Церковь была деревянной и потому не имела ни сводов, ни куполов, ни витражных окон. Ее наполнял запах смолы, аромат ладана, пропитывала едкость дыма, впитавшегося в бревна после многолетнего протапливания четырех встроенных в стены печей. Копоть, что просачивалась из четырех топок, покрыла образа на стенах тонким налетом, сделав лучезарные лики святых темными и мрачными.

И вдруг… В очередной раз распахнулись двери, и в храм в сопровождении двух десятков девок и холопов вошла она – княжна Мирослава Шуйская, в горностаевой шубе, в высокой горлатной шапке и с коротким тонким посохом из вишни в руках!

Басарга чуть не вскрикнул от неожиданной радости, рванулся к девушке, но в последний миг был пойман боярином Софонием за локоть.

– Охолонись, друже, – шепнул ему на ухо Зорин. – Мы же в церкви!

Однако порыв Басарги не остался незамеченным. Княжна увидела его, улыбнулась – и тут же резко отвернула голову, уводя свиту за собой.

– Мы в храме, Леонтьев, – повторил боярин Зорин еще раз, – здесь молятся, а не целуются.

Басарга открыл было рот, чтобы возразить, – и тут же закрыл. Здесь и впрямь было не место ни для бесед, ни для споров. Тем более что сразу после прихода княжны появился и священник, размахивая кадилом и заунывно перечисляя имена святых, назначенных к поминанию.

Почти на полный час все, кто находился в Знаменской церкви, посвятили себя молитве и мыслям о Боге и всем сущем. Во всяком случае – попытались себя этому посвятить. Затем прихожане стали подходить к причастию. Княжна – как все прочие православные. Басарга опять сделал попытку прорваться вперед, чтобы оказаться перед священником рядом с девушкой, но холопы Шуйского тут же остановили его порыв, охраняя право госпожи быть на исповеди первой и единственной.

– Ты в церкви, – уже в который раз напомнил боярскому сыну Софоний Зорин, не позволяя применить силу.

Басарге оставалось лишь смотреть на свою любимую с удаления десятка шагов, не в силах перемолвиться хоть словом, прикоснуться, услышать ее голос.

Да и сама Мирослава словно не замечала присутствия молодого человека на протяжении всего обряда. И только покидая храм, оглянулась на него с широкой радостной улыбкой. Басарга дернулся следом – и опять боярин Зорин попридержал его, не позволяя приблизиться к княжне.

– Ну и что? – возмущенно зашептал юноша, поворачиваясь к нему. – Это и была обещанная тобой встреча? Это и было наше свидание?

– А ты чего думал, боярин, что она тебе на шею прыгнет и в объятиях сожмет? – так же тихо ответил Софоний. – Она же девица, она княжна! Ей чистоту свою и достоинство надлежит блюсти, никак знакомства с чужими мужчинами не выдавая. И думать не думай отношение свое к ней прилюдно показывать! Как она свою честь бережет, так и ты о ее чести забывать не должен.

– И что теперь? В церкви из-за угла подглядывать?

– Нет, ну ты точно деревенщина! – не выдержал боярин. – Ладно бы она тебя признавать не захотела: голову при виде тебя воротила, кривилась с презрением, не замечала демонстративно. Тогда да, тогда ясно, что не по сердцу ты ей и напрасно душу выжигаешь. Но ведь она тебе обрадовалась, улыбалась и приязнь, как могла, выказывала…

– И на кой ляд тебе эта рябая тонкоручка, друже? – подобрался ближе Илья Булданин. – Ни рожи, ни кожи! Давай мы тебе нормальную деваху подберем? Красивую и в те-е-е…

От могучего подзатыльника Тимофея Илья потерял равновесие и нырнул вперед, вылетая из дверей церкви на толпящихся нищенок и вместе с ними скатываясь дальше со ступеней паперти. Только это и спасло рыжебородого боярина от готового кинуться в драку Басарги.

– Коли тебе она рада, – невозмутимо продолжил Софоний Зорин, приглаживая бородку, – тогда надобно дальше старания свои продолжать. Письмо ей написать, встречу тайную предложить.

– Да как же я ей напишу? Вон ее как берегут и доглядывают!

– Дело сие куда проще, нежели тебе кажется, друже, – похлопал его по плечу Софоний. – Пошли пока домой. Ты думай, что написать ей желаешь, я же окрест покручусь. К вечеру найдем тебе надежного посланца…

Басарга, как ему уже не один раз успели напомнить, не был искусным фехтовальщиком. Однако пером он владел еще хуже. Поэтому попытка перенести на бумагу свою тоску по недавней спутнице, страсть по ее прикосновениям, ее глазам и голосу отняла у молодого человека целый вечер.

Он хотел сказать, что не мыслит жизни без звуков ее голоса, что нет ничего прекраснее разлета ее бровей и омута глаз, что жемчуг ее зубов и кармин губ лишают его разума, что он умирает, зная о ее близости и одновременной недоступности. Что он готов продать душу, лишь бы хоть раз притронуться губами к ее коже, готов принять в себя еще сотню копий, лишь бы ее ладонь снова охладила его горячий лоб…

Однако буквами на бумаге вся эта страсть выглядела так, будто у Мирославы дырки вместо глаз, губы из тряпки, а сам Басарга казался полудохлым юродивым дьяволопоклонником, склонным к самоубийству…