– К чему поднимать столько шума из-за грязного белья? – обиделась Глория. – Сейчас все сделаю.

– Я вовсе не собирался скандалить. Мне тоже неприятно, но когда не найти ни одного чистого носового платка, самое время принять какие-то меры.

Энтони считал свое поведение в высшей степени логичным, но на Глорию это не произвело должного впечатления. Отложив косметику в сторону, она повернулась к мужу спиной.

– Застегни-ка мне крючки, – попросила она. – Энтони, милый, я совсем забыла о белье. Честно, хотела отправить в стирку и сегодня же это сделаю. Не сердись на свою возлюбленную.

Энтони ничего не оставалось, как посадить ее к себе на колени и в поцелуе стереть помаду с губ.

– А я и не против, – с лучезарной улыбкой мурлыкала Глория, воплощая собой великодушие. – Разрешаю сцеловывать с меня помаду, когда пожелаешь.

Они спустились к чаю, купили в галантерейном магазине несколько носовых платков, и инцидент был предан забвению.

Однако двумя днями позже Энтони снова заглянул в стенной шкаф и обнаружил все тот же мешок, уныло свисающий с крючка, а разноцветная живописная груда под ним выросла до потрясающих воображение размеров.

– Глория! – крикнул Энтони.

– Ах! – В ее голосе слышалось неподдельное страдание. В отчаянии Энтони направился к телефону и вызвал горничную.

– Мне кажется, – он терял терпение, – ты отводишь мне роль лакея при своей особе.

Глория рассмеялась так заразительно, что Энтони, позабыв о бдительности, улыбнулся в ответ. Бедняга! Каким-то не поддающимся объяснению образом эта неосмотрительная улыбка сделала ее полной хозяйкой положения. С видом оскорбленной в лучших чувствах праведницы она решительно направилась к стенному шкафу и принялась с яростью заталкивать свое белье в мешок. Энтони молча наблюдал за женой, сгорая от стыда.

– Вот! – объявила Глория, давая понять, что до крови стерла себе пальцы непосильным трудом.

Тем не менее он решил, что преподал жене наглядный урок и инцидент можно считать исчерпанным. Однако это было только начало. Через довольно длительные промежутки времени груды грязного белья появлялись одна за другой, а в более короткие интервалы наблюдалась постоянная нехватка носовых платков, не говоря уже об отсутствии чистых носков, рубашек и прочих составляющих мужского и женского гардероба. В итоге Энтони понял, что либо должен отправлять белье в стирку сам, либо выдерживать словесные баталии с Глорией, которые принимали все более неприятный оборот.

По пути на западное побережье супруги остановились на пару дней в Вашингтоне. С некоторой неприязнью прогуливались они при резком отталкивающем свете в атмосфере холодного равнодушия без свободы и лишенной подлинного величия помпезности. Вашингтон оставлял впечатление города тусклого и настороженного. На второй день они совершили опрометчивое путешествие в Арлингтон, где находится старый дом генерала Ли.

Автобус, который их вез, был набит разгоряченными, не слишком богатыми людьми, и Энтони, тонко чувствующий настроения жены, понимал, что надвигается буря. Гроза разразилась в зоопарке, где компания задержалась минут на десять. Весь зоопарк, казалось, пропитался запахом обезьян. Энтони только посмеивался, зато Глория призывала страшные проклятия на головы обезьян, а заодно, по злобе, и на пассажиров автобуса вместе с их неумеренно потеющими отпрысками, которые стремглав бросились к обезьяньим клеткам.

Наконец автобус продолжил путь в Арлингтон и там встретил другие автобусы, и тут же образовалась толпа женщин и детей, оставляющая за собой шлейф из шелухи от арахисовых орехов по коридорам дома, где некогда обитал генерал Ли. В конце концов все сгрудились в комнате, где генерал сочетался браком. На стене красовалась приятная для глаз табличка с надписью, сделанной крупными красными буквами: «Дамский туалет». Этот удар стал последней каплей и окончательно доконал Глорию.

– По-моему, омерзительное зрелище! – возмутилась она, кипя от ярости. – Кому пришло в голову пустить сюда этих людей?! Да еще поощрять их пакости, превращая такие дома в места для увеселительных прогулок.

– Ты не права, – возразил Энтони. – Если бы за старинными домами никто не следил, от них остались бы только руины.

– Ну и пусть! – воскликнула Глория, когда они подходили к просторной веранде с колоннами. – Думаешь, они сберегли здесь атмосферу 1860 года? Нет, это творение принадлежит году 1914-му.

– А разве тебе не хочется сохранить предметы старины?

– Но это же невозможно, Энтони! Все прекрасное растет и развивается до определенного предела, а потом наступает период разрушения и увядания, и в процессе разложения оно выдыхает из себя воспоминания. И когда какая-то отдельная эпоха разрушается в нашей памяти, принадлежащие ей предметы тоже должны истлеть, и таким образом они могут на какое-то время сохраниться в немногих сердцах, таких как мое, которое откликается на их зов. Взять хотя бы кладбище в Тэрритауне. Болваны, что тратят деньги на сохранение старины, испортили и его. Спящей Долины больше нет, и Вашингтон Ирвинг умер, а его книги год за годом истлевают в нашем сознании, теряя свою ценность. Так пусть разрушается старое кладбище, как и положено ему, да и всему остальному на свете. Старание удержать минувший век, регулярно подновляя то, что от него осталось, напоминает попытку продлить жизнь умирающему человеку с помощью стимуляторов.

– Значит, по-твоему, с уходом эпохи должны рассыпаться в прах и построенные в то время дома?

– Разумеется! Разве не утратило бы свою ценность письмо Китса, которое ты хранишь, если бы подпись обвели чернилами и подновили, чтобы продлить ее век? Именно из любви к прошлому мне хочется, чтобы этот дом помнил блистательную пору своей прекрасной юности. И я хочу, чтобы его лестницы скрипели под шагами женщин, одетых в юбки с кринолинами, и мужчин в сапогах со шпорами. А его превратили в шестидесятилетнюю старуху с толстым слоем белил и румян на лице. У этого дома больше нет права на столь процветающий вид. А генерал Ли не станет возражать, если из стен его дома будут время от времени выпадать кирпичи. И сколькие из этих… этих животных, – она обвела вокруг себя рукой, – хоть что-нибудь извлекут из всех экскурсов в историю, путеводителей и отреставрированных стен? И многие ли из тех, кто считает, что для проявления уважения вполне достаточно разговаривать вполголоса и ходить на цыпочках, приехали бы сюда, окажись это путешествие связано хоть с самыми малыми хлопотами? Нет, мне хочется, чтобы здесь пахло магнолиями, а не арахисовыми орехами, а под моими туфлями поскрипывал тот же гравий, что под сапогами генерала Ли. Нет красоты без оттенка горечи, а терпкий привкус рожден чувством, что все в этом мире преходяще: люди, имена, книги, дома – все обречено обратиться в прах… ничто не вечно…