Пленная Воля
вернуться

Рафалович Сергей Львович
Шрифт:

«Когда полюбишь, не спеши…»

Когда полюбишь, не спеши в слова облечь живое чувство: есть речь иная, речь души и бессловесное искусство. Не все, сокрытые от нас, сердца безмолвствующих немы: в иных творятся каждый час боговнушенные поэмы. Сверканье пестрое речей с гореньем длительным несхоже. Игриво плещущий ручей журчит всегда одно и то же. Плененный страстью соловей, стремясь достичь любовной цели, в сплетенье ласковых ветвей плетет, как вязь, все те же трели. И если вслушаешься ты, поймешь, склонясь ко всем молчаньям, что про любовь свою цветы поют немым благоуханьем.

«Склоняя русую головку…»

Склоняя русую головку и плечи узкие к столу, рукою бережной и ловкой ты водишь тонкую иглу. И вот, нанизан жемчуг ценный с живой и знойною корой. И будет кто-то во вселенной толпу пленять его игрой. А ты, как я, — работник скромный и не наполнивший сумы, — не разглядишь из кельи темной, кому, трудясь, служили мы.

«Живую плоть…»

Живую плоть Ты сотворил мою, Господь, из праха, мертвого дотоле. И зренье дав ему и слух, подумал вдруг о поле. От плоти плоть Ты взял, Господь, чтоб рай земной для нас стал раем. И был бы вечный нам предел в слиянье двух прекрасных тел, где лик бесплотный воплощаем. Так мы творим, покорны вымыслам своим, из праха косного доселе, предметы, милые земле, и в каждом ремесле Твоим делам верны на деле. Но в мире есть иная весть, иная власть, иная воля. И там, где ожил прах, — она творит, пронзая времена, пространства пленные неволя. Не зренье плоти и не слух приемлет дух, кого дарит она прозреньем. Испепеляя рубежи, его сжигают мятежи неугасающим гореньем. Не Ева — робкая жена — ему нужна, а непокорная подруга, чей зыбкий лик, дразня, манит, и вот, любовница — Лилит парит вдоль пламенного круга. Тебе подобны, Сатана, все те, кто пьет до дна отравный кубок вдохновений, не вещи — плоть, а дух творит, стремя к мелькающей Лилит искусства зыбкие ступени.

Сентябрь

Все медленней по небу солнце всходит, а сумерки спадают все быстрей. И с величавостью дряхлеющих царей, чья на исходе богатая делами и пестротой событий жизнь, — на зыбкий прах глядят деревья в золотых венцах над старчески негибкими стволами. Восторг весенний, яростный и бурный, бесхитростный и безрасчетный пыл и радость пряную прозрачности лазурной, старея, не забыл простор земной, что пламенно застыл. Когда-то он за каждую ограду струил слепящий свет и знойный жар. Теперь ему не греть, а греться надо, он мудр почти и не совсем он стар. В его огнях мерцает примиренье, а в сердце — нежная тоска. Не творчество, а каждое творенье умеет он любить не свысока. И словно ризою священной облек себя сверкающим руном, которого всю жизнь искал он по вселенной, и грустно и смиренно склонил чело под жертвенным венцом.

«Как сталь, до белого закала…»

Как сталь, до белого закала ковался некогда мой стих, и в нем звенела и сверкала уверенность надежд моих. Все было стройно — мир и люди, все четко — мысли и дела, и лишь о том мечталось чуде, чтоб рифма новою была. Теперь не то. Дробящий молот и всепронзающий клинок я оставляю тем, кто молод и не познал, что одинок. Учусь молитвенно склоняться, хочу бесхитростно понять, не соблазнять, а соблазняться, и полюбить, а не пленять. Я не ищу былых сверканий, узорных звонов не ценю, хитро расписанные ткани для резвых правнучек храню. И в раззолоченном наряде, задорно вызов бросив в мир, не выезжаю на турнир, жеманной радуясь награде. Теперь изысканности нет: передо мной не сталь, а глина и полнозвучная былина, а не отточенный сонет.

Душа земная

Когда душа из ярких далей, из круга раскаленных звезд, слетела на земной погост и крылья синие отпали, земля, остывшая в веках, в нее вдохнула зябкий страх, повеяв ледяным дыханьем. Поблек когда-то светлый лик, и был младенца первый крик ее непонятым рыданьем. Блеснув, как слезы иль роса, она в груди застыла льдиной, и отразились небеса в ее прозрачности притинной. Но годы шли, дитя росло, морщины врезались в чело, и кожа нежная грубела. Стал голос глух, рука тяжка, и вот, у каждого виска уже легло по нити белой. Но с каждым годом, с каждым днем светлела мгла и жизнь теплела и нестареющим огнем прожгла стареющее тело. Все тверже кость, кора грубей, но все нежней и голубей и даль небес и ширь земная. Пышней цветы и слаще мед, и тает, тает крепкий лед, и бьется сердце, вспоминая. Мне все равно, я стар и сир, но для души крылатой снова не мир иной, а этот мир стал миром творческого слова.

«Сегодня я готов молиться…»

Сегодня я готов молиться, как молятся в темных церквах невеста, вдова, и черница, и бабы с детьми на руках. Колени склонив пред святыми, я долго и нудно готов молить их словами простыми иль плакать без просьб и без слов. Сегодня земные поклоны я клал бы смиренно пред тем, кто мог бы нарушить законы, воздвигнуть забытый Эдем. И в чьи-то незримые руки, не веря иль веря на миг, я жажду предать свои муки со всем, что я в муках постиг.

Metro

Мы в небесах искали Бога, но выси тщетно обошли и неизведанной дорогой пронзаем глубину земли. Как дуло темное орудий, безмолвствует подземный ход, но вихрометный промелькнет дракон, которым правят люди. И каждый миг неудержимей он в глубину вонзает путь, чтоб из жерла когда-нибудь загрохотать в огне и дыме. Скользит безглавая змея, и разноцветно блещут очи. Как хвост, двойная колея протянута от ночи к ночи. Мерцают робкие огни, прельщают тихие привалы. И снова — стены и провалы и миги — долгие, как дни. Мы связаны одним движеньем, мгновенностью одной живем и чуть намеченным сближеньем осуществленья не найдем. А мимо, рядом бесконечным, как темнота и глубина, огнеживые письмена проносятся в мельканьи встречном.