Пленная Воля
вернуться

Рафалович Сергей Львович
Шрифт:

В Малороссии

Два вола в одной запряжке, вялый окрик: цоб-цобэ. И плетутся, ляжка к ляжке, два вола в одной запряжке. Роем носятся букашки, осы жалят… Чтоб тебе… Если б не был я в запряжке, как бы цокнул: цоб-цобэ.

Медный всадник

Взметнув коня на горной круче, он топчет медную змею… Плененный, гневный и могучий, дыбится конь на горной круче. Куда прыжок: в Неву иль в тучи? Но я ль безумца осмею, кто растоптал на горной круче земную мудрость, как змею?

На родине

А на родине моей и весна, да лучше вашей. Нет нигде таких ночей, как на родине моей. Там и сумерки светлей, и рассвет и полдень краше. А на родине моей и любовь — получше вашей.

Бабье лето

Скоро будет песнь допета: не пора ль закрыть окно? Как луна ущербна эта, скоро будет песнь допета. Но не плачу. Бабье лето, может быть, мне суждено. И пока не жизнь допета, рано мне закрыть окно.

После смерти

Когда не будет сердце биться, струиться — кровь, глаза — глядеть, и мысль упорная — трудиться, и грудь — дышать и сердце — биться, — ужели сумрачная жница меня замкнет в глухую клеть, где сердцу близкому не биться, очам любимой не глядеть?

В кровати

Я ищу в твоей кровати тела неостывший след. Теплоту твоих объятий я ищу в пустой кровати. В синем ты ушла халате совершать свой туалет. И лежит со мной в кровати твой нагой и жаркий след.

Любовница

Я не дама, я — служанка, ты не раб, <а мой жокей>. Герцогиня иль мещанка стала я твоей служанкой. В буднях жили мы изнанкой, и на людях ты — лакей. Но в постели я — служанка, <ты — горячий мой жокей>.

Апашка

Ты зовешь меня, апашка, на обычную любовь. Грудью мягкой, жирной ляжкой не прельстит меня апашка. Но сквозит в ее замашках пролитая дважды кровь. Я пойду с тобой, апашка, испытать твою любовь.

Страсть

Знаю все, что будет с нами, только вас не знаю я. Не сердцами, но телами знаем мы, что будет с нами. Ведь весна не за горами, в жилах — жаркая струя. И одна постель под нами, где тебя узнаю я.

Из сборника «СЛОВА МЕДВЯНЫЕ» (Тифлис, 1919)

Мелите Зеленской

посвящается эта книга стихов,

которые ей милы, хотя не все написаны ей.

«От близких и дальних таиться…»

От близких и дальних таиться, Горящие взгляды гасить И каждое слово казнить, Где пламень души золотится; Бессчетно часы отдавать, Томясь от бесцельных скитаний, И краткие миги считать Тревожных и редких свиданий; Как будто по праву стоят Все люди живые меж нами, Пытливо нам в очи глядят Чужими и злыми глазами; Как будто из бездны и тьмы Восставши, любовь нас связала; Как будто им судьи не мы, Чье сердце, как зарево, ало. Пред нами, печален и строг, Чей лик осиянный мерцает… Простит недостойного Бог — Любовь никогда не прощает.

Из сборника «ЦВЕТИКИ АЛЫЕ» (Тифлис <1919>)

Дочери моей Ольге

…А за стеною, радостный и звонкий, Мне слышен голос дочери моей…

В Сионском соборе

Я узнавал ее черты В иконописных, темных ликах Святых отцов и жен святых В соборах древних и великих. Она глядела на меня, Мерцая ризою чеканной, Сквозь сумрак прожитого дня И на заре еще туманной. Я верил ей, но не постиг, О чем уста ее молчали, Ни в осиянный счастьем миг, Ни в черные часы печали. В соборе древнем я стою, Земля в смятении великом, Тоску свою и не свою Принес я к темным, скорбным ликам. Но не со стен глядит она, Не с высоты иконостаса, Где набожный писал монах И Богородицу и Спаса; Со мною рядом, средь толпы, Державным бременем смущенной, Я вижу лик моей судьбы, Как я, коленопреклоненной.

Из сборника «ЗГА» (Берлин, 1923)

Тебе, кого назвать не смею. Кого недаром згой зову, Мой бред — во сне и наяву. Моя тоска — что делать с нею? Но слов невнятных не толкуй, Не заблудись в их темной чаще: Ведь самый горький поцелуй Для нас речей сладчайших слаще.