Я совсем не хочу, чтобы у читателей моих воспоминаний о Константине Язоновиче сложилось впечатление, будто он был мягкотелый, нерешительный дяденька. Нет, совсем напротив. Что Константин Язонович в театре полновластный хозяин — это понимали все. У человека, в руках которого есть власть, должно быть и своеобразное чувство властности. Я даже скажу, что Шах- Азизову это чувство нравилось, оно у него было, и недаром в театре его шутливо называли «шах». Другое дело, когда подобная эмоция захлестывает человека и превращает его черт знает во что — в самодура, мелкого тирана или, что не менее мерзко, в человека, для которого его власть — только средство устройства собственного благополучия. Ничего подобного не было в Константине Язоновиче Шах — Азизове. И никакой предвзятости. Вот пример, опять-таки из личного моего опыта.

Я писал свою вторую пьесу. Писал тяжело, надсадно. Недаром говорят: вторая пьеса самая трудная. Она была еще не окончена, но в театре, в связи с тем что сезон закрылся и надо было строить репертуар будущего года, меня уговорили прочесть мою недоделанную пьесу в том виде, в каком она была. Я по малодушию и по глупости согласился, прочел художественному совету… и провалился с треском. Решительно все раскритиковали мою работу и так же решительно сказали, что из этого ничего не выйдет. В свое оправдание я лепетал, что, мол, пьеса еще не закончена, что я над ней буду работать. «Не надо, не надо, у вас ничего не получится, поверьте нам», — слышал я в ответ стройный хор голосов. И Константин Язонович сказал: «Не огорчайтесь, Виктор Сергеевич, напишите новую». Но я, даже прощаясь, все продолжал извинительно шептать: «Я доделаю, я доделаю…»

За лето я действительно пьесу дописал и уже в самом начале сезона принес ее в кабинет директора. Мы поздоровались. Я вручил рукопись.

— Это новая пьеса, Виктор Сергеевич?

— Нет, та же самая, что я читал вам весной.

— Гм… гм… — с какой-то непонятной интонацией произнес Шах — Азизов.

А я поспешил добавить:

— Но я ее дописал.

— Хорошо, — как-то неопределенно и совершенно невоодушевленно откликнулся он и взял из моих рук пьесу.

— Когда мне прийти за ответом?

— Завтра, — сказал Константин Язонович.

Совершенно необычный ответ! Молодые, да и немолодые авторы знают, что уже один такой ответ говорил о многом. Чаще всего предлагают зайти через неделю, через две, через месяц, через год.

Я пришел назавтра. Приветливая Анна Евсеевна, бессменный секретарь Константина Язоновича (увы, ныне ее уже нет на свете, и я скорблю об этом, потому что счастье нам дарят все люди, которые к нам доброжелательны), доложила о моем приходе, и я вошел в кабинет. Константин Язонович, как обычно, сидел за своим мощным письменным столом и что-то подписывал (и бумаги-то он подписывал с каким-то аппетитом, а не «подмахивал»). Увидев меня, он встал из-за стола, широко улыбнулся, быстро пошел ко мне навстречу и крепко обнял.

Прочел, прочел. Думал, не успею. Вчера был день рождения дочери, и мы его немножко отмечали. Но за ночь прочел… Слушайте, пьеса та же, но совсем не та. Молодец! Думаю, мы ее включим в этот сезон.

И включили. Поверьте мне, не каждый человек так свободно откажется от своего прежнего суждения. Сидит в иных людях какой-то черт и держит на привязи их естественные хорошие чувства, заставляя, что называется, выкобениваться.

После утверждения в работе моей первой пьесы мне был выдан постоянный пропуск в театр. Представьте себе, я храню этот пропуск и поныне. И с самого начала стал им пользоваться вовсю. Я не пропустил ни одной репетиции, хотя знал театральную кухню хорошо, много лет варился в ней, наблюдал вблизи великих актеров. Присутствовать же в качестве автора — совсем другое дело, совсем иной ракурс.

Большая и, может быть, лучшая школа для драматурга — наблюдать такой рентген. Конечно, если его делают талантливый режиссер и актеры.

А я сразу попал в академию! Очень хорошо помню, с каким тактом обращалась ко мне Валентина Александровна Сперантова («Ермолова детского театра» — так озаглавлена вышедшая о ней книга), если ей что-то было неясно, какая-либо фраза или сцена. Как деликатно она, да и другие обращались с просьбой что-нибудь изменить. А я — тут мне помогло мое актерское образование — довольно быстро понимал свои промахи. Откровенно говоря, эти промахи я понимал еще за письменным столом, когда писал пьесу, но из-за дурацкой мысли — а вроде бы и сойдет — допускал их. Позднее я убедился: актер всегда будет спотыкаться об эти кочки, коряги, колдобины.

Одно время накал репетиций ослаб, и Ольга Ивановна Пыжова, сговорившись со мной, затеяла такую интригу: на одной репетиции она сообщила исполнителям — автор переделывает пьесу, и зрение девочке не возвращается, она остается слепой. И произошло чудо. Драматизм сразу усилился. Действительно, когда актеры знали, что в конце героиня прозреет, они как бы были спокойны за результат.

Пьесу репетировали долго, и только 30 ноября состоялась премьера. Что я чувствовал в часы, когда шло представление, знаю один я и выразить словами не могу. Это был конгломерат страха, стыда, изумления и всевозможных мечтаний. Перед тем как занавесу закрыться, я, согнувшись, выбежал из зала в фойе. Меня изловили и вытолкали на сцену кланяться. Ничего не помню!

В печати пьесу раскритиковали, обвинив меня в том, что я взял нетипичный для советской действительности случай: девочка слепнет. И в сентиментализме. Но пьеса пошла, как я уже упоминал, чуть ли не в ста театрах страны. Правда, все рецензии кончались примерно одинаковыми словами: хотя пьеса и плохая, спектакль получился очень хороший. А лет через десять — пятнадцать какой-то театр поставил «Ее друзья», и в рецензии было уже написано: «Театр поставил известную пьесу Розова…» И хвалили — тоже с перебором.