— Ты извини, — говорит Алан, — я еще не узнал, где живет тот старик, лекарь. Помнишь, я обещал?

— Да, — киваю, — то ли в Зарамаге, то ли в Хумалаге… Спасибо, мы уже были у него.

— Ну и как? — спрашивает он.

— Никак, — пожимаю плечами, — хоть старик сам по себе и занятный.

Вот и проясняется все понемногу — колясочка-то для Зарины. Но и для меня отчасти, для полноты восприятия, для ощущения многомерности окружающего мира. «Я не муж» — слышу голос собственный и бормочу в задумчивости:

— Значит, коляска?

— Жалко девчонку, — говорит Алан. — Скоро весна, а она ни солнца не увидит, ни свежего воздуха…

— Ни того, ни другого, — подтверждаю задумчиво. — А коляски разве не продаются?

— Не такие, — отвечает он. — На этой можно спускаться и подниматься по лестнице. Видишь?

Подношу чертеж к свету, падающему через люк чердачный, к оконцу мутному, разбираюсь в замысловатой механике: коляска имеет две ходовые системы — может катиться, как ей и положено, но может еще и шагать.

— Значит, уселся прямо в квартире, — вздыхаю, — и посредством ручного привода двинул на прогулку.

— Да, — отвечает Алан, — и точно так же возвратился.

БЕЗ ПОСТОРОННЕЙ ПОМОЩИ.

Представляю себе — вот я усаживаюсь и, двигая рычагами, выкатываюсь из квартиры на лестничную площадку, поворачиваю маховичок, включая шагающие системы, и начинаю спускаться, и люди, идущие навстречу, останавливаются и, пропуская меня, жмутся к стене, ждут терпеливо, а коляска, насекомое железное, с неуклюжей медлительностью выставляет телескопические ноги — одну, вторую, третью и так далее, — и, двигая рычагами, я как бы вижу себя со стороны — бледное, напряженное лицо, капельки пота на лбу, — и вижу сострадание на лицах ждущих, и нажимаю на рычаги, стараясь избавиться от всего этого, и ноги железные нехотя ускоряют шаг, и еще ускоряют, и коляска покачивается на ходу, перекашивается, поскрежетывает, и люди смотрят на меня с тревогой, но ничего не говорят, а я еще нажимаю, как заведенный работаю, стараясь не видеть себя и никого не видеть, и ноги, копытца кованые, мелькают, постукивают — дробь барабанная! смертельный номер! — и одна из них оскальзывается со скрежетом, за ней вторая, третья и так далее, и коляска рушится вниз, скачет по лестнице, и я вываливаюсь и ребрами считаю ступеньки, лбом и носом считаю и, закончив счет, лежу бессильный, и люди бросаются ко мне, поднимают и несут, причитая, домой, туда, откуда я так чудесно выехал только что (без посторонней помощи), и следом коляску приносят, целую и невредимую, хромированную, никелированную, блестящую, и блеск этот убивает во мне надежду на будущее, обращает ее в прах…

— А на лифте разве нельзя спускаться? — спрашиваю.

— Проверено, — отвечает Алан. — В современные лифты никакая коляска не входит.

— Да-а, — говорю, разглядывая эскиз, — придумано-то хорошо, но чтобы привести в движение этот вездеход, нужно две-три лошадиных силы.

— Вот ты и подумай, подправь, что нужно, а мы у себя в цеху раскидаем каждому по детальке и все сделаем. Люди у нас хорошие.

— Это уж точно, — улыбаюсь.

«Сынок, — скажет директор, — если мы можем помочь человеку, значит, должны помочь».

Ах, не коляска ей нужна, ей на ноги встать надо!

— Люди-то хорошие, — повторяю задумчиво, — но как сказать об этом девушке? Как преподнести ей такой подарок?

Алан удивленно смотрит на меня.

— Не знаю, — признается, — я не подумал…

— Боюсь, не добьет ли ее эта коляска?

— Не знаю, — он достает сигареты и закуривает, нарушая правила пожарной безопасности. — Тут не поймешь, что лучше, а что хуже…

— Че вы кисляки мочите?! — вступает Габо. — Че нитки — проволки мотаете?

— Что такое «кисляки»? — интересуюсь.

— Чего киснете, значит, — переводит он для беленькой овечки. — Давайте ее адрес, я сам крючок закину!

— Замолчи, ради бога! — словно отдушину найдя, набрасывается на него Алан. — Дед к ним приехал из села, — рассказывает он возмущенно, — месяц уже живет. Вчера я прихожу вечером, спрашиваю: «Где Габо?», а дед и отвечает: «Гуляйт поканал», и гордо так на меня смотрит, думает, что по-русски говорит…

— Неплохо, — киваю, — можно в цирке с этим номером выступать. Весь вечер на арене дрессированный дедушка.

— Ты че?! — кидается ко мне Габо. — Че деда цепляешь, че натягиваешь?!

То есть нарываешься на драку (для беленькой).

— Не прыгай, — говорю, — смотри, какую пыль поднял.

Он останавливается, смутившись.

— Ладно, — говорит, — я тоже, конечно, виноват, но и ты тоже…

— Все виноваты, — усмехаюсь, — значит, никто… И уж совсем не виноват дедушка.

ВЕЛИКИЙ ПРИНЦИП ВСЕПРОЩЕНИЯ.

— Что будем делать с коляской? — возвращается к теме Алан.

Молчу, задумчиво развожу руками.

— Нам хорошо рассуждать, — говорит он, — мы на ногах стоим. А девушка лежит, я какие у нее мысли, мы не знаем.

— Да, — соглашаюсь, — возможно, она думает иначе.

— Может коляска, и нужна ей…

— Может быть…

— Ну и поговори с ней, — настаивает Алан. — Не напрямик, конечно, а тонко, издалека… Что я болтаю, как баба?! — взрывается он вдруг. — Нечего из нее одуванчик делать! Ей сила нужна! Хорошо, если встанет, а если нет?! Жить-то все равно надо!