Въ конц февраля шестнадцатилтній маляръ Мотька бродилъ по окраин городка, неподалеку отъ лсныхъ складовъ, и сумрачно думалъ о томъ, что сегодня надо работу найти во что бы то ни стало.

День былъ тусклый, гнилой и мертвый, и если бы художнику вздумалось изобразить разстилавшійся передъ Мотькой пейзажъ, ему пришлось бы употреблять одни только срые да черные цвта. Уродливыя лачужки стояли въ безпорядк, какъ попало, и стны ихъ, когда-то выбленныя, немногимъ свтле были полусгнившихъ, разоренныхъ крышъ. Жалкія строенія эти глядли какъ-то особенно хмуро и печально, и, казалось, они въ тупой дремот грезятъ устало объ избавительниц-смерти, о пор, когда, наконецъ, они рухнутъ, разсыпятся и превратятся въ плотную мусорную кучу. Въ лачугахъ и подл нихъ было тихо и мертво, какъ и на старомъ кладбищ, лежавшемъ по ту сторону огромной замерзшей лужи, какъ и въ сумрачномъ пол, разстилавшемся позади кладбищенской ограды.

И чмъ-то страннымъ и нелпымъ казался убгавшій вглубь поля строй телеграфныхъ столбовъ: кто въ этомъ несчастномъ, подавленномъ кра станетъ пользоваться телеграфомъ? А тамъ, въ тхъ сторонахъ, гд людямъ живется свободно и хорошо, кто заинтересуется здшней тоской и умираніемъ?..

Мотька безпокойно поглядывалъ впередъ, и тяжелыя думы — о заработк, о хлб — ни на минуту не оставляли его.

Отецъ Мотьки, музыкантъ Менахемъ, умеръ осенью, и молодой маляръ былъ теперь единственнымъ кормильцемъ семьи, ея защитой и надеждой. Съ озабоченностью, съ угрюмостью стараго, много испытавшаго человка, добывалъ онъ ей пропитаніе. Заработать что-нибудь малярнымъ дломъ въ тяжелую зиму этого памятнаго неурожайнаго года нельзя было, — никто въ город не строился, никакого ремонта не производилось. И другую работу, сколько-нибудь врную и продолжительную, также трудно было найти. Каждый заработокъ, какъ бы малъ онъ ни былъ, по недлямъ выслживался десятками нуждавшихся…

Въ эту мрачную зиму нищета въ город была неслыханная, и она возростала съ каждымъ днемъ. Люди съ измученными больными лицами, оборванные, почти босые, осаждали сни «богачей», робко плакали и причитали, молили подобострастно и униженно, и иногда, выведенные изъ себя, въ остервенніи, разражались истерическими проклятіями и угрозами…

Богачи ходили смущенные, испуганные, теряли голову, не знали, что длать. Больше тысячи бдняковъ надо было кормить ежедневно, а средствъ не хватало и для двухъ сотъ.

И Мотькина семья голодала тоже. Но время отъ времени молодой маляръ приносилъ двугривенный или полтинникъ, приносилъ хлбъ или кувшинъ молока, и тогда на окружавшихъ его высохшихъ дтскихъ личикахъ появлялось выраженіе праздничное, радостное.

— Какъ-нибудь зиму промаемся, а ужъ весной, Богъ дастъ, дла пойдутъ лучше, — говорилъ Мотька своей матери Хас. — Начнутся постройки, будетъ работа… Въ клуб ремонтъ, въ городской управ… Я разсчитываю Роз купить на выплату чулочно-вязальную машину… Это дло недурное! Бенюмена, пока что, отдамъ въ талмудъ-тору, а для Берчика возьму учителя, въ гимназію готовить…

— Что это ты, Господь съ тобой? — съ тайнымъ умиленіемъ восклицала Хася.

Гимназія для Берчика, шустраго, видимо очень способнаго десятилтняго мальчугана, была лучшей мечтой Хаси. И бдная женщина сладко замирала, когда, закрывая глаза, рисовала себ своего птенца въ синемъ мундирчик… Отчего бы Берчику и не учиться? Онъ хуже другихъ, что ли? Не такъ уменъ, не такъ красивъ, какъ другіе? Одть его, какъ слдуетъ, обмыть хорошенько, подкормить съ мсяцъ, другой, — еще получше другихъ будетъ. Прямо — генеральское дитя!

— Непремнно въ гимназію! — задумчиво говорилъ Мотька. Пусть будетъ образованный. Учителя возьму, книги стану покупать, за все буду платить… На части разорвусь, носомъ землю пахать стану, а его въ люди выведу! — воспламеняясь, добавлялъ онъ.

Увы! свою преданность братишк и готовность разорваться для него на части Мотьк пришлось доказать еще задолго до пріисканія работы, — и совсмъ не покупкой книгъ и не приглашеніемъ учителей…

Берчикъ заболлъ скарлатиной: надо было его спасать.

Дв недли Мотька не смыкалъ глазъ, бгая по докторамъ, по «благодтелямъ», по благотворительнымъ учрежденіямъ… Откуда-то онъ приносилъ и чай, и ромъ, и лкарства, и топливо, и даже ванну гд-то добылъ… На Хасю нашло тупое отчаяніе. Она ни во что не вмшивалась, ни въ чемъ не помогала сыну, сидла въ холодныхъ сняхъ и дико водила глазами. А Мотька дйствовалъ такъ дловито, такъ энергично и неутомимо, что, не смотря на ужасныя условія, отстоялъ таки умиравшаго брата. И когда впослдствіи Хася очнулась нсколько и пришла въ себя, она смотрла на своего первенца съ тайной робостью, съ безконечнымъ почтеніемъ, — какъ на свышепосланнаго ей хранителя и защитника.

Да и въ собственныхъ своихъ глазахъ Мотька сталъ съ тхъ поръ выше и важне. Онъ понялъ еще ясне, какъ необходимъ онъ семь…

— Эге, маляръ, это ты?

Мотька вздрогнулъ и обернулся.

Передъ нимъ стоялъ огромнаго роста человкъ въ длинной шуб и большой бобровой шапк. Это былъ владлецъ пивовареннаго завода, чехъ Кубашъ. Въ прошломъ году, весной, Мотька сумлъ такъ ему угодить, что получилъ приглашеніе заходить на пивоварню «каждый разъ» и пить пива «сколько угодно». Но потомъ случилось такъ, что Кубашъ заподозрилъ Мотьку въ краж у дворника Анисима трехъ рублей и жестоко его избилъ. И оттого, завидвъ теперь обидчика, Мотька затрепеталъ всмъ тломъ и въ ужас сталъ пятиться назадъ.