И Гуревич, и Мещеряков с охотой согласились идти на новую работу, Миша Мещеряков так засиял, что Курчатов хлопнул его по плечу и пообещал взять в аспиранты.

— Когда начнем, Игорь Васильевич? — поинтересовался Мысовский.

— Хочу на днях поехать в Харьков, разузнать, как там относятся к экспериментам Ферми. По приезде сразу начнем.

От Радиевого института до Физтеха дорога была не близкая, с добрый час хода, но Курчатов возвращался пешком. Все снова возобновляя в уме разговор с Хлопиным, он пожимал плечами и удивлялся себе. Шел за помощью, а напросился в сотрудники, так получается. В том, что теперь придется вести свои исследования в двух институтах, была важная новизна, она могла привести к непредвиденным результатам. «Пустяки, была бы польза для дела», — вслух утешил себя Курчатов, но смутная досада, почти недовольство собой, не проходила.

В каждый приезд молодая столица Украины восхищала Курчатова. Ленинград, величественный и огромный, казался завершенным, можно было часами ходить по его улицам, набережным и проспектам и не увидеть крупного строительства. Харьков менялся на глазах. Новые заводы — тракторный, турбинный, химический — меняли облик бывшего купеческого города. Не было улицы и квартала без огороженных заборами строек. Город пах известкой, цементом, олифой и свежими досками. Сейчас была весна, душный аромат цветущих акаций и сирени смешивался со строительными запахами.

В УФТИ было много друзей, бывших ленинградцев. Курчатов зашел посмотреть — правда ли, что на двери Ландау висит табличка: «Осторожно, кусается!» И табличка такая висела, и сам Ландау кусался. Он орал на какого-то растерянного парня, тот пытался что-то пролепетать в оправдание, профессор не давал. «Вот так, вздор немного повымели из мозгов, иди и заполняй извилины толковым материалом!» — сказал Ландау, отпуская подавленного парня. Курчатов посочувствовал — жаль беднягу, за что его так безжалостно выгнали? Ландау удивился. Кого выгнал? Не выгнал, а привлекаю к работе! Это настоящий физик! Ландау, было ясно, не менялся, даже стал резче, обретя самостоятельность. Опыты Ферми с нейтронами его не захватывали, Курчатову это тоже стало ясно. Зато о теории бета-распада того же Ферми Ландау говорил с оживлением, здесь любимая его квантовая механика непосредственно прилагалась к вопросам ядерной структуры. Но эти проблемы интересовали Курчатова меньше, да он и не разбирался в сложных математических построениях с такой легкостью, как Ландау.

Остановился Курчатов у Кирилла Синельникова. С Кириллом было сделано немало совместных работ. Курчатов хотел бы продолжить их в новой, ядерной области, но энтузиазма у шурина не встретил. Кирилл вернулся от Резерфорда с планом собственных исследований. «Помогу с охотой, — сказал он, — а все время на твои нейтронные начинания убивать — извини!»

— Саша, нужно поговорить, — сказал Курчатов Лейпунскому.

Вечером, в огромном зале, под строящимся ускорителем «Ван-Граафа», Курчатов «поставил вопрос на попа»; как в Харькове относятся к экспериментам Ферми? К экспериментам Ферми в Харькове относились хорошо. Харьковчане от души желали энергичным римлянам дальнейших успехов. Курчатов поставил второй вопрос: а не следует ли воспроизвести эти эксперименты? Нужно бы подхватить инициативу итальянцев. Неизведанная область, на каждом шагу — открытия. И ведь с каждой книжкой итальянского журнала количество опытов Ферми умножается, теперь их подписывает уже не один он, но и Амальди, и Разетти, и Д'Агостино, и Сегре. Видимо, и Разетти понял, что напрасно в Ленинграде молчаливо соглашался с Лейпунским, когда тот возражал против химических смесей как источников нейтронов. Придерживается ли Саша старой позиции? И если да, то как будет теперь ее обосновывать?

— Погуляем, — предложил Лейпунский. — Голова трещит, столько дел было…

Они вышли из института, свернули на Сумскую, подошли к парку. Еще недавно высокий забор отделял тенистый парк от шумной и пыльной улицы. Сейчас забора не было, можно было пройти в любом месте. Лейпунский рассказал, что секретарь ЦК Павел Постышев хотел проверить, легко ли проникнуть в парк без билета, влез на забор, свалился, сокрушенно сказал: «Эдакая длинноногая дылда, и не могу перемахнуть через ограду, как же бедным мальчишкам?» И на другой день забор разметали, а плату за вход отменили.

В парке Курчатов с удивлением услышал соловья. Время соловьиных концертов вроде бы прошло, а этот заливался самозабвенно, как в начале мая. По аллеям бродили парочки, то тут, то там раздавался приглушенный смех. Курчатов снял пиджак и положил на скамейку. В Ленинграде была весна ветреная и холодная, а в Харьков пришло томное лето. Даже дух захватывало — так хороша была эта теплая ночь, источавшая запахи цветов и травы.

— Ты задал очень серьезный вопрос, слушай теперь ответ, — сказал Лейпунский. — Поговорим не о конкретных экспериментах, а о стратегии научного исследования.

Нет, он не отрицал, что эксперименты в Риме непредвиденно изменили пейзаж ядерной физики. И соглашался, что совершил ошибку, заранее отвергая химические источники нейтронов. Но значит ли это, что после каждого нового открытия нужно шарахаться в сторону, срочно менять однажды выбранное направление?

— Но если какие-то реальные возможности недооценили, Саша?..

Лейпунский подхватил подброшенную мысль. Верно — недооценили! Считали, что химические источники нейтронов для опытов слабоваты. Но ведь точно, они слабы! Конечно, радон с бериллием у Ферми показал эффективность, совершены важные открытия. А дальше? А завтра? А через год? Ориентировать ядерную физику на одни химические источники нейтронов? Тысячу раз нет! Будущее в создании мощных ускорителей. Он доказывал это на конференции, он будет проводить это в жизнь в своем институте. Вдумайся только! Ради частного интереса пожертвовать интересом общим? Ради сегодняшнего дня подорвать фундамент, на котором возводится день завтрашний? У вас, в Ленинграде, и понятия не имеют, какие возможности на Украине! Для УФТИ не жалеют ни средств, ни материалов. УФТИ пестуют как любимое детище. Харьковский институт открыт для талантливых людей. Сколько здесь бывших ленинградцев, и ведь настоящие ученые, только таких и приглашали! Ландау создает школу теоретиков, она еще блеснет, еще скажет свое слово и в ядерной физике, и в других ее отраслях! А еще — иностранцы! Из Германии бегут крупные умы, фашисты потом пожалеют о потере таких творцов в науке, как Эйнштейн, Борн, Франк, Пайерлс, Вайскопф… Куда стремятся беглецы? Туда, где есть условия для научного творчества. Харьков открывает двери для изгнанников фашизма. Почему они должны спасаться в Париже, в Лондоне, в Копенгагене, в Нью-Йорке? Физика всюду одна. Харьков становится одним из центров мировой науки, такова перспектива. А как добиться осуществления этого грандиозного плана? Воспроизводством уже произведенного? Сколько еще догонять? Нет уж, пусть за нами погонятся! Свое направление создавать, стать центром, куда стремятся!

— И ты сам тогда запросишься к нам! — с увлечением воскликнул Лейпунский. — Приедешь и скажешь — а нет ли, братцы, работешки для меня в вашем знаменитом институте? И мы возьмем тебя с радостью, ты станешь одним из наших столпов.

Курчатов шуткой смягчил запальчивость речи приятеля;

— А что я делаю, как не ищу у вас работешки? Приехал подталкивать на труды, а кончаю тем, что согласен запрячься у вас коренником.

Лейпунский оценил шутку. Курчатов разрешал набрасывать на себя упряжь, только когда сам хотел скакать.