Пленная Воля
вернуться

Рафалович Сергей Львович
Шрифт:

II

«Торжественной увенчаны луной…»

Торжественной увенчаны луной, Звучат ночные дифирамбы, И медленно скандирует прибой Трагические ямбы. Менады спят тяжелым, жарким сном На виноградниках Тавриды, Покрытые серебряным плащом Стыдливой Артемиды. На склонах гор повисли огоньки Каких-то хороводов древних, И словно неба звездного куски — Татарские деревни. Он жив, он жив, языческий пэан, Рожденный в рощах Элевзинских. К чужой земле припал великий Пан, И плещет Понт Эвксинский. Алушта. 1917

«Прижалась к берегу недальняя дорога…»

Прижалась к берегу недальняя дорога, Встал на дыбы прибрежный ряд холмов, И к бледной синеве, спадающей полого, Уходит море медленно и строго, Как грузный зверь на свой звериный лов. Застыл в горах размах тяжелой пляски, Тысячелетен лад дробящейся волны, И только люди, как на сцене маски, То радостной, то горестной развязки Для быстрых игр искать принуждены. Вон там, где узкие меж двух морей ворота, Сражались воины полсотни городов, И не было в их мужестве расчета, Но лишь о чести и любви забота И мера будущих эпических стихов. И путь от родины продолжив в наши дали, Когда-то мимо этих берегов Проплыл корабль, чьи паруса сверкали Тем золотом, которого искали Пловцы суровые и чтившие богов. А в буйный век, изнеженный и грубый, Смиренных подвигов и дерзостных измен, Пока гремели крестоносцев трубы, Средь диких скал лобзал девичьи губы И в рабстве страсти царственный Комнен. И вот зыбуча, как пески морские, Под нами твердь, и даль я стерегу, Где Илион, Эллада, Византия, — Меж тем как за руном пустилась в путь Россия И дочь Андроника стоит на берегу. Алушта. 1917

В Кахетии

Кострами снежными вершины Горят под небом голубым; На каменистом дне долины Лениво движутся арбы. Меж виноградников и пашен, Где осень жатву собрала, Церковных шестигранных башен Чуть серебрятся купола. И не колебля воздух сонный, Где спит, как в люльке, тишина, Настойчиво и заглушенно Тягучая звучит зурна. Стаканы мерно зазвенели, И стройным песням старины Внимает бледный Руставели — Из рамы темной, со стены. Цинандали. 1917

«Все напряженней и любовней…»

Все напряженней и любовней Смотрю я в сумрачную даль. Синеет купол над часовней, Где молится моя печаль. Она приветливо мерцала Мятежной прихоти моей В прозрачном золоте бокала И в темном золоте очей. Теперь всему я знаю цену, Не изумляясь ничему И даже горькую измену Простил бы сердцу моему. Но безрассудных упований Оно, как в юности, полно, Пока над Верою, в духане, Пью кахетинское вино; Иль по равнине проезжаю, Где твой белеет отчий дом; Иль одиноко засыпаю В дворце старинном и пустом. Не все исполнится, что снилось, И не о том моя мольба. Листом осенним закружилась Моя осенняя судьба. И грустный шепот листопада Под тающим огнем зари Старинным, заглушенным ладом О блудном сыне говорит. Цинандали. 1917

«Струею ровной жизнь текла…»

Струею ровной жизнь текла, Сменялись мерно свет и мгла, И ласково земная ширь Очаг покойный облегла. Мелькали дни, и годы шли, На уголь тлеющий зола Ложилась мягкой пеленой. И не страшна и не мила, Едва заметная вдали, Могила тихая ждала. Сумел бы я свой век дожить, Не сотворив добра, ни зла. Но Бог иль рок судил не так: Я вышел в сад — и ты прошла. Баку. 1918

«Кружатся дни земные и светила…»

Кружатся дни земные и светила, Сметает вихрь и листья и мечты. И вот уж нет того, что мне дарила, Что мне дарила ты. Проходит рок, суровый и надменный, Насмешливо прищурилась судьба; А я стою, усталый и согбенный, С цигаркою в зубах. Дымлю, дымлю в лицо судьбе и року, И этот дым — увы! — вся жизнь моя. Не верю я ни Богу, ни пророку, Ни в дальние края. Все изменяет тем, кто не умерен, И всем желанный гость, кто умален. Но сердце, сердце, тихий звон вечерен Не твой тревожный звон. Ни меры нет, ни срока, ни предела Для истины и прихоти твоей. Ты — все, что есть: душа моя и тело, И мир, и смена дней. И что в тебе неугасимо тлеет, Того вовек не может смерть пронзить. Оно живет — все дальше, все милее — Живет, как нужно жить. Не умерло, что ныне вспоминаю, Что умерло — о том душа молчит; И памяти неслышные ключи Гробниц не отмыкают. Тифлис. 1920

«Ходит, бродит под окном…»

Ходит, бродит под окном И грозит бедою. Провались ты, черный гном С бородой седою. И откуда взялся ты? И о чем пророчишь? Как опавшие листы Дни мои и ночи. И давно расщеплен ствол Дерева большого, Под которым я нашел Золотое слово. Иль из черного дупла Вылез ты совою В ночь, когда я сжег дотла Бремя неживое? Но над пеплом что вещать? Мертвым что пророчить? А земля — благая мать И чернее ночи. Что же бродишь, непрощен, Каркаешь до света? Будь ты проклят, черный сон Скорби неотпетой. Тифлис. 1920

«За этим ли приехал я сюда…»

За этим ли приехал я сюда, На торжище полуденного мира? В зеленой бухте грузные суда, А в небесах все золото Офира. В конторах темных пестрые ковры, В кофейнях говор всех народов юга; И легкий труд пленительней игры В ленивой неге знойного досуга. И я брожу меж складов и дельцов Под шелесты засаленных кредиток; А ветер с моря мне струит в лицо Знакомый, опьяняющий напиток. Все тот же он, ласкающий дурман Пророчеств злых и злых воспоминаний; В прибое тот же отгул дальних стран, Былая страсть опять глаза туманит. По улицам, где ныне прохожу, Ее шаги когда-то топотали; Под пальмами бульвара нахожу Лишь мне заметный след ее сандалий; А дом, где девушкой она жила, Я обхожу, очей не подымая, Чтоб не спалила белых стен дотла Моя тоска, бессильная и злая. Но в грязном переулке есть притон, Куда счастливый не входил от века. За сорок пиастров я забвенный сон Куплю сегодня у рябого грека. Батум. 1921