нельзя запретить! И слава богу!

Так ничего и не выяснив, я вернулся в учительскую, страстно надеясь: добрая самаритянка — она, Лина. К тому же именно сегодня исполнилось ровно три месяца со дня нашего знакомства. Для меня это знаменательная дата.

Я почтил эту дату вставанием.

— Сидите, сидите! К чему церемонии! — торопливо бросила директор, входя в учительскую.

Я поспешно сел — вдруг сочтут подхалимом.

Закончился первый урок, — он у меня был свободным, — учительская наполнилась жужжанием, точно пасека в солнечную летнюю погоду.

— Нестор Петрович, полюбуйтесь на своего питомца! — С таким горестным предложением в комнату влетела Светлана Афанасьевна и протянула ничем не примечательную школьную тетрадь.

Тетрадка была предупредительно открыта на первой странице: мол, извольте, читайте. Я прочитал первые строчки, небрежно нацарапанные шариковым пером: «Классное сочинение на тему „На кого я хочу быть похожим“». Ниже, с начала абзаца крупными старательно выведенными буквами, точно автор бросал вызов всему остальному миру, было написано: «Ни на кого. Только на самого себя». И всё! Дальше страница чиста до последней линейки. Я взглянул на обложку. Тетрадь принадлежит… ну разумеется, Ганже. Да и кто ещё способен на подобный номер?!

— Вот карандаш! Ставьте сами, что считаете нужным!

Она вложила в мои пальцы красный гранёный карандаш.

Я решительно поставил Ганже единицу, прочертил её на пол-листа, добавил к отметке такой же здоровенный восклицательный знак и, высунувшись в коридор, велел одному из учеников немедля передать Ганже: пусть он срочно явится к нам, в учительскую.

Увидев в моих руках родную тетрадь, Ганжа деловито осведомился:

— Два?

— Единица! — И я едва удержался от злорадства, не показал ученику язык.

И тут он, опережая мою обвинительную речь, сам перешёл в атаку, возмущённо закричал:

— Нестор Петрович! Я, Григорий Ганжа, играю за завод в волейбол! Выбиваю из мелкашки пятьдесят на пятьдесят. Светлана Афанасьевна, я, между прочим, ни разу не разводился! Так почему я, Григорий Ганжа, должен быть на кого-то похожим? Ответьте!

— Возьмите, Ганжа, тетрадь, ступайте и хорошенько подумайте: правы вы или вас занесло не туда, куда надо? — посоветовал я, стараясь сохранять хладнокровие.

— Я уже думаю. И буду думать! Сам! Глупые или даже умные, но это будут мои мысли! Учтите! — предупредил Ганжа, бросая нам новый вызов.

Он вышел в коридор и ещё долго возмущался там, среди учеников. До нас доносилось:

— Я сам научился играть на гитаре! Не слабо? Как, как? Купил самоучитель и овладел, — огрызнулся он на чей-то, наверное сейчас неуместный, вопрос и снова завёл своё: — Так почему я, Григорий Ганжа, должен быть похожим на кого-то другого?

Но я уже размышлял о своём. В этот вечер у меня сплошные даты, только поглядывай на часы. Я рассказываю на уроке о Чингисхане, а сам исподтишка смотрю на циферблат.

В двадцать два часа три минуты Лина поинтересовалась временем. Разве это не дата? И я спрашиваю:

— В каком году была битва на Калке?

— В тысяча двести двадцать третьем году! — лихо докладывает ученик.

— Правильно! Молодец!

А провожать её я пошёл в двадцать три часа тридцать минут. Тогда закончились танцы.

Я всё помню подробно. Например, как выглядели в тот вечер физиономии её кавалеров. Один из них отозвал меня в сторону и прошипел:

— Предупреждаю! Будешь маячить перед глазами, выверну наизнанку, как Мюнхгаузен того волка, и посмотрю, чем ты набит. Ватой или соломой!