Шрифт:
ТАКАЯ ИГРА.
Услышав дальний выстрел и топот копыт, дети выбежали на улицу — может, свадьба, невесту везут?! — и увидели удаляющийся отряд, — все верхом на конях, все в черкесках и в папахах овчинных, — и дети долго стояли и смотрели им вслед, не зная еще, что отца их уже нет в живых и что скоро, через полгода всего умрет от нужды и горя их мать.
Осиротевших детей, трех сестер и двух братьев — один из них погибнет в сорок первом году, второй в сорок четвертом — приютил дядя, двоюродный брат отца, живший в городе. В городе мать окончила школу, потом учительские курсы в Ростове, и ее направили работать в наше село. Днем она учила детей, а по вечерам — девчонка в красной косынке — обучала грамоте взрослых. Называлось это:
ЛИКБЕЗ. (Такие были времена.)
Кто знает, может, на занятия ее ходил и тот человек, что так метко стрелял на скаку.
И ходил на эти занятия мой отец.
А в библиотеку мать перешла уже потом, перед войной…
— Да, — вздыхает она, — и говорить я стала с акцентом, сама слышу.
— Просто слух у тебя обостренный, — утешить ее пытаюсь.
— Нет, нет, — качает она головой, — я знаю.
Сидим некоторое время молча, вспоминая и думая, и, возвращаясь к теме, я спрашиваю Таймураза:
— Подтвердятся слухи о тебе или нет?
— Не заводи этот разговор, — обрывает меня отец. — Я уже все сказал. Сначала должен жениться старший.
— То есть я? — улыбаюсь.
— Да, — отвечает он, — так у осетин принято.
— С каких это пор ты так ревностно соблюдаешь обычаи?
— Дело не в обычаях, — говорит отец. — Человек все должен в срок делать. Родиться, повзрослеть, жениться и вырастить детей…
Ах, не укладываюсь я в сроки, не укладываюсь!
— В мае тебе будет тридцать лет, — продолжает он.
— Двадцать восьмого, — подсказываю.
— А ты все прыгаешь, как мальчишка!
Пытаясь отшутиться, я говорю:
— Но вы и сами виноваты. Все книжки мне подсовывали: «Читай, Алан, умным будешь». Вот я и начитался, и у меня сложилось мнение, что жениться можно только по любви.
— У тебя и своя голова есть на плечах! — сердится отец. — Заставь ее работать!
— Тут не в голове дело, — вздыхаю, — а в сердце скорее.
— Пока что у тебя работает только язык!
— Мне и это дается с трудом…
— Все! — завершает отец. — Я сказал! — и, обращаясь к Таймуразу: — Так что придется тебе подождать.
— Я-то готов ждать, — тот смиренно склоняет голову, — но боюсь, как бы у вас не появился незаконнорожденный внучок.
— Ого! — смеюсь. — Уже и до этого дошло?! — поворачиваюсь к отцу: — Вот тебе и обычаи, вот тебе и сро…
Договорить мне не удается — лязг, звон, подпрыгивают тарелки, опрокидываются чашки — отец, такой сдержанный обычно, ударяет кулаком по столу. Сидит, побагровевший, силится что-то сказать, но так и не сказав ничего, машет рукой, встает из-за стола и уходит к себе.
Молчим, потрясенные. Мать, закрыв лицо руками, шепчет:
— Какой позор…
— Встань, — говорит Чермен Таймуразу, тихо говорит, но так, что не ослушаешься, — иди к себе.
— Ну и семейка, — ворчит Таймураз, уходя, — пещерные люди…
— А все из-за тебя, — вздыхает Чермен, не глядя в мою сторону, — все из-за тебя.
— Ну, что мне, застрелиться, что ли?! — выкрикиваю в отчаянии. — Всегда и во всем я виноват!
— Никто тебя не винит, — он улыбается вдруг, — чего ты разорался?
Выждав немного, дав отцу поостыть, Чермен встает и отправляется в его комнату. Чуть погодя за ним следует мать. Я остаюсь один, сижу у разоренного стола, не зная куда податься, и в конце концов тоже иду к отцу, приоткрываю дверь, вхожу боязливо — как бы не выдворили! — и останавливаюсь у порога.
Отец сидит на железной своей кровати, мать и Чермен рядом на стульях — судья и народные заседатели, — и у них идет совещание, и я присутствую на нем без права голоса.
— Они учителя, — говорит Чермен, — нельзя, чтобы по селу пошли сплетни.
— Да, — соглашается мать, — люди должны уважать их.
— Значит, надо готовиться к свадьбе.
— Да, — кивает мать, — надо.
— Недели две нам понадобится, не меньше.
— Да, — вздыхает мать, — больше и нельзя.
— Значит, через две недели свадьба, — заключает Чермен, вопросительно глядя на отца, но тот молчит, словно все это его не касается.