— У вас хорошая память,— заметил Сталин, и Тимофею Евлампиевичу почудилось, что он слегка усмехнулся в жесткие усы.

— Не жалуюсь,— сказал Тимофей Евлампиевич даже горделиво.— Могу еще из Костомарова: «Были посулы, привады, а уж возле них всегда капкан… Поднялись все азиатцы, все язычество, зыряне, мордва, чуваши, черемисы, башкиры, которые бунтовались и резались, сами не зная за что… Шли «прелестные письма» Стеньки — «иду на бояр, приказных и всякую власть, учиню равенство»! Неужто ни Ленин, ни вы, Иосиф Виссарионович, не задумывались над уроками истории?

— А не слишком ли сложную и непосильную для вас роль учителя истории вы на себя взвалили, товарищ Грач? — выходя из терпения, но внешне никак не проявляя этого, спросил Сталин.

— Иосиф Виссарионович, вы приказали привезти меня сюда, надеюсь, не для того, чтобы я молчал или фальшивил. Вы спросили, почему я собираю на вас досье. «Досье», согласитесь, звучит как-то по-полицейски, ну да Бог с ним, не в этом суть. Цель моих изысканий — диктаторы. Кто они, почему появляются на свет Божий, какие силы руководят ими, как они добиваются высшей власти, почему все диктаторы в конце концов плохо кончают и заслуживают лишь проклятия потомков.

Сталин, не скрывая уже своего удивления, смотрел на Тимофея Евлампиевича как на человека, тронувшегося умом. И все же какая-то непонятная, таинственная сила, подобная той, какая вселяется в человека, смотрящего на землю с большой высоты и вдруг ощутившего, что земля там, внизу, неудержимо влечет его к себе и притягивает так сильно, что у него появляется неудержимое желание ринуться в манящую к себе страшную пропасть,— эта сила влекла его сейчас к размышлениям Тимофея Евлампиевича.

— Слушая вас, невольно приходишь к выводу, что революция вам не по нутру,— констатировал Сталин,— Удивительно, как это вы не переметнулись к белым, а храбро воевали под Каховкой на стороне красных.

— Что правда, то правда,— подтвердил Тимофей Евлампиевич.— Романтика революции — страшная сила!

— Все мы бываем романтиками,— задумчиво произнес Сталин,— Но приходит пора, когда надо становиться реалистами.

— Помните, Иосиф Виссарионович, из Ветхого Завета: и вот приходит еще один вестник к Иову и говорит ему: «Сыновья твои и дочери твои ели и вино пили в доме первородного брата своего: и вот большой ветер пришел из пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и они умерли…»

— А мы, вопреки всему, выстроим такой дом, что никакой ветер из пустыни его не поколеблет,— Тимофей Евлампиевич отметил про себя, что Сталин произнес эти слова с твердой уверенностью,— Вы, товарищ Грач, конечно же за полную свободу, за безбрежную демократию, за разноголосицу? Тогда не возводите домов, тогда гуляйте себе в чистом поле, наслаждайтесь прекраснодушными беседами и дышите воздухом свободы,— Сталин приостановился, словно вспоминая что-то,— Вот как-то один мужичок сказал мне, что волю ему давать нельзя. Сейчас, когда воли нет, говорил он, видишь, какой я смирный, добрый да исполнительный, что скажут, то и исполню. А волю получу — первым разбойником стану. Первым грабителем, первым насильником заделаюсь. Разве вы не помните, товарищ Грач: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет… растащите нас, а то мы перегрызем друг другу горло… усмирите нас — мы слишком жестоки при всем нашем прекраснодушии и малодушии… введите нас в оглобли сохи и принудьте нас пролагать борозды, ибо иначе наша богатейшая в мире земля зарастет чертополохом… словом, придите и володейте нами…»

— А у вас, Иосиф Виссарионович, память получше моей,— польстил ему Тимофей Евлампиевич.— Только вы не до конца цитируете. А как там дальше-то? «В нас все зыбкость и все чересполосица… Мы и жадны и нерадивы, способны и на прекрасное, на высокое — и на самое подлое, низменное, обладаем и дьявольской недоверчивостью — и можем быть опутаны нелепейшей грубейшей ложью, заведены в какую угодно трясину с невероятной легкостью…» Вот мы с головой и ухнем в эту самую трясину.

— Стремление бросаться в панику — не самое лучшее качество человека,— спокойно отметил Сталин.— Мы, товарищ Грач, как раз и пришли володеть, чтобы не ухнуть. И чтобы порядок был, и чтобы друг другу горло не перегрызали, и чтобы в оглобли ввести, и чтобы по целине борозда прошла, и чтобы трясину обойти.

— Дай-то Бог,— вздохнул Тимофей Евлампиевич.— Но вот что касается и подлого и высокого… Неистребимо оно в роду человеческом и вечно в нем жить будет.

— А как вы относитесь к Троцкому? — без всякой связи с тем, о чем сейчас говорилось, вдруг спросил Сталин.

— Троцкий — авантюрист. Даже маньяк,— не задумываясь, ответил Тимофей Евлампиевич.— Если раздуть пожар мировой революции, как он призывает,— вся планета сгорит в огне. И социализм у него — не социализм, а сплошная казарма.

За такую характеристику Троцкого Сталин мог простить Тимофею Евлампиевичу многое из того, что тот наговорил в пылу эмоций.

— Вы правильно оценили Троцкого,— одобрительно произнес Сталин.— А насчет Ленина что скажете?

— Совсем не то, что пишут в газетах. Он явил миру как раз в разгар своей деятельности нечто чудовищное, потрясающее. Он разорил величайшую в мире страну и убил несколько миллионов человек. Это Навуходоносор нашего времени [1] .