Псевдо

Аннотация

От автора Не незрело ль сие? Да, конечно, и ещё как! Это ли хорошо? Наверное, да. Наверное, именно это и хорошо. Во всяком случае, не хужее иного. Вот и задаю себе вопросы-то я… Ведь похоже на правду, нет ли? Не похоже ли? Да и что «нет», что «да»?! Нет, важности никакой решительно не представляет собой эта дихотомия! Вроде как… Ещё, пожалуй, стыд. То бишь, скорее всего этим словом можно нечто испытываемое обозначить. Маркировать как бы… Ведь сколь ни много уж я об этом, да неизбывен сей как бы стыд. Почему? Да потому, что почему бы и нет! Да, подлинны имена. Сложней с событиями. Имена ж подлинные. Много об этом размышлял, предполагая известность широкую. Огласку, если хотите. То хотел имена изменить, то написать (соврать) в предисловии, что вымышлены они, в то время, как отнюдь, очень даже истинные. И люди, что носят их на себе (одни — как лохмотья, другие — как кожаное бельё, третьи — как нижние сапоги) очень важны, близки мне, любимы мною, ненавидимы, опять любимы. Стыдно перед ними за правду, каковой предстаёт она с моей стороны, с моего угла. Ведь с их — иначе она. Но, с другой стороны, роман-то мой! Зачем мне правда чужая обо мне и моих друзьях и знакомых, когда собственной бог не обидел? Два года назад, когда роман был написан, я в рассвете своих двадцати двух лет находился; давал всем читать, приговаривая, что сие — не литература, неизменно про себя добавляя «…но нечто большее»; также некоторым симпатичным девочкам и мальчикам говорил, что это, дескать, лабораторный эксперимент по искусственному созданию Пустоты, Материи, что суть одно и то же, полагая при этом, что и в самом деле так думаю о произведении сём. Теперь более молчу, а точней, говорю по-прежнему много, но о чепухе всякой, в чем нахожу удовольствие и спасение. Наконец, по прошествии времени взялся вводить «Псевдо» в компьютер, и удивился: всё ожило. Верю и чувствую, что хоть многим другим в эти года два занимался, но, оказывается, нынешние переживания — чепуха, ибо в девяносто пятом ещё получилось таки у меня себе настоящий дом выстроить, и не только себе. А я уж и забыл об этом приятном факте. Сам удивился, как уже выше сказано. Вот вам всё что угодно, но всё работает! Полагаю, что писать должны без исключения все и желательно об одном и том же, ибо только так разницу почувствовать возможно ещё. Разницу и почти сексуальное единение. Даже не сексуальное, а… Секс ведь — чепуха, ничто, а что-то другое — это всё. Всё есть средства. Цель отсутствует, но не это ли здорово, весело и легко?! Ничто ничего не оправдывает, но это и хорошо! Никчемная, бессмысленная, ничем не оправдываемая, но вечная и непобедимая жизнь — не это ли Красота?! Не это ли те самые Новые и вместе с тем Вечные Ворота, которые одни лишь во всей вселенной заслуживают того, чтобы смотреть на них бесконечно всегда, ни о чём не задумываясь, не печалясь, не делая выводов и не надеясь никогда ни на что?! А если же это и не так, то, право, какая разница? Долго я думал, не мог решить, надо ли писать предисловие. Не надо ли его, наоборот, не писать? И мучился я. Или не мучился. Наоборот, мужался, жил, решил, что надо. Вылетит — не поймаешь. Что бы хотел я ещё, если, конечно, допустить, что в моём положении ещё позволительно чего-то хотеть? Я хотеть, очень хотеть извиниться за что-нибудь, но только не могу точно сформулировать за что. Не хотел никого обидеть ни тогда, ни тем паче сейчас. Ещё хотеть мне желать. Желать того, чем самого как-то в течение жизни постепенно, крайне не торопясь, наградила Природа: желаю всем вам, дорогие читатели, отличного настроения и… никаких надежд!.. Так спасёмся… Максим Скворцов 22.03.97. Псевдо …Общение — чепуха! Мы честны лишь тогда, когда остаемся одни… Кн. Вяземский Роман в стихах И ещё апостол Иуда сказал: «Больно мне. Камень на сердце у меня. Словом, нелегко». И ушел. И покинул Елену. Теперь хочу немного поговорить с вами о Рите. Она работала на радио и была мне мила. Я о ней много думал, когда было неладно с Еленой, но ясно понимал, что если Рита и есть она самая, то когда будет неладно с ней, я буду думать о Елене, а то и не приведи Господь. О Миле. Ноги у Милы были немного нескладные, но она так забавно умела ими манипулировать, что многое мы друг другу прощали. А после явился Божественный Дима, богоЯвленный соответствующей красавице, и у них закружилось, поехало… Двух месяцев не прошло, как красавица уже раздвинула свои трогательные ножки, а царевич Димитрий сделал не в первый раз, да так там и остался. «Тяжко. Ой, как тяжко! Ой-ли, ой-ли я?!» — апостол Х…..с сказал. В будний день шёл снежок липкий, и шагала девочка Ирочка по мокрому и тихонько грустила. Хотелось ей того, хотелось ей сего, а было только это, это и вот это, а того не было. И этого самого того не было ни у кого, но было в начале Слово. Даже не слово, а обещание, что Это в конце концов обязательно будет у всех. Поэтому Ирочка грустила тихонько, вполголоса, точнее говоря, молчаливо и скорбно, вместе с тем, улыбаясь. Уже давно не больно, но в каждый троллейбус в незапамятные времена было посажено по котёнку, которых с тех пор перманентно мучают жестокие электромеханизмы, а котята же безысходно плачут. Вот тебе и Лякримоза. Ира меня считает хуй знает кем и по-своему любит. Она во мне видит трогательную сволочь, каковая строит из себя тонкого эстета, каковая (то бишь эстет) мрачен и молчалива, будто предан каким-то высоким измышлениям на тему… Она мне прокатила тележку о котятах в механизме троллейбуса, и мне от этого хочется плакать в голос, ибо так оно всё и есть. Как же так? Как же быть? Кому нельзя того, что всем можно? Эх, не убий BE MY BABY в ту ночь. В ту ночь. У меня на шее крестик, а у Вовы на шее нолик, а Серёжа бедный линию проводит вдоль. Над холмами летала крыса и махала крылом. В амбаре мышка её ждала и, чуть не плача, шептала: «Крысонька, любимая моя, приди, приди в мою обитель мышки!» Но крыса не спешила. Она летала так, для удовольствия и, наслаждаясь полётом, семь раз заходила на новый круг. И вот вошел к Тамаре демон, под юбкой бес ему навстречу свои объятья распахнул и вынес хлеб, да солки вынес. Ввалилась крыса дивная в амбар и мышку «вздула». Ей того и надо. Пришёл мужик-хозяин, застукал новобрачных и хвостики связал двум грызунам. Затем повесил на верёвочке сушиться, а после сжёг в печи… Солдатик оловянный расплавился мгновенно, и сгорела балерина, лёгкая, верная, добрая и любимая. При чём тут, спрашиваете, крыски? Да не при чём. Просто есть такие птички. Птички-крыски. Да, Дулов? Еленушка моя родная натурально любила меня, и я теперь, да поздно. Такое было у меня сокровище: нежное, славное, чистое, умненькое, а я обидел и не оценил. Говно. Теперь нам тяжко. Неужели же и вторая жена родит ребёнка не от первого мужа-меня? Почему всё так выходит, что как входит, так уже и не выходит?! Что ты будешь делать? Выйду на улицу, пойду по ней, погуляю, вернусь, перекинусь с кем-нибудь словцом о безысходности вещёй и ницше-хайдеггеровских хуёвин, вернусь, выйду на улицу, погуляю, вернусь, лягу спать. Спит моя Еленушка, спит моя Милушка, спит девочка Ирочка, спит дуловская девочка Анечка, спит тогоевская Машенька, спит сильный Вова Афанасьев, спит Ольга Владимировна желанная, спит Максимка — самодостаточная спиралька, спит… Котик Тристан-кастратик-касатик скребётся в мою дверку, а я ему не открою уже никогда. Я сплю. Борис Житков, что ты видел, печальная почемучка? Апостол Борис Пастернак сказал: «Жизнь прожить — не поле перейти!», и так и не перешел. Аркадий Гайдар полетел в космос 12 апреля 1961-го года, а через тридцать лет я впервые вошел так, как это подобает делать на самом деле. Впрочем, и до этого входил, но было страшно, тяжело, несподручно, больно. Пробел. Какие уж тут мысли?! Кому что нравится. А всё-таки то, что Серёжа купил себе «Gibson» — это очень хорошо. И Вове хорошо, да и мне сам Бог велел. Наверное, правильно писать слово «бог» то с большой, то с маленькой букв поочерёдно. Божественный Агнец отнял у меня Алёнушку, а Дима Богоявленный Милочку. А кто у меня отнимет Риту или Инну (ещё не решил кого именно)? Кто? Всё тот же Иисусе? Сколько же можно? Не трогай моих женщин, господи! Что тебе они? А я их любить умею, как никто не умеет. Да. Да! Я вот уже двадцать два года хожу по земле, наблюдаю, делаю выводы и вижу, что да, никто так не умеет. Но какие же, однако, все непосредственные! Я маленький Зубрик! Пи-пи-пи!.. Винни-пух с Тесеем не поделили Ариадну, а потом поделили, а потом и без Ариадны им хорошо стало. Надо сказать, что теперь я всё-таки знаю, как надлежит клеить разные виды обоев. Хоть это успокаивает. В Болгарии я, Скворцов, купил Еленушке гранатовое ожерелье, чтобы подарить к предстоящему разводу, а потом забыл его дома в ответственный день. В результате подарил той, на чьей шее оно с трудом застегнулось, хотя она, конечно, девочка как девочка: бедная, глупая и с головой беда совсем, хоть и не без способностей когда-то была. Я Вилли Посторонним, летаю, где хочу. Здравствуй, Постум! Помнишь там кого-то некрасивую, но со стройными ногами. Помнишь, Постум? Вспомни, товарищ! Вспомни, товарищ Постум! Гражданин Постум! Господин Постум! Постум господен! Ваше сиятельство! Гребенщиков воистину… Подуйте мне, пожалуйста, в ушко! Да, пожалуйста!.. Тогда Тесей вышел из комнаты, и снова Елена заплакала одними глазами беззвучно, обняла плюшевого медвежонка, уснула в тоске, и увидела город Солнца. Кампанелла подошел к ней сзади, обнял за плечи и молвил человеческим голосом: «Пойдём, любимая! Это всё я построил! Я! Я!! Я!!!» Тут-то он и выпустил изо рта соломинку и упал к Алёнушке в объятия. Хармс засмеялся, а девушка продолжала спать, когда старуха-мать наконец-то вывалилась из окна. Адам сказал Еве: «Я тебя хочу», и Ева сказала: «Где ты был, Адам?» А змеи здесь не при чем. Волшебники живут в лесах, феи живут в городах, Иван-царевичи ходят в шкурах и живут в пещёрах. Странные вещи происходят вокруг. О, город Ершалаим! Чего здесь только не бывает! Сборщик податей бросил что-то такое на землю. Приплясывали золотые петушки, и кому-то было неладно. Ой, не надо! Ой, не надо! Ой, не надо! Ой, не надо бы! Якобы да кабы, в самом деле, во рту выросли грибы, и многие из счастливчиков отравились. Бы. Пастушок Даниил дудел в свою крошечную дуду, которую заботливо смастерили для него Саввка и Гришка. И я играл, дудел, и многие из нас играли. Лякримоза! Лякримоза! а я маленький такой, такой, такой! Ким Бессинджер. Всё, начиная с первой строчки и до последней буквы, написано мной на уроках по музлитературе, которые проводятся мной еженедельно, по субботам с 10.30 до 13.30. Я начал писать «Псевдо» во время «Страстей по Матфею», а сейчас — «Реквием» Моцарта. Надо сказать, что в пятницу мы с Серёжей закончили ремонт одной частной квартиры, и теперь у меня будет время писать не только на уроках. Тогда, вот увидите, всё пойдёт по-другому, и мысль потечёт иначе. Всё будет иначе… В среду, когда мы купили «Gibson» и пришли ко мне попить чаю в составе: я, Серёжа, Вова, вышел спор: кто сказал «я знаю, что ничего не знаю!» Сократ или Аристотель? В самом деле, кто? Может Вы знаете? Если это так, то бишь знаете, напишите мне по адресу: Москва, 103104, Малая Бронная улица, дом 12, квартира — 20, Скворцову Максиму. В принципе, адрес может поменяться, о чём я непременно поставлю в предварительную известность. И вот встретились Тесей и Аристотель и заспорили. Примирила их только смерть Ахиллеса, но тогда Андрей Рублев пришёл в наш горестный мир и молвил человеческим голосом: «Больно мне. Камень на сердце у меня. Словом, нелегко». «Скоро лето пройдёт, словно и не бывало». — Бог-отец сказал, а сын жертву принес. И вспоминал с грустью о прошлом, а Сталкер здесь не при чём. Такой вот, блядь, амаркорд. Елена написала очень грустную сказочку про тучку, бедная моя, а Мила писала какую-то рифмованную хуйню, вроде «…но поклонники модернизма занимают в партере места». (При этом забавно то, что слово «места» являлось рифмой к слову не то «красота», не то «чистота».) Совсем охуела, бедняжка. А Богоявленный не только писал, но ещё и пел: «…Этой осенью моя женщина, (что-то такое там), больна…», чем и пленил сердце определённой особы. (Если не сказать, особи.) Потом занялись английским языком. Мила взялась преподавать. Так попробовали, сяк попробовали — и… наконец получилось. «Вот тебе и раз», — апостол Штирлиц сказал, а Шостакович (Шостик) сочинил «Родина слышит, родина знает». Ой, не надо! Ой, держите меня, мама моя дорогая!.. Роман Фёдоров, старший брат моей первой жены, однажды показал мне пистолет и ещё десять тысяч рублей живьём в ту пору, когда за один доллар давали пятнадцать. Рыба. (Это так у Куфтина в одном тексте, который он читал в квартирке, где одно время жила Банге (это в Отрадном.)) Рыба… Надо сказать, что последний урок сегодня, 4-го марта 1995-го года подошел к концу. До поры до времени многое прощалось Голиафу, Тесею и Елене. А Отцу, Сыну и Святому Духу напротив. Более того, как вы знаете, всё кончилось Нюрнбергским процессом. Были предъявлены известного рода обвинения, и восторжествовал род человеческий! Открывает, открывает, открывает щука рот, но не слышно, но не слышно, но не слышно, что поёт. Поёт ли? Что-то такое есть в том, что «Псевдо» я пишу где угодно, только не дома. Сейчас, например, станция «Студенческая». Это я еду. Это я еду к Анне Абазиевой несчастной. Чего хочу? Трахнуть — не трахнуть? Даст — не даст? Даст! Взять — не взять? Не взять. Взять. Не взять! Взять! Ни дать, ни взять!.. Ять! Ять твоя мать! Я твоя мать! «Я мать твоя!» — баба-Яга возопила. Печечки горят, горят, горят! Снежная королева хороводы водила, чистоту блюдила, этому дала, этому дала, а этому не дала. Ой, коляда! Ой, люли-люли! Берёзонька, Оленька, Славушка-Гаврилушка. Милушка, МилУшка… Скоро придут отпрыски мои во Спиридоньевский переулок, где дом стоит, в коем мою первую жену её второй муж ебёт регулярно. Придут и напишут мелом на асфальте перед домиком этим, что напротив «Марко Поло», неподалеку от коего Палмер, Севостьянов и Петруха Дольский играли за деньги джаз: Мила Милосская — сука хуёвская! Куда смотришь, сучье вымя?! А?! А?! (Это я соседу в метро.) Вечный спектакль этот мне надоел. Его играет всякий. Умён — не умён? Вот бы знать… Эту фразу «вот бы знать» одно время повадился говорить Дулов. А ещё повадился говорить: «Я не разбираюсь». Экий сокол! Дескать, детей мал-мала. Гомосексуальная тематика у Платонова. Точнее говоря, транссексуальная. Называние. Справа от меня сидит симпатичная баба с нежной кожей, писклявым голоском и в белой шубе богатой. Пизда! Шестое марта на дворе! Какие шубы, ебёна мать?! Ходит грустная Елена. Ходит по миру и не плачет. Я вот к Анне еду, а Ленка работает в Третьяковке. Бродит сейчас от картинки к картинке. «Хи-хи-хи», — раздается справа. Это писклявую бабу ебарь её чем-то развеселил. Мы едем, едем, едем. Определенно, в метро лучше, чем на уроках. Лучше писать. Был у меня друг Пишичитай, а у Айболита был друг Тянитолкай, а у Кошеверова есть Наташа, а у Данте была Беатриче, а у Лауры был Петрарка (мудило грешное), а у Шефа есть Добридень, а у гагар есть Гаврилов. Смысл последний не всем, вероятно, понятен, да и бог с ним. (Если кто-то считает разы, то не обессудьте, если написал «Бога» не с той буквы. Простите за сим, низко кланяюсь от Елены Ивановой, в девичестве Зайчиковой. Мальчиковой.) Хочу, чтобы Пащенко по прочтении «Псевдо» сказал: «В жизни ничего подобного не читал!» Трагизм. Трагизм. Позвонил я как-то Лене, а голос у неё какой-то запыхавшийся, как будто трахалась только что, а она говорит, нет, говорит, я на дудочке играла. (Это которую я на день рождения ей подарил.) Так и вошла она в лабиринт, бедняжка. Тесей выхватил пистолет и выстрелил Роману Фёдорову (Теодорову) в ухо, словно Дубровский медведю, словно Мцыри барсу. Два раза повернулся ключ. Открывают. Приехали. Спустя два с половиной часа — ничего. Смешно. Конечно, без косметики и с естественным цветом волос она бесспорно выигрывает. Позвал замуж. Не впервой. Согласилась. Смешно. У Ани живет Семён-гомосексуалист. Стриптизёр. Я поспал у неё полтора часа, проснулся и уехал. «Когда приедешь?» «Скоро». «Завтра?» «Хорошо». Не приду никогда. Посмеялись и хватит. Вот тебе и зима, а вот тебе весна, а вот тебе длинный и толстый хуй! У девочки Ирочки горлышко болит. Перепёлочка воистину. С каждым часом все лучше и лучше. Сарданапал, привет тебе, привет! Когда это кончится? Да как тетрадочка кончится, так и всё. Вам, потребителям уже готовой продукции, проще. Можно заглянуть в конец и сказать: да на такой-то странице все это кончается. А мне — ой, нескоро. Экие трогательные девочки уселись напротив меня, чуть слева. Одна в белой курточке, другая в клетчатом пальто, третья, ближайшая в зеленом. Всех, всех баб поймаю и посажу в тетрадку. Буду иногда открывать заветные странички и трахать бессмысленно и беспощадно. Переворот, ебёмте. День такой сегодня. Солнечно-весенний. Хочу, хочу, хочу!!! И вошла в лабиринт Елена, и в каждой комнате оставляла она по вещичке; платье, туфли, чулки, комбинацию, лифчик и, наконец, трусы. Много дней странствовала голая Елена по лабиринту и не находила выхода. Скучный Иван-царевич неотступно следовал за ней в своих снах… Что-то устал я. Писать не хочу. Хочу ехать молча. Надоело. Устал. Не то, чтоб даже устал, а просто, сами видите, херня какая-то получается. Чего вас, дорогие мои, насиловать зазря? Продолжу через несколько часов, хотя для вас все начнётся снова со следующей же строки. Что делать? Простите. Искренне ваш Максюшка. Целую. Кис-кис… Мульти-пульти… Вот и свершилось. Следующий день. Седьмое марта 1995-го года. (Вот к чему литературка пришла.) Ровно 22 часа 31 минута, пьяный на толчке сижу. Нет, не блюю. Гажу. Говно идёт и идёт. Падает мой помёт навзничь. Несколько минут назад шёл по улице, неимоверно желая срать, и обдумывал новые строчки, как приду, сяду срать и напишу свой репортаж с говном из жопы. Написать хотелось о следующем: как известно, когда люди не хотят обосраться, они рефлекторно совершают некие движения анусом, обратные желаемому процессу срача. И вот что интересно (кажется, Бонифаций) — они обсираются почему? Потому что мышщы ануса не выдерживают более напора или говно — это самостоятельная субстанция (бог?), и на определенном этапе уже что ты не делай (стреляй, пой или бегай) — всё одно, обосрёшься? И это уже не постмодернизм, а совсем обидно. Блядь, и почерк пьяный! И совершенно страшным образом написано именно слово «почерк»! Как это так выходит? (Вспомните, вспомните фразу «как это так выходит, что как входит, так уже и не выходит?!») Хочу закончить этот эпизод фразой о том, что Анна всё-таки дура и тут же сказать о ней что-нибудь хорошее для крутоты и чтоб была наглядней сложная структура моей души. Гулял я со Славкой Гавриловым. Опять пили. Мама как в воду глядела. Аня всё же дура. Хотя, не знаю ничего. Бедняжки все. Аня, прости; Лена, прости; Мила, прости; Оксана, прости. Только с Катей все нормально. В своем роде. Друзьям понятно. Приключения Буратино. Раса брезгливых. Полина Виардо. Мытищи Тургеневы. Хотят чего-то всё время. Революционеры. (То есть, конечно, Слава и Вадик, я всё понимаю. Это я так, лишь бы что-нибудь сказать.) Ольга Владимировна, отчего вы спрашивали меня сегодня о такой ерунде, девочка вы моя? Я позвонил по телефону поздравить вас, счастья пожелать; заговорили о «Псевдо». Вы зачем-то сразу о композиции, замыслах каких-то, как у меня то, да как у меня сё (в романе, естественно). Чушь какая! Голосок же у Вас был грустный, нерадостный как будто. Что ты будешь делать! — Ты правда думаешь, что может быть всё хорошо? — спросили Вы. — Конечно нет. — чистосердечно ответил я. Вот тебе и поздравление! Один раз я видел Вас, Ольга Владимировна, в мини-юбке. Этот день запомнился мне на всю жизнь. Я тогда учился в девятом классе, и речь у нас, кажется, шла о русском романтизме. Одоевский и все, все, все. Однако, спустя много лет, приобретя кое-какой духовный опыт, а также существенно расширив горизонты своей эрудиции, я могу со всей ответственностью заявить, что по сравнению с вашими ножками искусство — это полная чепуха. Елена целый день ходила по квартире с вазой в руках, не зная, куда поставить. Так, сяк — все хуйня выходит. А всё оттого, что вместо того, чтобы сидеть дома и сюсюкаться с глупой мамой, надо было бежать ко мне в кроватку и получить верное удовольствие. А то и мне аналогичное доставить. Дурочка пушистая. Летают мотыльки, и кружат над лесом совы. Погасли огоньки, и закрыты все засовы. Кто в свой нас пустит дом? Нам неловко постучаться. Что вот теперь делать? Ивану всё казалось мало. Елена Прекрасная третий год была женой Кащея и многому научилась. Многим чудесам. Она умела превращать понравившихся ей мужчин в бокалы, а сама превращалась в мёд. Кащей пил, по усам текло. Как-то раз, обо всём догадавшись, он вылил мёд себе на причинное место, а бокал разбил. Очнулась Елена верхом на члене Кащея и больше не колдовала. Мало того, была жестоко наказана: Кащей, не долго думая, превратил её в свою крайнюю плоть. Лишь по ночам Елена вновь становилась нормальной женщиной, но всё же лишённой возможности существовать в каких-либо иных формах, кроме как верхом на кащеевом члене. Когда же Бессмертный кончал, она вновь превращалась в его крайнюю плоть. (Я часто думаю — ни это ли нужно мне для полного счастья?) Иван искал пути, изыскивал возможности для спасения любимой и придумал-таки одну хитрую штуку… Двинулся в волчий лес изысканный витязь, кинул в сердцах клубок, побежал, побежал и пришёл. Кащей соблазнялся неспеша, нехотя, медленно. Иначе говоря, неохотно и со скрипом менялась его сексуальная ориентация. Иван же был красив, утончён, изыскан, интеллигентен, обладал безупречным вкусом, но Кащея мучил один и тот же вопрос: имеют ли Бессмертные право на гомосексуальную связь? Но не следовало ответа из глубины его бессмертного подсознания. Иван же настойчиво плёл свою паутинку и как-то раз своего добился. Сам того не желая, да и не подозревая, что такое вообще возможно на многогрешной земле, Кащей стал послушным орудием в руках лукавого царевича. Задумано все было до гениальности просто: основной расчет Иванушка сделал на несомненность зеноновых парадоксов. Таким образом, Кащей, овладев одним из наших героев сзади, буквально через десяток секунд бурно кончил. Выделившаяся при этом наслаждении сперма набилась партнеру, то бишь все тому же Иванушке, в задний проход. А Ивану того и надо. Уж кому-кому, а ему-то давно был известен простой закон: «Когда мужчина меняет свою сексуальную ориентацию, все превращения гетеросексуального периода становятся недействительными, и в этой ситуации может произойти всё, что угодно, то есть последствия могут быть совершенно непредсказуемыми». Смелость иванова поступка заключалася в том, что, будучи в полном неведении — что же на самом деле может произойти, он был уверен в своем. И веру его Всевышний вознаградил!.. В момент греховного совокупления Елена перешла из состояния крайней плоти в состояние кащеевой спермы (это обыкновенная химия) и таким образом перекочевала в тело Ивана. Тот жопку-то пробочкою заткнул и, как опытная Юдифь, срубил Кащею головку, а из символической иглы путем переплавки и прочих кузнечных работ смастерил себе перстенёк. Поскакал он через лесок голубой в свой домик родной, но кое-чего не учёл. Сколь ни прочно сидела в заднице пробка, сперма кащеева нашла-таки из положения выход. Да и как его не найти! Впиталась она в стенки ануса и очутилась в царевичевой крови… Иными словами, скакал, скакал царевич Иван, а до дому добрался не он, не Елена даже добралась, а Божественный Андрогин. Имя ему Ивлен. Стал он жить-поживать, да добра наживать. Об этом и речь пойдёт. Вчера ездили с Катей Живовой (фамилия её странным образом совпадает с фамилией вовиной бывшей жены, а Вова — это басист Другого оркестра) на концерт группы «Аукцыон», проходивший в Зеленограде. Удивительную девочку Лену встретили там. Лена эта — как бы девушка одного катиного знакомого Серёжи, который учится на пятом курсе текстильного института, но почему-то хочет заниматься журналистикой. На этой почве они и сошлись с Катей. Лена же — юная, милая, нежная, умная и добрая. Такое, знаете ли, чудо. Вот едем мы в электричке: я, Катя, Рита (о которой вы уже здесь читали) и Парфёнов (эти двое с радио «Ракурс») и два котёнка (Серёжа и Лена). Лена замечательная. Интересно так же то, что запись Другого Оркестра появилась у неё ещё до знакомства со мной. Как всё похоже. Просто пиздец! Хочу, чтобы было так, как должно быть! А как должно быть — известно… Я надеюсь, что история (с Леной) поимеет некоторое продолжение прежде, чем я закончу «Псевдо». Хочется надеяться. Если что-то будет происходить, незамедлительно сообщу. Если Лена станет моей женой (а я думаю, что так тому и быть) для неё будет весьма забавным чтение этих строк. В самом деле, представим себе, что Лена — моя жена и уже давно. Значит, мне ничто не мешает обратиться к ней, как к той, кем она ещё не является, но в одном из вариантов судьбы это уже существует… Леночка, любимая моя девочка! Я очень, очень люблю тебя! Маленькая… Маленькое мое сокровище!.. История должна повториться ещё раз, ибо тогда это будет всем известное дважды. История должна повторяться, чтобы не нарушать законов. Без законов весело, но тяжко и больно. Я пробовал. А так, когда история повторяется положенное число раз — больно (поскольку уже не в первый, но так же, как раньше), но не тяжко (по той же причине). Продолжу потом, потому что сейчас станция метро «Нагатинская», и я выхожу… Вот опять урок. У детей контрольная работа. Надо сказать, что во всём есть свои преимущества. Так, например, хотя на уроках у меня недостаточно свободна голова (что вполне естественно), но зато я пишу за столом, что очень, надо сказать, удобно. Забывчивые дети заставили меня вырвать целых два листочка из тетрадки, где живет мой маленький «Псевдо». Ещё один я вырвал, чтобы записать вопросы контрольной работы. Как всегда случайности сокращают жизнь повсеместно. Как людям, так и романам. Тем более таким людям, как я, и таким романам, как «Псевдо». Как я и мой лучший друг «Псевдо». Вчера я сочинил сразу три вещички. Небывалый улов. Одна из них называется «Юмореска», а названия двум другим я придумал только что, когда курил в туалетной комнате. Они будут называться «Одно и то же» и «Прекрасная Ляля», она же — «Прекрасная ля-ля». «Я не выспался. У меня рябит в глазах», — апостол Павел сказал. «Я чувствую себя хорошо», — апостол Иисус сказал. Тут его и распяли. Хуйня. Надоело. Не пишется что-то. Хочу опять сегодня на «Аукцыон». Постараюсь взять с собой Гавронского. Должен же человек, который так любит эту музыку, хоть раз попасть на живой концерт!.. На удивительном автобусе поехали мы в лес. Поехали собирать, собирать священную поросль. Поросль молодую. Чтобы привезти домой, посадить в горшок и вырастить. Комиссар, по ночам эта поросль уже начинает светиться. Смотри мне в глаза! Мешают, мешают мне обнародовать все этапы моего духовного роста, судьбы. Почему? Не хотят, чтоб я был известен? Почему? Ведь этого не миновать. Явление такого масштаба, как я, не может, никак не может остаться незамеченным. Не должно быть иначе! Совсем обидно тогда. Хотя нет, совсем не обидно. Нет, так нет. Всё равно. Какая разница. Развивается Дух Человеческий так, развивается сяк. Апостолы говорят, молчат, закладывают всевозможные храмы. И всё слова да слова. Я когда-нибудь в них утону. Силы уже и сейчас почти оставляют. Берега не видать, а мы всё плывём, подхлёстываемые мыслью, что до другого быть может уже несколько ближе, чем до покинутого. Точка отплытия, преплытия точка. Дождик. Дождики, дождинки, снежинки. Кого любить, кого жаловать, кого жалеть, а кого и разжаловать. Уровень внутренней проблемы, наконец. Ей богу, теперь я правда делаю то, что хочу! Ей Богу, ей-ей, гой-еси. Весна пришла… Пришла, небрежно чмокнула в хуй, как будто женаты лет десять. Что теперь? Как? Что? Что надлежит поделывать мне теперь, рыженькой горемыке? Бедная, бедная Добридень… Серёжа твой полный мудак. Иногда я его ненавижу. Он мне друг, и я для него многое сделать могу (как и он, пожалуй). Но сука он страшная! Неделикатный, невоспитанный, нахальный, самовлюблённый, (что бы он там ни говорил) и не добрый. А амбиций у него побольше, чем у всех, кого я знаю, вместе взятых. Опять-таки, что бы он там ни говорил. Мои амбиции направлены на сферу, которая, возможно, вообще реально не существует, а у него всё на самом деле. Ненавижу всех тех, кто твёрдо стоит на ногах. Шеф — лгун. А с милой доброй Добридень не можно поступать, как с бирюлевскими пёздами. Ужели это непонятно?! Ах, простите меня все опять и опять! Прости Шефушка, прости Ирочка, которая так тебя любит, говнюка эдакого, простите! Сам не знаю, что для меня важно в каждую секундочку новую. Гимназистик я. А о девке моей площадной ничего не слыхать много лет. Где ты, Ленушка, Алёнушка, Милушка, Оксаночка? Одна Катя известно где, но там все изначально было не так, хоть в первое время я и охуел с непривычки. А потом всё стало так просто… А тебя, псевдогениальная Абазиева, мне искренне и оченно жаль. Всё-таки дура ты редкая или такая, как я: никому ненужная на хуй, талантливая и очень несчастная. Даром, что гомик Семён мне руку пожал. Даром. Теодоров Роман имел сына Антошку. Этого самого Антошку мне вздумалось как-то покатать на милином велосипеде. Дай, думаю, доставлю радость ребенку. А он, пятилетняя бедняжка, возьми, да и сунь свою лапку в колёсные спицы. Оры, крики — хорошо, хоть нога осталась цела. А ещё Теодоров учил Милу стрелять из своего револьвера. Учил в том самом лесу, из которого мы с моим тестем (в интерпретации тёщи — Гришечкой) спиздили три толстых бревна для внешней отделки колодца. Им (тестю и тёще) повезло. Грунтовые воды у них на участке протекали на глубине всего лишь двух метров, и земля была мягкая, а всё-таки не песок. На этом самом дачном участке, близ города Бронницы, я замыслил смастерить себе электрогитару. Не вышло, но процесс был приятен. Гриф получился гладкий и очень красивый. (Опять звучит сорок седьмой номер из «Страстей по Матфею». Попса, конечно, но, во-первых, дети, и им полезно, а во-вторых, я не знаю музыки лучше.) Вот так. Живет себе такой человек Скворцов. То делает, этим увлекается, такую-то любил, кого-то там хочет, чего-то добьётся, чего-то нет, всенепременно умрет. Вот тебе и Лакримоза. Надо сказать, что с точки зрения пресловутой вечности «Реквием» Анны Андревны — полное и сраное говно, да простит она грешному мне. А потом я сидел на этой даче мудацкой, издавал разные звуки на баяне, найденном чуть ли не на чердаке, а с Милой мы были в ссоре. Сижу себе, играю. С грехом (как всегда) пополам подобрал на незнакомом до сей поры инструменте «Пусть бегут неуклюже…» Вдруг открывается, или даже правильнее сказать, распахивается, дверь, и вбегает весёлая Мила. «…Ты — моя Гава с сумкой!» — апостол Мила говорит, и мы с ней уходим гулять и целоваться в лесу. Вечером обязательно будем трахаться… Потому что супруги. Непонятно одно; зачем теперь так открещиваться от всего, что было? Ну, полюбила другого, ну вышла за него замуж, ну родила ребёнка от него — и что теперь?! Что я, совсем говно теперь? Отчего? Может виноват университетский филфак? Может это он делает из девушек сволочей? А? Может так всё и есть? Университетский филфак делает из девушек сволочей, а педынститутский филфак делает из юношей нигилистов и прочих неприкаянных г…(ениев)? Геениев огненных. Что ни говори, но вся история с Милой всё-таки воспринимается мной как очень отдаленные библейские времена, что-то ещё до изгнания из Рая, если, конечно, согласиться с той мыслью, что вся моя жизнь представляет собой аналог Священного Писания. Когда то апокалипсис? Хуй с ним, со всем. Интеллигенция, блядь. (Простите за неоригинальность.) Мой маленький «Псевдо» мне, видишь ли, дует в грудь. Что ты будешь поделать? Будем посмотреть. Непременно будем. Обязательно. Ира, будь добра, закрой окошко! Спасибо тебе. Как это трогательно всё. Вчера я звонил Маше Варденге. Она мне сказала, что помирилась с Ленкой. Я искренне спросил: «С какой?» «Да с твоей Ленкой», — отвечает. Господи, ты боже мой!… Как и большинству героев русской литературы, мне хочется уехать куда-нибудь за город, где я мог бы некоторое время побыть хозяином большого дома, стоящего, желательно, особняком. Там бы я жил несколько месяцев и писал тебя, «Псевдо». Вставал бы утром, кушал, шёл в душ (или наоборот), выкуривал бы на крыльце (а лучше на балкончике) парочку сигарет (дорогих и английских), и начинал бы писать… Часок попишешь, покуришь, перечитывая только написанные странички, опять попишешь часок, опять покуришь, и так часов до шести, до семи. После прогулка или телевизор. Совсем забыл! Скорей всего не телевизор, а фортепьяно. А после сразу спать. В один из уикэндов приедет какая-нибудь любимая. Естественно, моя. А как же? Тогда выходной, ебля и романтика. В понедельник опять за работу… Свихнуться можно! Чем чёрт не шутит? Чем и Бог не шутит… Замученный человек… Хотя нет, ничего подобного! Просто, не человек вовсе. А кто? Скворцов, знамо дело, — рыженькая малышка, самодостаточная спиралька, замена батареек по пятнадцать копеек (соответственно, 1,5 V, (соответственно, «плэйер» и т. д.)) Милая моя девочка Леночка! Пользуясь случаем, передаю тебе пламенный привет со страниц моего «Псевдо»! Как же это так получается? Вот любил я писателя Лимонова, и кто бы мог подумать, что столько эмоций в жизни последующей будет связано со всевозможными Леночками! Ей богу, как было здорово, когда я работал сторожем во всем известном по роману «Замена» и вообще по жизни моей Доме Пионеров Краснопресненского района! (Восклицательный относится к первым пяти словам последнего предложения.) Обана! А с Ритой было весело в субботнюю ночь, когда я, Гаврилов, Катя и она попали в клуб «Рояль», логово «новых русских». Мы сбежали оттуда в половину четвёртого утра, шли по холодным улицам, по Ленинградскому проспекту шли, а у Риты как раз не было шапки, и я дал ей свою… А ручка перестала писать три строчки назад. За сим временно всё! Не век же так царапать бумагу, то есть кожицу моего «Псевдо». Тем не менее, есть слабая надежда на то, что ручка, которой я пишу сейчас, в лучшем состоянии. О, нет! Теперь пишу карандашом, который вот-вот сточится. Много лет я не могу понять одного: хороший я или всё-таки плохой? Невероятно осложняет дело то, что оба тезиса (хороший или плохой) подтверждаются жизнью ровно на 50 %. Вот тебе и раз, что называется, с грехом пополам. У меня зима ворует… Бедная маленькая Катя ничего не понимает. То есть как, она очень умненькая, талантливая девочка, ну что ты будешь делать. Должен признаться вам в следующем. Слова «…и ещё апостол Иуда сказал», с которых как будто бы началась жизнь «Псевдо», на самом деле не первые. Исторически сложилось всё по-другому, дурацкая воля моя переиначила всё. (Что хорошо в карандашах, так это то, что ими можно писать, держа тетрадь вертикально, что, в свою очередь, очень удобно, когда пишешь, стоя в вагоне метро. Кортасар, кортасар, кортасар, кортасар… Ой, а знаете как смешно, когда вовина девочка Анечка Изотова, с которой мы некогда вместе учились, пока я не бросил институт, произносит слово «подонок»? Просто обхохочешься! Чем чёрт не шутит, тем и бог не шутит, как правило. Однако вернёмся к нашей теме. Слова «И ещё апостол Иуда сказал» исконно не являются началом романа. На самом деле этим словам предшествовало несколько страниц, на которых рассказывалось о жизни Елены, Ивана-царевича (знаменитого русского живописца) и моём отношении к этому святому семейству. Но, не печальтесь, дорогие читатели! Со временем я вставлю эти странички. Вставлю тогда, когда сочту нужным, о чём сообщу заблаговременно. Иначе говоря, предуведомлю. Я решил не ставить их вначале, потому что в какой-то момент мне показалось, что это говно. А говно в начале недопустимо. В середине же — сколько душе угодно! А сколько душе угодно говна? А? Кстати, о говне. Как вы знаете, в 1992 году (кажется весной) я сочинил памфлет «О говне». О моём выступлении с этим текстом в студенческом театре МГУ вы можете прочитать в одной из газет «Гуманитарный фонд», а также в одном из номеров журнала «Столица» за соответствующий год. Но более интересно другое: слово «говно» я изобрёл самостоятельно в возрасте четырёх лет в городе Воскресенске, где обозвал этим словом своего двоюродного брата Алёшу, впоследствии утонувшего 29-го мая 1979-го года в свои неполные тринадцать лет. Естественно, я не имел в виду ничего дурного, но был наказан. Невыносимо холодно в московских электричках, отчего у меня сейчас ужасный почерк. В данный момент, находясь между станциями «Тульская» и «Серпуховская» в сторону центра, в тёплом вагоне метро, я до сих пор не могу согреться. Пишу я теперь красной вовиной ручкой. Когда я положил её в карман куртки, он посмотрел на меня чуть не плача и спросил с какой-то детской горечью и изумлением: «Ты её пИздишь?» Да. ПИзжу. ПИзжу и пизжУ, и пиздеть буду, а пИздить — не в моих свойствах. Сейчас не считается. Леночки мои любимые, Милочка, Ирочка, что мне делать? Простите меня! Одно и то же, одно и то же, одно и то же одно… Похоже, песенка прижилась. Ты, Ирочка, прости меня в особенности. Сейчас поясню за что. Несколько страниц назад я обругал Серёжу-шефа. Теперь я вижу, что был неправ, точнее непростительно вспыльчив. Простите меня все! Серёжа — хороший, и я его очень люблю. Станция «Чеховская». Приехал… Всё это до смешного похоже на любимое в детстве кино. «Белое солнце пустыни». Фёдор Скворцов. Теодор. Теодоров Роман. Теодоров роман «Псевдо». (Последние строки дописаны уже на платформе. Я стою, опершись о колонну коленом, на которое поставлен рюкзак.) Продолжение следует в моей постели. В постели пишу. И опять всё так же холодно, мёрзко, морозно. Два часа гуляли мы с дуловскою собакой Тёпой, пиздели, будучи пьяными всвязи с днём рождения его мамы. (Хочу, чтобы какой-нибудь юноша, вроде бывшего меня, читал эту книжку в метро, на работе, в прочих местах, и не мог оторваться. Хочу. Хочу…) Бедная дуловская Анечка. Бедная девочка. Несчастная, славная, добрая, умная женщинка. Наверное, я мог бы тебя любить. Новое, смешное развлечение нашел я себе: считать, сколько глотков я делаю, когда пью кипячёную воду из чашки. В последний раз сделал четыре — в предпоследний два, что ни в коей мере не означает, что в первый раз объём воды был ровно в два раза меньше, чем в последний. Нет. Просто здесь вступают в силу какие-то неведомые мне парадоксы. Когда мы с Добриднём уходили с дня рождения Миши Дренделя несколько раньше всех остальных гостей, чтобы успеть в «Пилот» на какой-то концерт индустриальной музыки, и, естественно, были сильно пьяны, она мне сказала: «Если тебе это действительно нужно, можешь меня поцеловать». Дурочка. Я так не хочу. А чего я хочу? Я хочу отдать всё, что у меня есть, той единственной, которая подаст мне знак, что это в самом деле Она. Аня Абазиева этот знак мне, казалось бы, подала (я даже хотел в этот день умереть, почувствовав, что всё уже совершилось), но, к несчастью, выяснилось, что она полная дура. Это что-то типа Антихриста, когда все вроде бы сходится, а в итоге получается какая-то хуйня. Ничего не поделаешь. Что?! Что теперь?! Снова? Бог его знает… Ничего. Утром будет получше. Знаешь, «Псевдо», когда я задумал тебя, я представлял все иначе. Видимо, так и мама моя. Ещё по-своему жалко папу, но об этом когда-нибудь в следующий раз. Жизнь «Псевдо» только начинается. Если сопоставить объём исписанных страниц с объёмом неисписанных, то ему сейчас лет пять-шесть. Впрочем, я не знаю, сколько лет ему будет, когда он умрёт, но точно знаю, что это случится на последней странице этой тетрадочки, в которую я методично вписываю мгновения его существования. Точнее, на три страницы меньше, ибо я вырвал их в эту субботу на контрольной, о чём писал выше. Как странно, я знаю, когда он умрёт, но не знаю, сколько ему будет лет и в какой точке отпущенного ему жизненного пути он будет находиться к моменту смерти. Но, позвольте, скажете вы, как же так? Ведь ясно, что ему не отпущено больше, чем эта тетрадка! Да, это так, но кто знает, завершает ли смерть наш путь или мы застываем где-то посередине? По какую сторону финиша или на нём самом это происходит? И кто отмеряет дистанцию? Может это Сверхбог? Простите за глупость… Но не значит ли это, что если мы ясно представляем себе какую бы то ни было Цель, то её автоматически можно считать достигнутой, так как дуализм жизненных путей (первый — реальный и второй — тот, который мог бы, по идее, быть пройден) означает именно одновременное существование двух вариантов бытия: 1) Реальность и 2) Идеальное представление, которое несомненно тоже есть бытие, поскольку, натурально, выражает в словах реально существующие мысли о самореализации в будущем. При этом, если первое бытие (или «бытие первого пути») существует и развертывается во времени, будучи управляемым неведомыми человеку силами, то есть Богом, то «бытие второго пути» — категория вневременная, так как существует от начала и до конца единовременно на всём протяжении, и управляемо при этом вообще неизвестно кем… Но то, что бытие второго пути осуществляется совершенно сразу по возникновению ничтожнейшего мозгового импульса, направленного на создание представления о чём бы то ни было вообще, и, в частности, о самореализации, т. е. то, что между желанием представить себе НЕЧТО и возникновением этого представления о НЕЧТО отсутствует время как категория, наводит на мысль, что здесь мы имеем дело с чем-то таким, что абсолютно превосходит даже саму идею бога (конечно же, нашу идею), т. к. изначально существует в другой, более тонкой области сознания, и вполне может называться СВЕРХБОГОМ. Самое печальное при этом то, что слово «сверхбог» неизбежно порождает в большинстве частных гуманитарных человеко-случАев дурацкие ассоциации с ницшеанским Сверхчеловеком. В этом, собственно, нет ничего плохого. Просто обидно, что всё так примитивненько у нас с вами… Кстати о возрасте «Псевдо». Ему, как уже говорилось, лет шесть. Стало быть, уместно вспомнить и обо мне в соответствующий период. Ещё хочу сам себе напомнить, чтобы завтра я не забыл написать что-то там такое про страницы предшествующие началу и что-то там про некоторые казусы, уже возникшие в тексте из-за перемены «Псевдовой» судьбы. Бедный, бедный «Псевдо»… Мой маленький… Спокойной тебе ночи… А про свои шесть лет, пожалуй, не буду писать. А может и буду. Не знаю. Спать хочу, о чём я уже писал в рассказе «Фальшивка», ну да что тут поделаешь… Sleep well! (Так говорила мне одна голландская Эльза.) И что бы там ни случилось, и что бы там и ни как, я всё же хотел бы продолжить. Сейчас примерно половина девятого часа дня пятнадцатого марта месяца нынешнего года. Я устал. Плохо спалось. Видел два неприятных сна. В первом — на лавочке, напротив моего бывшего дома в Марьиной роще, где я прожил первые десять лет своей жизни, сидел я с Аней Абазиевой (только какой-то немножко другой, сильно получше) и тискал её мягкие студенистые груди. Потом поехали к ней на дачу. Дача оказалась очень похожа на леночкину. По сути дела, это она и оказалась, и там принялись мы с Аней трахаться. Эдак, знаете ли, по-взрослому: вошли в дом и начали еблю. Вроде как, чего тянуть-то?.. И чувство раскаяния не покидало меня даже в момент преступных оргазмов. Второй сон ещё того хуже: сидит Женя Костюхин на высокой, каменистой горе, играет на тубе. При этом вторая туба висит у него за спиной, и ещё там же висит что-то похожее на валторну. И вот видит этот самый Женя меня, как-то подскальзывается, оступается неуклюже и вот уже падает стремительно и обречённо. Все его медные духовые взмывают вверх, и он спускается на них, как на парашюте. В конце концов, он падает на берег ручья, протекающего у подножья горы. Падает в какую-то черную скользкую жижу и моментально скатывается в ручей, дно которого тоже представляет собой ту же черную, мерзкую, скользкую, вязкую жижу, которая тут же начинает засасывать женино тело. Естественно, я бросаюсь на выручку; спускаюсь к зловонному ручью, шарю руками по склизскому дну, пытаясь нашарить Женю или хотя бы его инструменты. Наконец мне удается ухватить его скрюченную пятерню, и вскоре Женя уже на берегу. Я сначала думаю, что он мёртвый. Волоку его к какой-то пружинной кровати, стоящей посреди свалки, так же имеющей место на берегу, укладываю Женю, прикладываю ухо к его груди, чтобы послушать сердце, и тут он как раз открывает глаза… Сегодня. Спустя сутки. За это время, а именно за вчерашний вечер, я успел рассказать этот сон как минимум пяти друзьям и подругам. Следовательно, они весьма позабавятся, когда прочтут его на страницах «Псевдо». (Если, конечно, не позабудут.) Были вчера в «Птюче». Смешно. Сказать решительно нечего, хотя понравилось. Опять танцевали с Добридень, а также с Кошеверовым и Тогоевым. С каждым днём веселей-веселей, смешней-смешней. Накапливается усталость, а фишечки продолжаются. (Если вам интересно, куда я направляюсь, сообщаю: сейчас я нахожусь между станциями «Автозаводская» и «Коломенская» (как раз тот участок с открытой улицей), еду до «Каховки», на Москворецкий рынок за цементом, чтобы сделать Кате Живовой ремонт, за что её мама Марья Николаевна обещала что-то около 100 баксов.) Я переживаю. Мне по-своему грустно. Я не уверен, что правильно поступил, решив выкинуть первые страницы «Псевдо» и вставить их куда-нибудь в середину. Скорей бы уж я почувствовал, что самое время их вписать! Я думаю, что где-то сегодня моёму «Псевдо» исполнилось семь лет. Таким образом, он уже большой мальчик, и его пора отдавать в школу, где учатся другие романы и повести. Я уже знаю, что моёму маленькому другу не миновать односторонней детской влюблённости в старшеклассницу «Около-эколо». Тяжело тебе придется, мой маленький «Псевдо». По себе знаю, что и с директором у тебя будут сложные отношения. «Война-и-мир», этот старый пердун, вряд ли будет терпеть твои выходки, вызванные всего лишь наивной детской непосредственностью. Вообще, как представлю все эти рожи, с которыми ты столкнёшься в школе, мой бедный мальчик, сразу так грустно становится, как будто сам переживаю все заново. Эта старая тупица, завуч «Анна-Каренина», этот мудак «Улисс», этот кудрявый физкультурник «Евгений-Онегин», этот чудаковатый математик «Процесс». А чего стоит дряхлый завхоз «Котлован», от которого вечно несёт старческой перезрелой мочой! Бедный, бедный маленький «Псевдо»! Тернист твой путь! Но через тернии к звёздам! (Хи-хи-хи.) (Извините за вынужденный двадцатиминутный перерыв. Это время было потрачено мною с пользой. Видит Бог, я приобрел 9 кг цемента за 9 тысяч рублей.) Недавно «Псевдо» прислал мне письмо из своего Пансиона благородных произведений: Милый папа, наконец-то выдалась свободная минутка, чтобы отписать тебе, милый папа, мое корявое детское письмецо. Живу я хорошо. За последние месяцы мы очень сдружились с «Гранатовым браслетом». Я помню твои наставления и колкое замечание, брошенное тобой, видимо, в порыве родительской заботы, что с такой хуйней мне, маленькому «Псевдо», общаться не следует, но папа, если бы ты узнал его лучше, то непременно оценил бы, какой это добрый, хороший и духовно богатый повесть. «Три сестры» строит мне глазки и всё время маячит возле нашей комнаты в мини-юбке. Признаюсь честно, странные чувства иногда овладевают мной. Спасибо «Гранатовому браслету», он всегда и все объяснит, и расскажет, и научит хорошему. Кстати о твоих рекомендациях. «Школа для дураков» — действительно дура дурой, и я порой не понимаю твоего вкуса в отношении женщин. Так, например, «62. Модель для сборки» — просто беспардонная шлюха и когда она закончит школу, то наверняка отправится блядствовать, ничем уж более не сдерживаемая. Тут я опять скажу, что не понимаю твоего вкуса и, тем паче, не разделяю. «Это я, Эдичка» — подонок и онанист. Более того, сквернословит безмерно и вообще — говно говном. Словом, милый папа, если бы не «Гранатовый браслет» да «Иуда Искариот», мне здесь было бы просто невыносимо. А так ничего. То сладко, то горько, то больно, то весело. Учусь понемногу. На днях видел, как «Анна-Каренина» поправляла колготки прямо перед дверьми кабинета, где ей предстояло давать урок. Ноги у неё красивые, но дура непроходимая. Очевидно, дурная наследственность. Навести меня здесь как-нибудь! Я без тебя скучаю и хочу какой-нибудь гостинец. Хорошо? За сим целую тебя, милый папа, в…….. Передай от меня привет маме Ленушке и поцелуй от меня туда же. Твой маленький «Псевдо» Вот, оказывается, какой у меня сынок. Гадёныш! Но я всё равно люблю тебя, дурачка. Отцовство есть отцовство. «…Поцелуй маму Ленушку от меня туда же». Какую из них? Да и, в любом случае, как это сделать? Чисто физически понятно — задрать юбку, а то и вовсе раздеть и «впиться губами в горячую плоть». Какая мерзость! Ленушка, девочка моя усталая, чем тебе помочь? Вспомнил только что интересный нюанс. Оказывается, в моей жизни уже была одна парочка по имени Лена и Серёжа. Именно так, Серёжа, звали первого мужа моей второй жены Елены З., который не сумел её трахнуть, вследствие чего они и развелись. Это обстоятельство весьма и весьма обнадеживает. Выходит, начало уже положено и история с семнадцатилетней Леночкой является повторением не только по отношению к схеме Я — МИЛА — СТОЯНОВ, но также и к схеме Я — ЕЛЕНА З. — СЕРЁЖА ЭНСКИЙ. Это вселяет уверенность!.. Продолжение следует. Следует ли? Признаюсь вам честно, с присущей мне откровенностью: эту фразу «продолжение следует» я предполагал написать завтра, 19 марта 1995-го года, в поезде метрополитена по дороге на Москворецкий рынок, куда я поеду покупать шпатлёвку для ремонта катиной квартиры. Кстати сказать, сегодня день рождения моей мамы. Должен же я хоть что-то о ней написать! Или не должен?.. Судьба же распорядилась по иному. Я снова пишу именно сейчас, в 11.48 на уроке по «Слушанию музыки». Дети слушают «Битлз». Маразм какой-то! Смех смехом, а грех грехом. Так-то вот. Устал. Очень устал. Очень хочу спать. И вообще имею такое обыкновение — хотеть… спать. Что ты будешь делать?! Стрелять, петь или бегать… Всё. Урок заканчивается. Но начинается. Спустя три минуты. Забавно это всё: я, Мэо, Добридень, уроки, ученики, ученицы… Завоевание авторитета, выход на позиции, сражения, стратегия, тактика, танковая атака, стрелковая рота, штрафная рота, дедушка, дед Арнольд, Арнольд Борисович Одинцов (он же Одэр). Трогательная еврейская культура, ментальность, прочая хуйня. Сволочь я, наверное. Уже много страниц гружу вас, бедные читатели и читательши, не чем иным, как самоим собою. Простите меня, но уж очень нужно мне, очень надо. Понимаете? Очень хочется и, кроме того, небесполезно сие. Правда ведь? Нет? Поверьте мне на слово!.. К тому же, благодаря моим излияниям, живёт и радуется своей маленькой жизни мой сынок «Псевдо». Апостол «Псевдо». Псевдоапостол, ебёна мать. Один мамин мужчина, тусовавшийся с ней в период 1983-85-го годов, дядя Толя, учитель физики, НВП и труда где-то за полярным кругом, вместо последнего ругательства говорил «япона мать», а не «ебёна», что мне в нем очень нравилось. Кроме того, с ним всегда можно было довольно содержательно попиздеть о различных модификациях отечественных и зарубежных танков… Однажды мы пошли с ним пописать куда-то за кинотеатр «Россия», и меня, помню, очень поразили тогда размеры полового члена взрослой мужской особи. Это детское изумление тогда же и забылось и вспомнилось спустя много лет. Точнее сказать, только что, и, может быть, это в каком-то смысле или в какой-то степени знаменательно. Хочу в какой-нибудь недорогой клуб: послушать странненькой музычки и выпить неторопливо, но много. А ведь было время, когда все алкогольные напитки казались невкусной, противной мерзостью, которая вызывает какие-то малоприятные ощущения в ротовой полости. Мне уже двадцать два, а я (кстати, о ротовой полости) ни разу хуя во рту не держал. Мысль о том, что такое в принципе возможно, впервые пришла мне в голову в возрасте девятнадцати лет, когда от меня ушла Мила, но до уровня желания это никогда не доходило и, видимо, уже не дойдёт. А рассказ Гаврилова «Три Саши» — хороший, но какой-то жалкий, хотя трогательно жалкий, что всегда и подкупает. Славка, Славка, хороший ты. Апостол Катя тоже очень хорошая и СЛАВная. А вот Оленька с Милой всё-таки лучше всех. Или мы были тогда лучше всех, когда любили этих дурочек. Какой же я молодец, что не гоню никаких философских телег (почти не гоню), не высказываю никаких великих мыслей, не делаю обобщений, а «Псевдо» мой между тем всё равно гениален. Всё равно. Видит Бог. Всё равно он всё видит. Ленушка, Милушка, Алёнушка, Миклушонок, Алёнка, Миклушиха, Ленища… Хуйня! Хуйня!! Хуйня!!! Всё хорошо… Вчера Дулов опять возлежал на моей кровати (сломанной Вовой Афанасьевым, вследствие чего одной из её ножек мне служит старый чугунный утюг) и пил чай. Как я отношусь к этому человеку (Дулову)? Конечно люблю! Бедные мы с ним. Ещё бедные мы с ним (с Гавриловым), ещё бедные мы с Шефом. Хочу я, чтобы… Где-то рядом со мной живёт замечательный человек Алёша Сапожников. Каждая секунда его жизни совпадает с моей… Все ученики ушли. Класс опустел. Только что мне из принципа или даже «из любви к искусству» захотелось подрочить себе хуй в этом пустом классе. Но я этого не сделал. Нет. Я этого не сделал. Может быть, так и вся жизнь пройдёт?.. Пять минут назад я занимался собачьей хернёй (не поймите меня правильно), а именно сочинял текст про некоего сокола для гипотетической фольклорно-попсовой песенки, которую вознамерился записать вместе с другими моими попсовыми песенками, когда появятся деньги. А, действительно, когда?! Когда же они, наконец, появятся и никогда уже больше меня не покинут? Когда? Утром мне позвонил Гаврилов (сегодня воскресенье) и стал что-то такое грустное рассказывать о своей последней встрече с Кузьминым. Естественно, что «Три Саши» ему, Кузьмину, не понравились. Видимо, слишком близко принял к своему пытливому сердцу. Ещё он много говорил несчастному Гаврилову о том, что надо, мол, много, очень много работать («…я убедилась, что они за люди! Никогда не думала, что она такая! Грамотная, но не интеллигентная!» — говорит старушка справа, видимо, о невестке), что никто не хочет заниматься простым литературным трудом. Один Кирилл Анкудинов (говорил апостолу Гаврилову апостол Кузьмин) ходит на литературные вечера, пытается чему-то научиться. Пиздец!!! Как всегда, опять эти слова! Я моментально отнес их к себе тоже. Отнес на помойку своей души (простите за такой примитивный метафорический ход) и оченно загрустил. Что же это такое? Я работаю, работаю, делаю, делаю, постоянно себя подгоняю, вечно боюсь, как бы не сделать меньше, чем можно, снова работаю, снова делаю, ложусь изможденный немного поспать, утром опять всё снова, а потом вдруг вновь и вновь находится какое-то чмо, которое говорит мне весомо так и серьёзно: «Надо работать! Надо больше работать!» Простой труд писателя, простой труд композитора, простой труд для куска хлеба и сигарет, простой труд, простой труд, простой труд. Боже мой, как же вы все заебали! Что я сейчас, интересно, делаю по-вашему?! И ещё этот дядя Игоряша, добрая несчастная, потрепанная мудашка, и Ириша, и прочие… Работай, работай, работай! Да работаю я! Отъебитесь все!!! Когда Ивлен был по отдельности Иваном и Еленой, та часть, которая была Иваном-царевичем, великим русским живописцем, обладала примерно тем же комплексом внутренних проблем, что и я. Он рисовал, рисовал, работал, работал, переделывал, совершенствовался, временно деградировал и снова устремлялся на штурм всевозможных духовных высот, а потом все свелось к тому, что он стал андрогином. Такой клевой самодостаточной особью идеальной! И все стало у Ивлена заебись! Перестало хотеться бабу, перестали мучить смутные и сбивчивые сновидения на сексуальные темы, столь характерные для нервных женщинок, перестало хотеться рисовать, молиться, одним словом (точнее двумя), все перестало. Лежал он целыми днями на диване и был доволен, а психоанализ начисто прекратился. Ивлен ел, спал, смотрел MTV, почти машинально поглаживал кошечку и ходил гулять с дорогостоящей собачкой. Собственно, с Жужу. (Когда я вставлю в текст романа черновой вариант начала, вы поймете, что по моёму изначальному плану вы уже должны были бы знать, кто такая Жужу, и чем характерно это четвероногое.) Однажды к Ивлену пришёл странный человек в сером плаще с капюшоном. Капюшон был очень глубокий, лицо не просматривалось, да и не очень хотелось заглядывать в эту серую глубину. А чего хотелось? Да ничего Ивлену, как всегда, не хотелось! Одно знаю твёрдо: настал момент обнародовать исконное начало и прекратить все эти фишечки с недосказанностями и прочим псевдоэстетским туманом. Я вклею эти странички, ибо начало написано в другой тетрадке, в тетрадь с основным текстом «Псевдо». Но для этого необходимо дописать эту сторону листа, чтобы хоть чуть-чуть удлиннить жизнь моего доброго маленького товарища. Ведь жизнь надо беречь, да? Как свою, так тем паче чужую! (Ещё одно замечание, не относящееся к делу, напоследок хотелось сделать. Бы! У меня в школе № 112, где я проучился целых семь лет (с 1983-го по 1990-й год) была одноклассница, имя и фамилия которой полностью совпадали с именем и фамилией моей второй жены Лены Зайцевой. После окончания школы я не встречал эту девушку ни разу, хотя других одноклассников и одноклассниц лицезрел постоянно. Продолжалась эта несправедливость до тех пор, пока в моей жизни не появилась Лена Зайцева-2 (Любимая), а ещё точнее, до тех пор, пока не распался недолгий наш брак. Теперь я встречаю Лену Зайцеву-1 (она же, в свете последних событий, — Лена Зайцева-3) практически еженедельно. Последний раз я встретил её десять минут назад в подземном переходе в преддверьи «писательского треугольника»: «Тверская» (бывшая «Горьковская»), «Пушкинская» и «Чеховская». Произошло это около полудня 20 марта 1995-го года. Она, как всегда, не узнала меня.) Странный человек молча прошёл в гостиную, медленно опустился в хозяйское кресло возле камина и, закинув ногу на ногу, заговорил негромко и с хрипостцой: «Здравствуй! Я знаю, кто ты, но ты не знаешь, кто я. Я — Тесей. Жизнь и всевозможные приключения изуродовали мое некогда прекрасное лицо, исковеркали мою некогда чистую и светлую душу, но мой мозг, мой ум, сохранился весьма неплохо, и моя память по-прежнему тверда и всеобъемлюща, бля. Поэтому сегодня я здесь. Сегодня я здесь, Ивлен, чтобы возвестить тебе исконное начало романа Максима Скворцова «Псевдо»…» «Там никого нет…» — сказали в один голос трое посланных… на разведку. «Значит, можно войти», — заключила Елена и добавила: «Все могут быть свободны». Тем временем еленино счастье неторопливо прогуливалось по колонному залу заброшенного дворца. Счастье боязливо озиралось по сторонам, опасаясь тайных недоброжелателей, возможно прячущихся за колоннами. Счастье называли Тесеем. Елена же никого, собственно, не искала. Все шло к ней в руки само собой. Однажды у неё в ладонях оказался колючий волшебный ёжик-клубок, вслед за которым в её жизни очень скоро появился Иван-царевич. Впрочем, все это волновало её лишь постольку-поскольку. В остальном она была себе на уме. Со страниц своих бессмертных книжек грозил ей крошечным кулачком Достоевский, да и Пушкин не отставал, то и дело кокетливо подергивая дружеской своею ногою. Утешением ей, Елене, служили лишь бессменные сопровождающие ея. Этих рыцарей она баловала как могла, но никогда не прислушивалась к их мнению всерьёз и была такова. Какова? Всего понемножку в ней было. Многое в её жизни происходило случайно, но многое было обусловлено целым рядом определяющих факторов. Иван-царевич же не мог похвастаться перед своей избранницей решительно ничем и, видимо, оттого и ходил постоянно с печальным, но вместе с тем удивительно трогательным еблом. Кое-что ему удавалось, но ни он сам, ни Елена не находили достаточной глубины, хотя народ считал Ивана гениальным живопописцем. Тем не менее, в семье этих двух гигантов царила вечная неудовлетворенность, чем они были вполне счастливы, иначе говоря, ОТЕСЕЕНЫ, ибо Счастье и Тесей по условиям игры суть синонимы. Перед глазами и сейчас часто встает живая картина: Иван-царевич шествует по коридору с зажжённой свечой и теребит свободной рукой остренькую бородку, но вдруг видит стоящую у зеркала Елену, шепчущую какие-то религиозные каламбуры и облачённую при этом в одну лишь ночную сорочку. В таком виде их обыкновенно и заставало утро. Потом начались тяжёлые времена, но скоро и они кончились, застигнув Елену врасплох в момент подыскивания нужных слов для очередного каламбура. Слов? Слов, слов… Вдали-вдали мерцал огонёк. Снегурочка подошла ближе, но огонёк передвинулся в другое место. «Огоньки боятся меня», — подумала глупая девушка и сделала ещё несколько шагов. Огонёк же, против ея ожидания, напротив, стал стремительно приближаться, и вскоре Снегурочке уже пришлось бежать от него, сломя свою холодную голову. В своем животном страхе, беспричинно обуявшем её, она воистину не ведала что творит и не помнила даже имени своего. С тех пор её и стали называть Еленой. Огонёк не догнал её… «Сущность бытия никакова!» — денно и нощно, как дурачок, твердил ей Иван-царевич, и она тосковала да грустно смотрела в лес, подобно мультипликационному волчку. Ложилась на краю… и плакала, а Иванушка, лёжа у стенки, беспокойно ворчал и ворочался. Но что она могла для него сделать? Ей самой было как-то очень печально, а он был такой некрасивый, и зачем она жена этому человеку ей не было до конца понятно. Был бы он знаменитый сказочник, хотя бы, как Андерсен, а он ведь всего лишь гениальный живопописец, не написавший ни одного «Огнива» и ни одной «Русалочки» даже в карандашных эскизах. Елена же была умная женщина, и сказки, конечно, здесь не при чем. А что было и при чём, ей было неясно и неясно было, хотелось ли знать. Потом Иван-царевич заплакал и обнял её, всхлипывая и подвывая, аки белуга. Тогда Елена закрыла глаза и, насколько умела, уснула. Корень её трагического мировоззрения, наверное, следует искать в глубоком прошлом. Сейчас ей двадцать семь, и по чистой случайности её имя и возраст совпадают с соответственными данными женщины, которую я люблю. Впрочем, мы отвлеклись. своё детство Елена провела на Камчатке, на берегу Тихого океана. Много умела и редко болела. Потом кое-чему разучилась, а болеть стала чаще. То всё у неё получалось, то вдруг всё, что только что получилось, внезапно выпадало из рук. Тесея она встретила в электричке, следующей по маршруту «Москва. Ярославский вокзал — Сергиев Посад». Он, Тесей, был зеленоглаз, теорётически физик, довольно быстро ускользнувший из её поля зрения, в результате чего Елена на какое-то время стала почти несчастной. Когда её впоследствии обижали какие-нибудь мужчины, она думала, что Тесей никогда бы с ней так не поступил, а когда обижали женщины, думала, что Тесей никогда бы им не позволил так с ней обойтись. Но она вовсе не была одинока. Отнюдь. У неё много друзей и Бонюшка — пушистый котёнок… «Милая девочка Леночка, мне одиноко и я знаю, что одиноко и тебе. Давай любить друг друга и никогда не расставаться!» — скажу я ей однажды. «Черт с ними, с Тесеями и царевичами! Пойдём со мной под венец. Дулов так давно хотел его над нами подержать…» Мне хочется произнести какую-нибудь глупость, вроде «над нами проносились облака» или «что делать, если Бог всего один, и некому на него пожаловаться?» Елена теорётически не имела к физике ни малейшего отношения, однако, что ни делается — всё к лучшему. В просторной гостиной Иван-царевич танцевал с одной из натурщиц, обладающей огромной чудодейственной задницей. Зачем она снова пришла на сеанс, он решительно не понимал, хоть и сам назначил ей встречу. Он вообще любил говорить одно, а подразумевать третье, и старался сделать всё возможное, чтобы окружающие понимали его адекватно. Когда он, входя в квартиру, заявлял, что хочет спать, это означало, что он будет работать всю ночь и просит не беспокоить. А когда заявлял, что у него много работы — это всегда являлось прямым предложением немедленно уединиться с любимой женой. И Елена день за днём в течение двадцати лет постигала эту нехитрую науку семейной жизни. Замуж она вышла поздно, в возрасте тридцати пяти лет, и сейчас, по прошествии некоторого времени, ей вполне хватало на карманные расходы. Вдобавок ко всему они завели собачку, которая их отчаянно веселила и очень скоро стала всеобщей любимицей. Каждый вечер она каталась по ковру, задрав свои кудрявые болоночьи лапки, смешно посапывала и умильно портила воздух. Одним словом, всё было в этом существе прекрасно. И если бы она не родилась собачкой, то верно родилась бы самой Еленой. Неслучайно обе женщины нередко ощущали почти физическую связь друг с другом. Так, например, когда у Жужу была течка, Елена постоянно ловила на себе недвусмысленные взгляды случайных мужчин… Так или иначе, ей было 27 лет, и она по сути дела была молода. Счастье её всё так же бродило по лабиринтам таинственного дворца, но ничто уже не могло всерьёз взволновать. Елена хорошо помнила период, когда все вдруг принялись интенсивно взрослеть. А ведь как странно иной раз бывает. Встретишь случайно женщину, а потом столько всего у тебя с ней происходит, что становится дико себе представить, что когда-то вы встретились просто так, безо всякой предварительной истории. Так, как сейчас с ней может встретиться кто угодно ещё, и с ним всё может стать так же, как стало со мной, и с ней всё может стать так же, как со мной было у неё. Подобные дикости происходили с Еленой уже неоднократно, но она не вспоминала уже даже и о Тесее, потому что всем всё было можно, и она уже не ведала иных истин, кроме вечных, да и те ведала в меру своих интеллектуальных способностей. Мама Лены работала в аптеке и часто продавала Олегу Пащенко всевозможные серебряные колесики, не подозревая о том, что перед ней стоит поэт, муж Яны Вишневской, которая постоянно встречается мне на Большой Бронной улице, когда спешит на занятия в Литинститут. Мы здороваемся с ней в 50-ти % из ста, поскольку она не всегда замечает меня, а я не всегда вижу необходимость обращать на себя внимание. (Как ни странно!) Между тем, папа Лены работал на ледоколе самым старшим механиком. Впрочем, конечно, я отдаю себе полный отчёт в том, что всё это не имеет никакого отношения к делу, но что имеет? И что это такое за дело? Неужели кому-то есть, что сказать в искусстве, а кому-то — нет?! Вы уж меня извините, по-моёму всё это глубоко собачья чушь! Тьфу, говно, надоело! Ничего предосудительного я не вижу решительно ни в чём! Стало быть, ничего страшного не произойдёт, если я брошу начатый сюжет и увлекусь чем-нибудь другим. Безмерно надоели все эти ленины родители и прочая ерунда! Интересно мне во всей этой истории исключительно одно: у Ленушки очень симпатичная грудка, гладкий, упругий животик и красивые ноги. Естественно, я её хочу. Но и это никоим образом не относится к делу. А что относится к делу? К делу не относится решительно ничего, потому что дела-то я особого не вижу, так же, как и состава преступления. Сократ как-то раз спизднул, не подумав: «Я знаю, что я ничего не знаю». А я вот всего лишь хочу знать, чего я хочу. А хочу я Лену, но это хотение несколько иного рода, а мне интересно другое: мне интересно, что мне интересно. И у каждого всё так просто, и у каждого всё так сложно. И невероятные приключения ещё только предстояли многим моим знакомым друзьям. Ещё я хочу, чтобы меня кто-нибудь приголубил. Последнее время всё, что я пишу, я пишу на уроках по музлитературе, которые я веду в ДХШ (детской хоровой школе) № 106. Сейчас, к примеру, звучит соната ми бемоль мажор Моцарта, которого я не люблю. А вот Пушкина я люблю. А вот Лермонтова любил, а теперь не люблю, потому что он бедный, жизнью обломанный фарфоровый мальчик, который обижал слабых девочек, которые потом с лихвой годились в матери Достоевскому, а Чехову более чем в бабушки, а для меня они опять несчастные девочки, которых жалко, а Лермонтова нет. Вот и чернила кончились, но у меня есть ещё. Авторучки — это как лошади, одну из которых Печорин загнал, когда вдруг заторопился в последний раз выебать Веру. Фактически даже не лошадь он загнал, а Бэлу с княжной Мэри, которые, если помните, тождественны лошадям в контексте романа. Вот ведь Арво Метс — вдохновенный прибалт! Как бишь там? «…но их дочери опять похожи», кажется, «на весну» и так далее, в отличие от матерей, которые раньше тоже были, как дочери, а потом стали всё более походить на хозяйственные сумки… Был я как-то на творческом вечере Андрея Битова, а он там молол какую-то хуйню. С кем не бывает, конечно. Даже я порой несу ахинею, но я зато никому не известный и на хуй не упавший Максим Скворцов нижайше кланяться просил, что я, Иванова Елена, и делаю не без удовольствия и вообще на коленях стоять люблю… Построил художник дом и смотрел, как за окном идет дождь, а потом захворал, затосковал и улетел на Луну. А собака его на луну много лет выла и все слёзы свои собачьи выплакала, как умела. А Елена, насколько умела, уснула. А Иванушка ревел, как белуга, и волосы рвал на себе. Такой вот Шекспир, господа. Господи, господи, пожалей меня, брата, неприкаянного во всех твоих снах бесполезных, как всякий сон всякого божества. Милая, милая моя спешит на берег реки. Падает зА лесом заря. И в коридоре раздаются шаги, а на улице барабанная дробь. И как тут мне, Лене Зайчиковой, не плакать, маленькой такой героине! «Вот тебе и раз!» — Штирлиц сказал. «Вот тебе и два!» — апостол Петр сказал. «Вот тебе и раз!» — апостол Иуда сказал и порезался об осколок стекла, и заплакал, и запел, и заплакал, и песенку затянул… на шее потуже, а Христос зарыдал и улетел на луну, а собака Мария с именем человеческим все слёзы выплакала, и бежала по железнодорожному полотну, а потом обессилила. А Евгению Онегину Елена ночью отрезала голову, а Юдифь сказала тогда: «Я буду век ему верна, хоть я другому отдана…» И услышал слова эти Исайя-пророк и чудесной рыбе разрезал живот, и в этот день каялись братья иосифовы. И ещё одно странное совпадение: когда в Большом театре случился знаменитый пожар, в Иерусалиме сгорела мечеть. А витязь Иван-царевич мечом взмахнул, словно кистью, и на небе приняли его за героя. Даром, что до этого он всю жизнь ничего не мог. Это и называется Благодатью. Как ни было грустно Елене, Тесей не умел ей помочь. Минотавр же, напротив, женился и как-то в раз раздобрел. Минотаврята его расползлись по всему лабиринту, а Елена легла на диван. Там она нашла в темноте плюшевого медвежонка, обняла и уснула крепким-крепким здоровым сном. Ведь что бы ни происходило с людьми, рано или поздно все они укладываются спать… И ещё апостол Иуда сказал: «Больно мне. Камень на сердце у меня. Словом, нелегко». И ушел. И покинул Елену. Теперь хочу немного поговорить с вами о Рите. Она работала на радио и была мне мила. Я о ней много думал, когда было неладно с Еленой, но ясно понимал, что если Рита и есть она самая, то когда будет неладно с ней, я буду думать о Елене, а то и не приведи Господь. О Миле. Ноги у Милы были немного нескладные, но она так забавно умела ими манипулировать, что многое мы друг другу прощали. А после явился Божественный Дима, богоЯвленный соответствующей красавице, и у них закружилось, поехало… Двух месяцев не прошло, как красавица уже раздвинула свои трогательные ножки, а царевич Димитрий сделал не в первый раз, да так там и остался. «Тяжко. Ой, как тяжко! Ой-ли, ой-ли я?!» — апостол Х…..с сказал. В будний день шёл снежок липкий, и шагала девочка Ирочка по мокрому и тихонько грустила. Хотелось ей того, хотелось ей сего, а было только это, это и вот это, а того не было. И этого самого того не было ни у кого, но было в начале Слово. Даже не слово, а обещание, что Это в конце концов обязательно будет у всех. Поэтому Ирочка грустила тихонько, вполголоса, точнее говоря, молчаливо и скорбно, вместе с тем, улыбаясь. Уже давно не больно, но в каждый троллейбус в незапамятные времена было посажено по котенку, которых с тех пор перманентно мучают жестокие электромеханизмы, а котята же безысходно плачут. Вот тебе и Лякримоза. Ира меня считает хуй знает кем и по-своему любит. Она во мне видит трогательную сволочь, каковая строит из себя тонкого эстета, каковая (то бишь эстет) мрачен и молчалива, будто предан каким-то высоким измышлениям на тему… Она мне прокатила тележку о котятах в механизме троллейбуса, и мне от этого хочется плакать в голос, ибо так оно все и есть. Как же так? Как же быть? Кому нельзя того, что всем можно? Эх, не убий BE MY BABY в ту ночь. В ту ночь. У меня на шее крестик, а у Вовы на шее нолик, а Серёжа бедный линию проводит вдоль. Над холмами летала крыса и махала крылом. В амбаре мышка её ждала и, чуть не плача, шептала: «Крысонька, любимая моя, приди, приди в мою обитель мышки!» Но крыса не спешила. Она летала так, для удовольствия и, наслаждаясь полетом, семь раз заходила на новый круг. И вот вошел к Тамаре демон, под юбкой бес ему навстречу свои объятья распахнул и вынес хлеб, да солки вынес. Ввалилась крыса дивная в амбар и мышку вздула. Ей того и надо. пришёл мужик-хозяин, застукал новобрачных и хвостики связал двум грызунам. Затем повесил на верёвочке сушиться, а после сжёг в печи… Солдатик оловянный расплавился мгновенно, и сгорела балерина, лёгкая, верная, добрая и любимая. При чём тут, спрашиваете, крыски? Да ни при чём. Просто есть такие птички. Птички-крыски. Да, Дулов? Еленушка моя родная натурально любила меня, и я теперь, да поздно. Такое было у меня сокровище: нежное, славное, чистое, умненькое, а я обидел и не оценил. Говно. Теперь нам тяжко. Неужели же и вторая жена родит ребенка не от первого мужа-меня? Почему всё так выходит, что как входит, так уже и не выходит?! Что ты будешь делать? Выйду на улицу, пойду по ней, погуляю, вернусь, перекинусь с кем-нибудь словцом о безысходности вещёй и ницше-хайдеггеровских хуёвин, вернусь, выйду на улицу, погуляю, вернусь, лягу спать. Спит моя Еленушка, спит моя Милушка, спит девочка Ирочка, спит дуловская девочка Анечка, спит тогоевская Машенька, спит сильный Вова Афанасьев, спит Ольга Владимировна желанная, спит Максимка — самодостаточная спиралька, спит… Котик Тристан-кастратик-касатик скребётся в мою дверку, а я ему не открою уже никогда. Я сплю. Борис Житков, что ты видел, печальная почемучка? Апостол Борис Пастернак сказал: «Жизнь прожить — не поле перейти!», и так и не перешел. Аркадий Гайдар полетел в космос 12 апреля 1961-го года, а через тридцать лет я впервые вошел так, как это подобает делать на самом деле. Впрочем, и до этого входил, но было страшно, тяжело, несподручно, больно. Пробел. Какие уж тут мысли?! Кому что нравится. А всё-таки то, что Серёжа купил себе «Gibson» — это очень хорошо. И Вове хорошо, да и мне сам Бог велел. Наверное, правильно писать слово «бог» то с большой, то с маленькой букв попеременно. Божественный Агнец отнял у меня Алёнушку, а Дима Богоявленный Милочку. А кто у меня отнимет Риту или Инну (ещё не решил кого именно)? Кто? Всё тот же Иисусе? Сколько же можно? Не трогай моих женщин, господи! Что тебе они? А я их любить умею, как никто не умеет. Да. Да! Я вот уже двадцать два года хожу по земле, наблюдаю, делаю выводы и вижу, что да, никто так не умеет. Но какие же, однако, все непосредственные! Я маленький Зубрик! Пи-пи-пи!.. Винни-пух с Тесеем не поделили Ариадну, а потом поделили, а потом и без Ариадны им хорошо стало. Надо сказать, что теперь я всё-таки знаю, как надлежит клеить разные виды обоев. Хоть это успокаивает. В Болгарии я, Скворцов, купил Еленушке гранатовое ожерелье, чтобы подарить к предстоящему разводу, а потом забыл его дома в ответственный день. В результате, подарил той, на чьей шее оно с трудом застегнулось, хотя она, конечно, девочка как девочка: бедная, глупая и с головой беда совсем, хоть и не без способностей когда-то была. Я Вилли Посторонним, летаю где хочу. Здравствуй, Постум! Помнишь там кого-то некрасивую, но со стройными ногами. Помнишь, Постум? Вспомни, товарищ! Вспомни, товарищ Постум! Гражданин Постум! Господин Постум! Постум господен! Ваше сиятельство! Гребенщиков воистину… Подуйте мне, пожалуйста, в ушко! Да, пожалуйста!.. Тогда Тесей вышел из комнаты, и снова Елена заплакала одними глазами беззвучно, обняла плюшевого медвежонка, уснула в тоске, и увидела город Солнца. Кампанелла подошел к ней сзади, обнял за плечи и молвил человеческим голосом: «Пойдём, любимая! Это всё я построил! Я! Я!! Я!!!» Тут-то он и выпустил изо рта соломинку и упал к Алёнушке в объятия. Хармс засмеялся, а девушка продолжала спать, когда старуха-мать наконец-то вывалилась из окна. Адам сказал Еве: «Я тебя хочу», а Ева сказала: «Где ты был, Адам?» А змеи здесь не при чём. Волшебники живут в лесах, феи живут в городах, Иван-царевичи ходят в шкурах и живут в пещёрах. Странные вещи происходят вокруг. О, город Ершалаим! Чего здесь только не бывает! Сборщик податей бросил что-то такое на землю. Приплясывали золотые петушки, и кому-то было неладно. Ой, не надо! Ой, не надо! Ой, не надо! Ой, не надо бы! Якобы да кабы, в самом деле, во рту выросли грибы, и многие из счастливчиков отравились. Бы. Пастушок Даниил дудел в свою крошечную дуду, которую заботливо смастерили для него Саввка и Гришка. И я играл, дудел, и многие из нас играли. Лякримоза! Лякримоза! а я маленький такой, такой, такой! Ким Бессинджер… Всё, начиная с первой строчки, и до последней буквы написано мной на уроках по музлитературе, которые проводятся мной еженедельно, по субботам с 10.30 до 13.30 Я начал писать «Псевдо» во время «Страстей по Матфею», а сейчас — «Реквием» Моцарта. Надо сказать, что в пятницу мы с Серёжей закончили ремонт одной частной квартиры, и теперь у меня будет время писать не только на уроках. Тогда, вот увидите, всё пойдёт по-другому, и мысль потечёт иначе. Всё будет иначе… В среду, когда мы купили «Gibson» и пришли ко мне попить чаю в составе: я, Серёжа, Вова, вышел спор: кто сказал «я знаю, что ничего не знаю!» Сократ или Аристотель? В самом деле, кто? Может Вы знаете? Если это так, то бишь знаете, напишите мне по адресу: Москва, 103104, Малая Бронная улица, дом 12, квартира — 20, Скворцову Максиму. В принципе, адрес может поменяться, о чём я непременно поставлю в предварительную известность. И вот встретились Тесей и Аристотель и заспорили. Примирила их только смерть Ахиллеса, но тогда Андрей Рублёв пришёл в наш горестный мир и молвил человеческим голосом: «Больно мне. Камень на сердце у меня. Словом, нелегко». «Скоро лето пройдёт, словно и не бывало», — Бог-отец сказал, а сын жертву принес. И вспоминал с грустью о прошлом, а Сталкер здесь не при чём. Такой вот, блядь, амаркорд. Елена написала очень грустную сказочку про тучку, бедная моя, а Мила писала какую-то рифмованную хуйню, вроде «…но поклонники модернизма занимают в партере места». (При этом забавно то, что слово «места» являлось рифмой к слову ни то «красота», ни то «чистота».) Совсем охуела, бедняжка. А Богоявленный не только писал, но ещё и пел: «…Этой осенью моя женщина, что-то такое там, больна…», чем и пленил сердце определённой особы. (Если не сказать, особи.) Потом занялись английским языком. Мила взялась преподавать. Так попробовали, сяк попробовали — и наконец получилось. «Вот тебе и раз», — апостол Штирлиц сказал, а Шостакович (Шостик) сочинил «Родина слышит, родина знает». Ой, не надо! Ой, держите меня, мама моя дорогая! Роман Фёдоров, старший брат моей первой жены, однажды показал мне пистолет и ещё десять тысяч рублей живьём в ту пору, когда за один доллар давали всего пятнадцать. Рыба. (Это так у Куфтина в одном тексте, который он читал в квартирке, где одно время жила Банге (это в Отрадном.)) Рыба… Надо сказать, что последний урок сегодня, 4-го марта 1995-го года подошел к концу. До поры до времени многое прощалось Голиафу, Тесею и Елене. А Отцу, Сыну и Святому Духу напротив. Более того, как вы знаете, все кончилось Нюрнбергским процессом. Были предъявлены известного рода обвинения, и восторжествовал человеческий род! Открывает, открывает, открывает щука рот, но не слышно, но не слышно, но не слышно, что поёт. Поёт ли? Что-то такое есть в том, что «Псевдо» я пишу где угодно, только не дома. Сейчас, например, станция «Студенческая». Это я еду. Это я еду к Анне Абазиевой несчастной. Чего хочу? Трахнуть — не трахнуть? Даст — не даст? Даст! Взять — не взять? Не взять. Взять. Не взять! Взять! Ни дать, ни взять!.. Ять! Ять твоя мать! Я твоя мать! «Я мать твоя!» — баба-Яга возопила. Печечки горят, горят, горят! Снежная королева хороводы водила, чистоту блюдила, этому дала, этому дала, а этому не дала. Ой, коляда! Ой, люли-люли! Берёзонька, Оленька, Славушка-Гаврилушка. Милушка, Милушка… Скоро придут отпрыски мои во Спиридоньевский переулок, где дом стоит, в коем мою первую жену её второй муж ебёт регулярно. Придут и напишут мелом на асфальте перед домиком этим, что напротив «Марко Поло», неподалеку от коего Палмер, Севостьянов и Петруха Дольский играли за деньги джаз: Мила Милосская — сука хуёвская! Куда смотришь, сучье вымя?! А?! А?! (Это я соседу в метро.) Вечный спектакль этот мне надоел. Его играет всякий. Умён — не умён? Вот бы знать… Эту фразу «вот бы знать» одно время повадился говорить Дулов. А ещё повадился говорить: «Я не разбираюсь». Экий сокол! Дескать, детей мал-мала. Гомосексуальная тематика у Платонова. Точнее говоря, транссексуальная. Называние. Справа от меня сидит симпатичная баба с нежной кожей, писклявым голоском и в белой шубе богатой. Пизда! Шестое марта на дворе! Какие шубы, ебёна мать?! Ходит грустная Елена. Ходит пО миру и не плачет. Я вот к Анне еду, а Ленка работает в Третьяковке. Бродит сейчас от картинки к картинке. «Хи-хи-хи», — раздается справа. Это писклявую бабу ёбарь её чем-то развеселил. Мы едем, едем, едем. Определенно, в метро лучше, чем на уроках. Лучше писать. Был у меня друг Пишичитай, а у Айболита был друг Тянитолкай, а у Кошеверова есть Наташа, а у Данте была Беатриче, а у Лауры был Петрарка (мудило грешное), а у Шефа есть Добридень, а у гагар есть Гаврилов. Смысл последний не всем, вероятно, понятен, да и бог с ним. (Если кто-то считает разы, то не обессудьте, если написал «Бога» не с той буквы. Простите за сим, низко кланяюсь от Елены Ивановой, в девичестве Зайчиковой. Мальчиковой.) Хочу, чтобы Пащенко по прочтении «Псевдо» сказал: «В жизни ничего подобного не читал!» Трагизм. Трагизм. Позвонил я как-то Лене, а голос у неё какой-то запыхавшийся, как будто трахалась только что, а она говорит, нет, говорит, я на дудочке играла. (Это которую я на день рождения ей подарил.) Так и вошла она в лабиринт, бедняжка. Тесей выхватил пистолет и выстрелил Роману Фёдорову (Теодорову) в ухо, словно Дубровский медведю, словно Мцыри барсу. Два раза повернулся ключ. Открывают. Приехали. Спустя два с половиной часа — ничего. Смешно. Конечно, без косметики и с естественным цветом волос она бесспорно выигрывает. Позвал замуж. Не впервой. Согласилась. Смешно. У Ани живет Семён-гомосексуалист. Стриптизер. Я поспал у неё полтора часа, проснулся и уехал. «Когда приедешь?» «Скоро». «Завтра?» «Хорошо». Не приду никогда. Посмеялись и хватит. Вот тебе и зима, а вот тебе весна, а вот тебе длинный и толстый хуй! У девочки Ирочки горлышко болит. Перепелочка воистину. С каждым часом все лучше и лучше. Сарданапал, привет тебе, привет! Когда это кончится? Да как тетрадочка кончится, так и все. Вам, потребителям уже готовой продукции, проще. Можно заглянуть в конец и сказать: да на такой-то странице все это кончается. А мне — ой, нескоро. Экие трогательные девочки уселись напротив меня, чуть слева. Одна в белой курточке, другая в клетчатом пальто, третья, ближайшая, в зелёном. Всех, всех баб поймаю и посажу в тетрадку. Буду иногда открывать заветные странички и трахать бессмысленно и беспощадно. Переворот, ебёмте. День такой сегодня. Солнечно-весенний. Хочу, хочу, хочу!!! И вошла в лабиринт Елена, и в каждой комнате оставляла она по вещичке; платье, туфли, чулки, комбинацию, лифчик и, наконец, трусы. Много дней странствовала голая Елена по лабиринту и не находила выхода. Скучный Иван-царевич неотступно следовал за ней в своих снах… Что-то устал я. Писать не хочу. Хочу ехать молча. Надоело. Устал. Не то, чтоб даже устал, а просто, сами видите, херня какая-то получается. Чего вас, дорогие мои, насиловать зазря? Продолжу через несколько часов, хотя для вас всё начнётся снова со следующей же строки. Что делать? Простите. Искренне ваш Максюшка. Целую. Кис-кис… Мульти-пульти… Вот и свершилось. Следующий день. Седьмое марта 1995-го года. (Вот к чему литературка пришла.) Ровно 22 часа 31 минута, пьяный на толчке сижу. Нет, не блюю. Гажу. Говно идёт и идёт. Падает мой помёт навзничь. Несколько минут назад шёл по улице, неимоверно желая срать, и обдумывал новые строчки, как приду, сяду срать и напишу свой репортаж с говном из жопы. Написать хотелось о следующем: как известно, когда люди не хотят обосраться, они рефлекторно совершают некие движения анусом, обратные желаемому процессу срача. И вот что интересно (кажется, Бонифаций) — всё-таки они обсираются почему? Потому что мышщы ануса не выдерживают более напора или говно — это самостоятельная субстанция (бог?), и на определённом этапе уже что ты не делай (стреляй, пой или бегай) — всё одно, обосрёшься? И это уже не постмодернизм, а совсем обидно. Блядь, и почерк пьяный! И совершенно страшным образом написано именно слово «почерк»! Как это так выходит? (Вспомните, вспомните фразу «как это так выходит, что как входит, так уже и не выходит?!») Хочу закончить этот эпизод фразой о том, что Анна всё-таки дура и тут же сказать о ней что-нибудь хорошее для крутоты и чтоб была наглядней сложная структура моей души. Гулял я со Славкой Гавриловым. Опять пили. Мама как в воду глядела. Аня всё же дура. Хотя, не знаю ничего. Бедняжки все. Аня, прости; Лена, прости; Мила, прости; Оксана, прости. Только с Катей всё нормально. В своем роде. Друзьям понятно. Приключения Буратино. Раса брезгливых. Полина Виардо. Мытищи Тургеневы. Хотят чего-то все время. Революционеры. (То есть, конечно, Слава и Вадик, я все понимаю. Это я так, лишь бы что-нибудь сказать.) Ольга Владимировна, отчего вы спрашивали меня сегодня о такой ерунде, девочка вы моя? Я позвонил по телефону поздравить вас, счастья пожелать; заговорили о «Псевдо». Вы зачем-то сразу о композиции, замыслах каких-то, как у меня то, да как у меня сё (в романе, естественно). Чушь какая! Голосок же у Вас был грустный, нерадостный как будто. Что ты будешь делать! — Ты, правда, думаешь, что может быть все хорошо? — спросили Вы. — Конечно нет, — чистосердечно ответил я. Вот тебе и поздравление! Один раз я видел Вас, Ольга Владимировна, в мини-юбке. Этот день запомнился мне на всю жизнь. Я тогда учился в девятом классе, и речь у нас, кажется, шла о русском романтизме. Одоевский и все, все, все. Однако, спустя много лет, приобретя кое-какой духовный опыт, а также существенно расширив горизонты своей эрудиции, я могу со всей ответственностью заявить, что по сравнению с вашими ножками искусство — это полная чепуха. Елена целый день ходила по квартире с вазой в руках, не зная, куда поставить. Так, сяк — всё хуйня выходит. А все оттого, что вместо того, чтобы сидеть дома и сюсюкаться с глупой мамой, надо было бежать ко мне в кроватку и получить верное удовольствие. А то и мне аналогичное доставить. Дурочка пушистая. Летают мотыльки, и кружат над лесом совы. Погасли огоньки, и закрыты все засовы. Кто в свой нас пустит дом? Нам неловко постучаться. Что вот теперь делать? Ивану всё казалось мало. Елена Прекрасная третий год была женой Кащея и многому научилась. Многим чудесам. Она умела превращать понравившихся ей мужчин в бокалы, а сама превращалась в мёд. Кащей пил, по усам текло. Как-то раз, обо всём догадавшись, он вылил мёд себе на причинное место, а бокал разбил. Очнулась Елена верхом на члене Кащея и больше не колдовала. Мало того, была жестоко наказана: Кащей, не долго думая, превратил её в свою крайнюю плоть. Лишь по ночам Елена вновь становилась нормальной женщиной, но все же лишенной возможности существовать в каких-либо иных формах, кроме как верхом на кащеевом члене. Когда же Бессмертный кончал, она вновь превращалась в его крайнюю плоть. (Я часто думаю — не это ли нужно мне для полного счастья?) Иван искал пути, изыскивал возможности для спасения любимой и придумал-таки одну хитрую штуку… Двинулся в волчий лес изысканный витязь, кинул в сердцах клубок, побежал, побежал и пришёл. Кащей соблазнялся неспеша, нехотя, медленно. Иначе говоря, неохотно и со скрипом менялась его сексуальная ориентация. Иван же был красив, утончен, изыскан, интеллигентен, обладал безупречным вкусом, но Кащея мучил один и тот же вопрос: имеют ли Бессмертные право на гомосексуальную связь? Но не следовало ответа из глубины его бессмертного подсознания. Иван же настойчиво плёл свою паутинку и как-то раз своего добился. Сам того не желая, да и не подозревая, что такое вообще возможно на многогрешной земле, Кащей стал послушным орудием в руках лукавого царевича. Задумано всё было до гениальности просто: основной расчет Иванушка сделал на несомненность зеноновых парадоксов. Таким образом, Кащей, овладев одним из наших героев сзади, буквально через десяток секунд бурно кончил. Выделившаяся при этом наслаждении сперма набилась партнеру, то бишь всё тому же Иванушке, в задний проход. А Ивану того и надо. Уж кому-кому, а ему был известен простой закон: «Когда мужчина меняет свою сексуальную ориентацию, все превращения гетеросексуального периода становятся недействительными, и в этой ситуации может произойти всё, что угодно, то есть последствия могут быть совершенно непредсказуемыми». Смелость иванова пуступка заключалася в том, что, будучи в полном неведении — что же на самом деле может произойти, он был уверен в своем. И веру его Всевышний вознаградил!.. В момент греховного совокупления Елена перешла из состояния крайней плоти в состояние кащеевой спермы (это обычная химия) и таким образом перекочевала в тело Ивана. Тот жопку-то пробочкою заткнул и, как опытная Юдифь, срубил Кащею головку, а из символической иглы путём переплавки и прочих кузнечных работ смастерил себе перстенёк. Поскакал он через лесок голубой в свой домик родной, но кое-чего не учёл. Сколь ни прочно сидела в заднице пробка, а сперма кащеева нашла-таки из положения выход. Да и как его не найти! Впиталась она в стенки ануса и очутилась в царевичевой крови… Иными словами, скакал, скакал царевич Иван, а до дому добрался не он, не Елена даже добралась, а Божественный Андрогин. Имя ему Ивлен. Стал он жить-поживать, да добра наживать. Об этом и речь пойдёт. Вчера ездили с Катей Живовой (фамилия её странным образом совпадает с фамилией вовиной бывшей жены, а Вова — это басист Другого оркестра) на концерт группы «Аукцыон», проходивший в Зеленограде. Удивительную девочку Лену встретили там. Лена эта — как бы девушка одного катиного знакомого Серёжи, который учится на пятом курсе текстильного института, но почему-то хочет заниматься журналистикой. На этой почве они и сошлись с Катей. Лена же — юная, милая, нежная умная и добрая. Такое, знаете ли, чудо. Вот едем мы в электричке: я, Катя, Рита (о которой вы уже здесь читали) и Парфёнов (эти двое с радио «Ракурс») и два котёнка (Серёжа и Лена). Лена замечательная. Интересно так же то, что запись Другого Оркестра появилась у неё ещё до знакомства со мной. Как всё похоже! Просто пиздец! Хочу, чтобы было так, как должно быть! А как должно быть — известно… Я надеюсь, что история (с Леной) поимеет некоторое продолжение прежде, чем я закончу «Псевдо». Хочется надеяться. Если что-то будет происходить, незамедлительно сообщу. Если Лена станет моей женой (а я думаю, что так тому и быть) для неё будет весьма забавным чтение этих строк. В самом деле, представим себе, что Лена — моя жена и уже давно. Значит мне ничто не мешает обратиться к ней, как к той, кем она ещё не является, но в одном из вариантов судьбы это уже существует… Леночка, любимая моя девочка! Я очень, очень люблю тебя! Маленькая… Маленькое моё сокровище!.. История должна повториться ещё раз, ибо тогда это будет всем известное дважды. История должна повторяться, чтобы не нарушать законов. Без законов весело, но тяжко и больно. Я пробовал. А так, когда история повторяется положенное число раз — больно (поскольку уже не в первый, но так же, как раньше), но не тяжко (по той же причине). Продолжу потом, потому что сейчас станция метро «Нагатинская» и я выхожу… Вот опять урок. У детей контрольная работа. Надо сказать, что во всём есть свои преимущества. Так, например, хотя на уроках у меня недостаточно свободна голова (что вполне естественно), но зато я пишу за столом, что очень, надо сказать, удобно. Забывчивые дети заставили меня вырвать целых два листочка из тетрадки, где живёт мой маленький «Псевдо». Ещё один я вырвал, чтобы записать вопросы контрольной работы. Как всегда случайности сокращают жизнь повсеместно. Как людям, так и романам. Тем более таким людям, как я, и таким романам, как «Псевдо». Как я и мой лучший друг «Псевдо». Вчера я сочинил сразу три вещички. Небывалый улов. Одна из них называется «Юмореска», а названия двум другим я придумал только что, когда курил в туалетной комнате. Они будут называться «Одно и то же» и «Прекрасная Ляля», она же — «Прекрасная ля-ля». «Я не выспался. У меня рябит в глазах», — апостол Павел сказал. «Я чувствую себя хорошо», — апостол Иисус сказал. Тут его и распяли. Хуйня. Надоело. Не пишется что-то. Хочу опять сегодня на «Аукцыон». Постараюсь взять с собой Гавронского. Должен же человек, который так любит эту музыку, хоть раз попасть на живой концерт!.. На удивительном автобусе поехали мы в лес. Поехали собирать, собирать священную поросль. Поросль молодую. Чтобы привезти домой, посадить в горшок и вырастить. Комиссар, по ночам эта поросль уже начинает светиться. Смотри мне в глаза! Мешают, мешают мне обнародовать все этапы моего духовного роста, судьбы. Почему? Не хотят, чтоб я был известен? Почему? Ведь этого не миновать. Явление такого масштаба, как я, не может, никак не может остаться незамеченным. Не должно быть иначе! Совсем обидно тогда. Хотя нет, совсем не обидно. Нет, так нет. Всё равно. Какая разница. Развивается Дух Человеческий так, развивается сяк. Апостолы говорят, молчат, закладывают всевозможные храмы. И всё слова, да слова. Я когда-нибудь в них утону. Силы уже и сейчас почти оставляют. Берега давно не видать, а мы все плывём, подхлёстываемые мыслью, что до другого быть может уже несколько ближе, чем до покинутого. Точка отплытия, преплытия точка. Дождик. Дождики, дождинки, снежинки. Кого любить, кого жаловать, кого жалеть, а кого и разжаловать. Уровень внутренней проблемы, наконец. Ей богу, теперь я правда делаю то, что хочу! Ей Богу, ей-ей, гой-еси. Весна пришла… Пришла, небрежно чмокнула в хуй, как будто женаты лет десять. Что теперь? Как? Что? Что надлежит поделывать мне теперь, рыженькой горемыке? Бедная, бедная Добридень… Серёжа твой полный мудак. Иногда я его ненавижу. Он мне друг, и я для него многое сделать могу (как и он, пожалуй). Но сука он страшная. Неделикатный, невоспитанный, нахальный, самовлюблённый, (что бы он там ни говорил) и не добрый. А амбиций у него побольше, чем у всех, кого я знаю, вместе взятых. Опять-таки, что бы он там ни говорил. Мои амбиции направлены на сферу, которая, возможно, вообще реально не существует, а у него всё на самом деле. Ненавижу всех тех, кто твёрдо стоит на ногах. Шеф — лгун. А с милой доброй Добридень не можно поступать, как с бирюлевскими пёздами. Ужели это непонятно?! Ах, простите меня все опять и опять! Прости Шефушка, прости Ирочка, которая так тебя любит, говнюка эдакого, простите! Сам не знаю, что для меня важно в каждую секундочку новую. Гимназистик я. А о девке моей площадной ничего не слыхать много лет. Где ты, Ленушка, Аленушка, Милушка, Оксаночка? Одна Катя известно где, но там все изначально было не так, хоть в первое время я и охуел с непривычки. А потом все стало так просто… А тебя, псевдогениальная Абазиева, мне искренне и оченно жаль. Всё-таки дура ты редкая или такая, как я: никому ненужная на хуй, талантливая и очень несчастная. Даром, что гомик Семён мне руку пожал. Даром. Теодоров Роман имел сына Антошку. Этого самого Антошку мне вздумалось как-то покатать на милином велосипеде. Дай, думаю, доставлю радость ребёнку. А он, пятилетняя бедняжка, возьми да и сунь свою лапку в колесные спицы. Оры, крики — хорошо, хоть нога осталась цела. А ещё Теодоров учил Милу стрелять из своего револьвера. Учил в том самом лесу, из которого мы с моим тестем (в интерпретации тёщи — Гришечкой) спиздили три толстых бревна для внешней отделки колодца. Им (тестю и тёще) повезло. Грунтовые воды у них на участке протекали на глубине всего лишь двух метров, и земля была мягкая, а всё-таки не песок. На этом самом дачном участке, близ города Бронницы, я замыслил смастерить себе электрогитару. Не вышло, но процесс был приятен. Гриф получился гладкий и очень красивый. (Опять звучит сорок седьмой номер из «Страстей по Матфею». Попса, конечно, но во-первых, дети, и им полезно, а во-вторых, я не знаю музыки лучше.) Вот так. Живет себе такой человек Скворцов. То делает, этим увлекается, такую-то любил, кого-то там хочет, чего-то добьется, чего-то нет, всенепременно умрет. Вот тебе и Лакримоза. Надо сказать, что с точки зрения пресловутой вечности «Реквием» Анны Андревны — полное и сраное говно, да простит она грешному мне. А потом я сидел на этой даче мудацкой, издавал разные звуки на баяне, найденном чуть ли не на чердаке, а с Милой мы были в ссоре. Сижу себе, играю. С грехом (как всегда) пополам подобрал на незнакомом до сей поры инструменте «Пусть бегут неуклюже…» Вдруг открывается, или даже правильнее сказать, распахивается, дверь, и вбегает веселая Мила. «…Ты — моя Гава с сумкой!» — апостол Мила говорит, и мы с ней уходим гулять и целоваться в лесу. Вечером обязательно будем трахаться… Потому что супруги. Непонятно одно; зачем теперь так открещиваться от всего, что было? Ну, полюбила другого, ну вышла за него замуж, ну родила ребенка от него — и что теперь?! Что я, совсем говно теперь? Отчего? Может виноват университетский филфак? Может это он делает из девушек сволочей? А? Может так всё и есть? Университетский филфак делает из девушек сволочей, а педынститутский филфак делает из юношей нигилистов и прочих неприкаянных г…(ениев)? Геениев огненных. Что ни говори, но вся история с Милой всё-таки воспринимается мной как очень отдаленные библейские времена, что-то ещё до изгнания из Рая, если, конечно, согласиться с той мыслью, что вся моя жизнь представляет собой аналог Священного Писания. Когда то апокалипсис? Хуй с ним, со всем! Интеллигенция, блядь! (Простите за неоригинальность.) Мой маленький «Псевдо», мне, видишь ли, дует в грудь. Что ты будешь поделать? Будем посмотреть. Непременно будем. Обязательно. Ира, будь добра, закрой окошко! Спасибо тебе. Как это трогательно всё. Вчера я звонил Маше Варденге. Она мне сказала, что помирилась с Ленкой. Я искренне спросил: «С какой?» «Да с твоей Ленкой» — отвечает. Господи, ты боже мой!… Как и большинству героев русской литературы, мне хочется уехать куда-нибудь за город, где я мог бы некоторое время побыть хозяином большого дома, стоящего, желательно, особняком. Там бы я жил несколько месяцев и писал тебя, «Псевдо». Вставал бы утром, кушал, шёл в душ (или наоборот), выкуривал бы на крыльце (а лучше на балкончике) парочку сигарет (дорогих и французских), и начинал бы писать… Часок попишешь, покуришь, перечитывая только написанные странички, опять попишешь часок, опять покуришь, и так часов до шести, до семи. После прогулка или телевизор. Совсем забыл! Скорей всего не телевизор, а фортепьяно. А после сразу спать. В один из уикэндов приедет какая-нибудь любимая. Естественно, моя. А как же? Тогда выходной, ебля и романтика. В понедельник опять за работу… Свихнуться можно! Чем черт не шутит? Чем Бог не шутит… Замученный человек… Хотя нет, ничего подобного! Просто, не человек вовсе. А кто? Скворцов, знамо дело, — рыженькая малышка, самодостаточная спиралька, замена батареек по пятнадцать копеек (соответственно, 1,5 V (соответственно, «плэйер» и т. д.)). Милая моя девочка Леночка! Пользуясь случаем, передаю тебе пламенный привет со страниц моего «Псевдо»! Как же это так получается? Вот любил я писателя Лимонова, и кто бы мог подумать, что столько эмоций в жизни последующей будет связано со всевозможными Леночками! Ей-богу, как было здорово, когда я работал сторожем во всем известном по роману «Замена» и вообще по жизни моей Доме Пионеров Краснопресненского района! (Восклицательный относится к первым пяти словам последнего предложения.) Обана! А с Ритой было весело в субботнюю ночь, когда я, Гаврилов, Катя и она попали в клуб «Рояль», логово «новых русских». Мы сбежали оттуда в половину четвертого утра, шли по холодным улицам, по Ленинградскому проспекту шли, а у Риты как раз не было шапки, и я дал ей свою… А ручка перестала писать три строчки назад. Засим временно всё! Не век же так царапать бумагу, то есть кожицу моего «Псевдо». Тем не менее, есть слабая надежда на то, что ручка, которой я пишу сейчас, в лучшем состоянии. О, нет! Теперь пишу карандашом, который вот-вот сточится. Много лет я не могу понять одного: хороший я или всё-таки плохой? Невероятно осложняет дело то, что оба тезиса (хороший или плохой) подтверждаются жизнью ровно на 50 %. Вот тебе и раз, что называется, с грехом пополам. У меня зима ворует… Бедная маленькая Катя ничего не понимает. То есть как, она очень умненькая, талантливая девочка, ну что ты будешь делать. Должен признаться вам в следующем. Слова «…и ещё апостол Иуда сказал», с которых как будто бы началась жизнь «Псевдо», на самом деле не первые. Исторически сложилось все по-другому, дурацкая воля моя переиначила всё. (Что хорошо в карандашах, так это то, что ими можно писать держа тетрадь вертикально, что, в свою очередь, очень удобно, когда пишешь, стоя в вагоне метро.) Кортасар, кортасар, кортасар, кортасар… Ой, а знаете как смешно, когда вовина девочка Анечка Изотова, с которой мы некогда вместе учились, пока я не бросил институт, произносит слово «подонок»? Просто обхохочешься! Чем чёрт не шутит, тем и бог не шутит, как правило. Однако вернёмся к нашей теме. Слова «И ещё апостол Иуда сказал» исконно не являются началом романа. На самом деле, этим словам предшествовало несколько страниц, на которых рассказывалось о жизни Елены, Ивана-царевича (знаменитого русского живописца) и моём отношении к этому святому семейству. Но, не печальтесь, дорогие читатели! Со временем я вставлю эти странички. Вставлю тогда, когда сочту нужным, о чём сообщу заблаговременно. Иначе говоря, предуведомлю. Я решил не ставить их вначале, потому что в какой-то момент мне показалось, что это говно. А говно в начале недопустимо. В середине же сколько душе угодно! А сколько душе угодно говна? А? Кстати, о говне. Как вы знаете, в 1992 году (кажется весной) я сочинил памфлет «О говне». О моём выступлении с этим текстом в студенческом театре МГУ вы можете прочитать в одной из газет «Гуманитарный фонд», а также в одном из номеров журнала «Столица» за соответственный год. Но более интересно другое: слово «говно» я изобрел самостоятельно в возрасте четырёх лет в городе Воскресенске, где обозвал этим словом своего двоюродного брата Алешу, впоследствии утонувшего 29-го мая 1979-го года в свои неполные тринадцать лет. Естественно, я не имел в виду ничего дурного, но был наказан. Невыносимо холодно в московских электричках, отчего у меня сейчас ужасный почерк. В данный момент, находясь между станциями «Тульская» и «Серпуховская» в сторону центра, в тёплом вагоне метро, я до сих пор не могу согреться. Пишу я теперь красной вовиной ручкой. Когда я положил её в карман куртки, он посмотрел на меня чуть не плача и спросил с какой-то детской горечью и изумлением: «Ты её пИздишь?» Да. ПИзжу. ПИзжу и пизжУ, и пиздеть буду, а пИздить — не в моих свойствах. Сейчас не считается. Леночки мои любимые, Милочка, Ирочка, что мне делать? Простите меня! Одно и то же, одно и то же, одно и то же одно… Похоже, песенка прижилась. Ты, Ирочка, прости меня в особенности. Сейчас поясню за что. Несколько страниц назад я обругал Серёжу-шефа. Теперь я вижу, что был неправ, точнее непростительно вспыльчив. Простите меня все! Серёжа хороший, и я его очень люблю. Станция «Чеховская». Приехал… Всё это до смешного похоже на любимое в детстве кино. «Белое солнце пустыни». Фёдор Скворцов. Теодор. Теодоров Роман. Теодоров роман «Псевдо». (Последние строки дописаны уже на платформе. Я стою, опершись о колонну коленом, на которое поставлен рюкзак.) Продолжение следует в моей постели. В постели пишу. И опять всё так же холодно, мёрзко, морозно. Два часа гуляли мы с дуловскою собакой Тёпой, пиздели, будучи пьяными в связи с днём рождения его мамы. (Хочу, чтобы какой-нибудь юноша, вроде бывшего меня, читал эту книжку в метро, на работе, в прочих местах, и не мог оторваться. Хочу. Хочу…) Бедная дуловская Анечка. Бедная девочка. Несчастная, славная, добрая, умная женщинка. Наверное, я мог бы тебя любить. Новое, смешное развлечение нашел я себе: считать сколько глотков я делаю, когда пью кипячёную воду из чашки. В последний раз сделал четыре — в предпоследний два, что ни в коей мере не означает, что в первый раз объём воды был ровно в два раза меньше, чем в последний. Нет. Просто здесь вступают в силу какие-то неведомые мне парадоксы. Когда мы с Добриднём уходили с дня рождения Миши Дренделя несколько раньше всех остальных гостей, чтобы успеть в «Пилот» на какой-то концерт индустриальной музыки, и, естественно, были сильно пьяны, она мне сказала: «Если тебе это действительно нужно, можешь меня поцеловать». Дурочка. Я так не хочу. А чего я хочу? Я хочу отдать всё, что у меня есть той единственной, которая подаст мне знак, что это в самом деле Она. Аня Абазиева этот знак мне, казалось бы, подала (я даже хотел в этот день умереть, почувствовав, что всё уже совершилось), но, к несчастью, выяснилось, что она полная дура. Это что-то типа Антихриста, когда всё вроде бы сходится, а в итоге получается какая-то хуйня. Ничего не поделаешь. Что?! Что теперь?! Снова? Бог его знает… Ничего. Утром будет получше. Знаешь, «Псевдо», когда я задумал тебя, я представлял всё иначе. Видимо, так и мама моя. Ещё по-своему жалко папу, но об этом когда-нибудь в следующий раз. Жизнь «Псевдо» только начинается. Если сопоставить объём исписанных страниц с объёмом неисписанных, то ему сейчас лет пять-шесть. Впрочем, я не знаю, сколько лет ему будет, когда он умрёт, но точно знаю, что это случится на последней странице этой тетрадочки, в которую я методично вписываю мгновения его существования. Точнее, на три страницы меньше, ибо я вырвал их в эту субботу на контрольной, о чём писал выше. Как странно, я знаю, когда он умрёт, но не знаю, сколько ему будет лет и в какой точке отпущенного ему жизненного пути он будет находиться к моменту смерти. Но, позвольте, скажете вы, как же так? Ведь ясно, что ему не отпущено больше, чем эта тетрадка! Да, это так, но кто знает, завершает ли смерть наш путь или мы застываем где-то посередине? По какую сторону финиша или на нем самом это происходит? И кто отмеряет дистанцию? Может это Сверхбог? Простите за глупость… Но не значит ли это, что если мы ясно представляем себе какую бы то ни было Цель, то её автоматически можно считать достигнутой, так как дуализм жизненных путей (первый — реальный и второй — тот, который мог бы быть по идее пройден) означает именно одновременное существование двух вариантов бытия: 1) Реальность и 2) Идеальное представление, которое несомненно тоже есть бытие, поскольку, натурально, выражает в словах реально существующие мысли о самореализации в будущем. При этом, если первое бытие (или «бытие первого пути») существует и развертывается во времени, будучи управляемым неведомыми человеку силами, то есть Богом, то «бытие второго пути» — категория вневременная, так как существует от начала и до конца единовременно на всем протяжении, и управляемо при этом вообще неизвестно кем… Но то, что бытие второго пути осуществляется совершенно сразу по возникновению ничтожнейшего мозгового импульса, направленного на создание представления о чём бы то ни было вообще, и, в частности, о самореализации, т. е. то, что между желанием представить себе НЕЧТО и возникновением этого представления о НЕЧТО отсутствует время как категория, наводит на мысль, что здесь мы имеем дело с чем-то таким, что абсолютно превосходит даже саму идею бога (конечно же, нашу идею), т. к. изначально существует в другой, более тонкой области сознания, и вполне может называться СВЕРХБОГОМ. Самое печальное при этом то, что слово «сверхбог» неизбежно порождает в большинстве частных гуманитарных человеко-случаев дурацкие ассоциации с ницшеанским Сверхчеловеком. В этом, собственно, нет ничего плохого. Просто обидно, что все так примитивненько у нас с вами… Кстати о возрасте «Псевдо». Ему, как уже говорилось, лет шесть. Стало быть, уместно вспомнить и обо мне в соответствующий период. Ещё хочу сам себе напомнить, чтобы завтра я не забыл написать что-то там такое про страницы предшествующие началу и что-то там про некоторые казусы, уже возникшие в тексте из-за перемены «Псевдовой» судьбы. Бедный, бедный «Псевдо»… Мой маленький… Спокойной тебе ночи… А про свои шесть лет, пожалуй, не буду писать. А может и буду. Не знаю. Спать хочу, о чём я уже писал в рассказе «Фальшивка», ну да что тут поделаешь… Sleep well! (Так говорила мне одна голландская Эльза.) И что бы там не случилось, и что бы там и ни как, я всё же хотел бы продолжить. Сейчас примерно половина девятого часа дня пятнадцатого марта месяца нынешнего года. Я устал. Плохо спалось. Видел два неприятных сна. В первом, на лавочке, напротив моего бывшего дома в Марьиной роще, где я прожил первые десять лет своей жизни, сидел я с Аней Абазиевой (только какой-то немножко другой, сильно получше) и тискал её мягкие студенистые груди. Потом поехали к ней на дачу. Дача оказалась очень похожа на леночкину. По сути дела, это она и оказалась, и там принялись мы с Аней трахаться. Эдак, знаете ли, по-взрослому: вошли в дом и начали еблю. Вроде как, чего тянуть-то?.. И чувство раскаяния не покидало меня даже в момент преступных оргазмов. Второй сон ещё того хуже: сидит Женя Костюхин на высокой, каменистой горе, играет на тубе. При этом вторая туба висит у него за спиной, и ещё там же висит что-то похожее на валторну. И вот видит этот самый Женя меня, как-то подскальзывается, оступается неуклюже и вот уже падает стремительно и обреченно. Все его медные духовые взмывают вверх, и он спускается на них, как на парашюте. В конце концов он падает на берег ручья, протекающего у подножья горы. Падает в какую-то чёрную скользкую жижу и моментально скатывается в ручей, дно которого тоже представляет собой ту же чёрную, мерзкую, скользкую, вязкую жижу, которая тут же начинает засасывать женино тело. Естественно, я бросаюсь на выручку; спускаюсь к зловонному ручью, шарю руками по склизскому дну, пытаясь нашарить Женю или хотя бы его инструменты. Наконец мне удается ухватить его скрюченную пятерню, и вскоре Женя уже на берегу. Я сначала думаю, что он мертвый. Волоку его к какой-то пружинной кровати, стоящей посреди свалки, так же имеющей место на берегу, укладываю Женю, прикладываю ухо к его груди, чтобы послушать сердце, и тут он как раз открывает глаза… Сегодня. Спустя сутки. За это время, а именно за вчерашний вечер, я успел рассказать этот сон как минимум пяти друзьям и подругам. Следовательно, они весьма позабавятся, когда прочтут его на страницах «Псевдо». (Если, конечно, не позабудут.) Были вчера в «Птюче». Смешно. Сказать решительно нечего, хотя понравилось. Опять танцевали с Добридень, а также с Кошеверовым и Тогоевым. С каждым днём веселей-веселей, смешней-смешней. Накапливается усталость, а фишечки продолжаются. (Если вам интересно, куда я направляюсь, сообщаю: сейчас я нахожусь между станциями «Автозаводская» и «Коломенская» (как раз тот участок с открытой улицей), еду до «Каховки», на Москворецкий рынок за цементом, чтобы сделать Кате Живовой ремонт, за что её мама Марья Николаевна обещала что-то около 100 баксов.) Я переживаю. Мне по-своему грустно. Я не уверен, что правильно поступил, решив выкинуть первые страницы «Псевдо» и вставить их куда-нибудь в середину. Скорей бы уж я почувствовал, что самое время их вписать! Я думаю, что где-то сегодня моёму «Псевдо» исполнилось семь лет. Таким образом, он уже большой мальчик, и его пора отдавать в школу, где учатся другие романы и повести. Я уже знаю, что моёму маленькому другу не миновать односторонней детской влюблённости в старшеклассницу «Около-эколо». Тяжело тебе придется, мой маленький «Псевдо». По себе знаю, что и с директором у тебя будут сложные отношения. «Война-и-мир», этот старый пердун, вряд ли будет терпеть твои выходки, вызванные всего лишь наивной детской непосредственностью. Вообще, как представлю все эти рожи, с которыми ты столкнёшься в школе, мой бедный мальчик, сразу так грустно становится, как будто сам переживаю всё заново. Эта старая тупица, завуч «Анна-Каренина», этот мудак «Улисс», этот кудрявый физкультурник «Евгений-Онегин», этот чудаковатый математик «Процесс». А чего стоит дряхлый завхоз «Котлован», от которого вечно несёт старческой перезрелой мочой! Бедный, бедный маленький «Псевдо»! Тернист твой путь! Но через тернии к звездам! (Хи-хи-хи.) (Извините за вынужденный двадцатиминутный перерыв. Это время было потрачено мною с пользой. Видит Бог, я приобрел 9 кг цемента за 9 тысяч рублей.) Недавно «Псевдо» прислал мне письмо из своего Пансиона благородных произведений: Милый папа, наконец-то выдалась свободная минутка, чтобы отписать тебе, милый папа, моё корявое детское письмецо. Живу я хорошо. За последние месяцы мы очень сдружились с «Гранатовым браслетом». Я помню твои наставления и колкое замечание, брошенное тобой, видимо, в порыве родительской заботы, что с такой хуйней мне, маленькому «Псевдо», общаться не следует, но папа, если бы ты узнал его лучше, то непременно оценил бы, какой это добрый, хороший и духовно богатый повесть. «Три сестры» строит мне глазки и все время маячит возле нашей комнаты в мини-юбке. Признаюсь честно, странные чувства иногда овладевают мной. Спасибо «Гранатовому браслету», он всегда и все объяснит, и расскажет, и научит хорошему. Кстати о твоих рекомендациях. «Школа для дураков» — действительно дура дурой, и я порой не понимаю твоего вкуса в отношении женщин. Так, например, «62. Модель для сборки» — просто беспардонная шлюха и когда она закончит школу, то наверняка отправится блядствовать, ничем уж более не сдерживаемая. Тут я опять скажу, что не понимаю твоего вкуса и тем паче не разделяю. «Это я, Эдичка» — подонок и онанист. Более того, сквернословит безмерно и вообще говно говном. Словом, милый папа, если бы не «Гранатовый браслет» да «Иуда Искариот», мне здесь было бы просто невыносимо. А так ничего. То сладко, то горько, то больно, то весело. Учусь понемногу. На днях видел, как «Анна-Каренина» поправляла колготки прямо перед дверьми кабинета, где ей предстояло давать урок. Ноги у неё красивые, но дура непроходимая. Очевидно, дурная наследственность. Навести меня здесь как-нибудь! Я без тебя скучаю и хочу какой-нибудь гостинец. Хорошо? За сим целую тебя, милый папа, в…….. Передай от меня привет маме Ленушке и поцелуй от меня туда же. Твой маленький «Псевдо» Вот, оказывается, какой у меня сынок. Гадёныш! Но я всё равно люблю тебя, дурачка. Отцовство есть отцовство. «…Поцелуй маму Ленушку от меня туда же». Какую из них? Да и, в любом случае, как это сделать? Чисто физически понятно — задрать юбку, а то и вовсе раздеть и «впиться губами в горячую плоть». Какая мерзость! Ленушка, девочка моя усталая, чем тебе помочь? Вспомнил только что интересный нюанс. Оказывается, в моей жизни уже была одна парочка по имени Лена и Серёжа. Именно так, Серёжа, звали первого мужа моей второй жены Елены З., который не сумел её трахнуть, вследствие чего они и развелись. Это обстоятельство весьма и весьма обнадеживает. Выходит, начало уже положено и история с семнадцатилетней Леночкой является повторением не только по отношению к схеме Я — МИЛА — СТОЯНОВ, но также и к схеме Я — ЕЛЕНА З. — СЕРЁЖА ЭНСКИЙ. Это вселяет уверенность!.. Продолжение следует. Следует ли? Признаюсь вам честно, с присущей мне откровенностью: эту фразу «продолжение следует» я предполагал написать завтра, 19 марта 1995-го года в поезде метрополитена по дороге на Москворецкий рынок, куда я поеду покупать шпатлёвку для ремонта катиной квартиры. Кстати сказать, сегодня день рождения моей мамы. Должен же я хоть что-то о ней написать! Или не должен?.. Судьба же распорядилась по иному. Я снова пишу именно сейчас, в 11.48 на уроке по «Слушанию музыки». Дети слушают «Битлз». Маразм какой-то! Смех смехом, а грех грехом. Так-то вот. Устал. Очень устал. Очень хочу спать. И вообще имею такое обыкновение — хотеть… спать. Что ты будешь делать?! Стрелять, петь или бегать… Всё. Урок заканчивается. Но начинается. Спустя три минуты. Забавно это всё: я, Мэо, Добридень, уроки, ученики, ученицы… Завоевание авторитета, выход на позиции, сражения, стратегия, тактика, танковая атака, стрелковая рота, штрафная рота, дедушка, дед Арнольд, Арнольд Борисович Одинцов (он же Одэр). Трогательная еврейская культура, ментальность, прочая хуйня. Сволочь я, наверное. Уже много страниц гружу вас, бедные читатели и читательши, ни чем иным, как самоим собою. Простите меня, но уж очень нужно мне, очень надо. Понимаете? Очень хочется и, кроме того, небесполезно сие. Правда ведь? Нет? Поверьте мне на слово!.. К тому же, благодаря моим излияниям живет и радуется своей маленькой жизни мой сынок «Псевдо». Апостол «Псевдо». Псевдоапостол, ебёна мать. Один мамин мужчина, тусовавшийся с ней в период 1983-85-го годов, дядя Толя, учитель физики, НВП и труда где-то за полярным кругом, вместо последнего ругательства говорил «япона мать», а не «ебена», что мне в нём очень нравилось. Кроме того, с ним всегда можно было довольно содержательно попиздеть о различных модификациях отечественных и зарубежных танков… Однажды мы пошли с ним пописать куда-то за кинотеатр «Россия», и меня, помню, очень поразили тогда размеры полового члена взрослой мужской особи. Это детское изумление тогда же и забылось и вспомнилось спустя много лет. Точнее сказать, только что, и может быть это, в каком-то смысле, или в какой-то степени знаменательно. Хочу в какой-нибудь недорогой клуб: послушать странненькой музычки и выпить неторопливо, но много. А ведь было время, когда все алкогольные напитки казались невкусной, противной мерзостью, которая вызывает какие-то малоприятные ощущения в ротовой полости. Мне уже двадцать два, а я (кстати, о ротовой полости) ни разу хуя во рту не держал. Мысль о том, что такое, в принципе, возможно, впервые пришла мне в голову в возрасте девятнадцати лет, когда от меня ушла Мила, но до уровня желания это никогда не доходило и, видимо, уже не дойдёт. А рассказ Гаврилова «Три Саши» — хороший, но какой-то жалкий, хотя трогательно жалкий, что всегда и подкупает. Славка, Славка, хороший ты. Апостол Катя тоже очень хорошая и СЛАВная. А вот Оленька с Милой всё-таки лучше всех. Или мы были тогда лучше всех, когда любили этих дурочек. Какой же я молодец, что не гоню никаких философских телег (почти не гоню), не высказываю никаких великих мыслей, не делаю обобщений, а «Псевдо» мой между тем всё равно гениален. Всё равно. Видит Бог. Всё равно он всё видит. Ленушка, Милушка, Алёнушка, Миклушонок, Алёнка, Миклушиха, Ленища… Хуйня! Хуйня!! Хуйня!!! Все хорошо… Вчера Дулов опять возлежал на моей кровати (сломанной Вовой Афанасьевым, вследствие чего одной из её ножек мне служит старый чугунный утюг) и пил чай. Как я отношусь к этому человеку (Дулову)? Конечно, люблю. Бедные мы с ним. Ещё бедные мы с ним (с Гаврииловым), ещё бедные мы с Шефом. Хочу я, чтобы… Где-то рядом со мной живет замечательный человек Алёша Сапожников. Каждая секунда его жизни совпадает с моей… Все ученики ушли. Класс опустел. Только что мне из принципа или даже «из любви к искусству» захотелось подрочить себе хуй в этом пустом классе. Но я этого не сделал. Нет. Я этого не сделал. Может быть, так и вся жизнь пройдёт?.. Пять минут назад я занимался собачьей хернёй (не поймите меня правильно), а именно сочинял текст про некоего сокола для гипотетической фольклорно-попсовой песенки, которую вознамерился записать вместе с другими моими попсовыми песенками, когда появятся деньги. А, действительно, когда?! Когда же они наконец появятся и никогда уже больше меня не покинут? Когда? Утром мне позвонил Гаврилов (сегодня воскресенье) и стал что-то такое грустное рассказывать о своей последней встрече с Кузьминым. Естественно, что «Три Саши» ему, Кузьмину, не понравились. Видимо, слишком близко принял к своему пытливому сердцу. Ещё много говорил несчастному Гаврилову о том, что надо, мол, много, очень много работать («…я убедилась, что они за люди! Никогда не думала, что она такая! Грамотная, но не интеллигентная!» — говорит старушка справа, видимо, о невестке), что никто не хочет заниматься простым литературным трудом. Один Кирилл Анкудинов (говорил апостолу Гаврилову апостол Кузьмин) ходит на литературные вечера, пытается чему-то научиться. Пиздец!!! Как всегда, опять эти слова! Я моментально отнёс их и к себе тоже. Отнёс на помойку своей души (простите за такой примитивный метафорический ход) и оченно загрустил. Что же это такое? Я работаю, работаю, делаю, делаю, постоянно себя подгоняю, вечно боюсь, как бы не сделать меньше, чем можно, снова работаю, снова делаю, ложусь изможденный немного поспать, утром опять все снова, а потом вдруг вновь и вновь находится какое-то чмо, которое говорит мне весомо так и серьёзно: «Надо работать! Надо больше работать!» Простой труд писателя, простой труд композитора, простой труд для куска хлеба и сигарет, простой труд, простой труд, простой труд. Боже мой, как же вы все заебали! Что я сейчас, интересно, делаю по-вашему?! И ещё этот дядя Игоряша, добрая, несчастная, потрёпанная мудашка, и Ириша, и прочие… Работай, работай, работай! Да работаю я! Отъебитесь все!!! Когда Ивлен был по отдельности Иваном и Еленой, та часть, которая была Иваном-царевичем, великим русским живописцем, обладала примерно тем же комплексом внутренних проблем, что и я. Он рисовал, рисовал, работал, работал, переделывал, совершенствовался, временно деградировал и снова устремлялся на штурм всевозможных духовных высот, а потом всё свелось к тому, что он стал андрогином. Такой клёвой самодостаточной особью идеальной, и всё стало у Ивлена заебись! Перестало хотеться бабу, перестали мучить смутные и сбивчивые сновидения на сексуальные темы, столь характерные для нервных женщинок, перестало хотеться рисовать, молиться, одним словом (точнее двумя), всё перестало. Лежал он целыми днями на диване и был доволен, а психоанализ начисто прекратился. Ивлен ел, спал, смотрел MTV, почти машинально поглаживал кошечку и ходил гулять с дорогостоящей собачкой. Собственно, с Жужу. (Когда я вставлю в текст романа черновой вариант начала, вы поймёте, что по моёму изначальному плану вы уже должны были бы знать, кто такая Жужу, и чем, собственно, характерно это четвероногое.) Однажды к Ивлену пришёл странный человек в сером плаще с капюшоном. Капюшон был очень глубокий, лицо не просматривалось, да и не очень-то хотелось заглядывать в эту серую глубину. А чего хотелось? Да ничего Ивлену, как всегда, не хотелось! Одно знаю твердо: настал момент обнародовать исконное начало и прекратить все эти фишечки с недосказанностями и прочим псевдоэстетским туманом. Я вклею эти странички, ибо начало написано в другой тетрадке, в тетрадь с основным текстом «Псевдо». Но для этого необходимо дописать эту сторону листа, чтобы хоть чуть-чуть удлиннить жизнь моего доброго маленького товарища. Ведь жизнь надо беречь, да? Как свою, так тем паче чужую! (Ещё одно замечание, не относящееся к делу, напоследок хотелось мне сделать. Бы. У меня в школе № 112, где я проучился целых семь лет (с 1983-го по 1990-й год) была одноклассница, имя и фамилия которой полностью совпадали с именем и фамилией моей второй жены Лены Зайцевой. После окончания школы я не встречал эту девушку ни разу, хотя других одноклассников и одноклассниц лицезрел постоянно. Продолжалась эта несправедливость до тех пор, пока в моей жизни не появилась Лена Зайцева-2 (Любимая), а ещё точнее, до тех пор, пока не распался наш недолгий брак. Теперь я встречаю Лену Зайцеву-1 (она же в свете последних событий Лена Зайцева-3) практически еженедельно. Последний раз я встретил её десять минут назад в подземном переходе в преддверьи «писательского треугольника»: «Тверская» (бывшая «Горьковская»), «Пушкинская» и «Чеховская». Произошло это около полудня 20 марта 1995-го года. Она, как всегда, не узнала меня.) Странный человек молча прошёл в гостиную, медленно опустился в хозяйское кресло возле камина и, закинув ногу на ногу, заговорил негромко и с хрипотцой: «Здравствуй! Я знаю, кто ты, но ты не знаешь, кто я. Я — Тесей. Жизнь и всевозможные приключения изуродовали мое некогда прекрасное лицо, исковеркали мою некогда чистую и светлую душу, но мой мозг, мой ум, сохранился весьма неплохо, и моя память по-прежнему тверда и всеобъемлюща. Поэтому сегодня я здесь. Сегодня я здесь, Ивлен, чтобы НЕ возвестить тебе исконное начало романа Максима Скворцова «Псевдо»»… Ивлен вытаращил на Тесея глаза и вдруг неожиданно для себя самого пронзительно закричал: «Да ты что же это, блядь, о себе думаешь! Хуйло ёбаное! Иди на хуй отсюда, блядь, педрило ты горемычное! Я тебе сказал, блядь, уёбывай на хуй отсюда, Кентавр ебучий, блядь! Греби отсюда! Мне что, повторить, блядь? Нет? Ты не слышишь, чего я сказал?! Пиздуй отсюда!» Или даже не так он сказал. Он сказал: «Слушай, а… это… тебе… на хуй не пройтись ли случайно, нет, а?» Во всяком случае, после тех или иных словесов Тесей медленно встал (так же медленно, как и садился) и неторопливо вышел, столкнувшись в дверях с достопочтенным Фёдором Михайловичем, который, судя по всему, только что напердел перед входной дверью, очевидно рассчитывая на то, что его пакостный поступок останется незамеченным. Однако не тут-то было! Тесей обернулся в сторону захлопнувшейся двери и хрипло, но жизнерадостно воскликнул: «Эх, старый ты пердун! Мудилушка девятнадцатая!» У дверей подъезда он встретился с ещё одним существом, кудрявым и щеголевато нарядным. «Разрешите представиться», — произнес тот без тени иронии: «Александр Пушкин, божьей милостью поэт…» «Скотина», — почти беззлобно процедил Тесей и наконец вышел на улицу. Жизнь поворачивалась к нему новой неожиданной стороной. Он начинал нравиться женщинам и всё такое ещё. Очередной сюрприз судьба преподнесла ему уже через три минуты, когда на остановке троллейбуса какая-то девочка окликнула его со спины: «Ивлен Максимович, а у нас будет урок?» И урок начался. Дети хотели шуметь, а Тесей не хотел ничего. Он знал, что в таких случаях всё равно полагается что-либо говорить, но не понимал, отчего всё полагается именно так. Поэтому урок прекратился. Но не прошло и получаса, как на улице к нему подошла некая светловолосая женщина, держащая на поводке болонку, при ближайшем рассмотрении весьма напоминающую Жужу, и сказала, глядя ему прямо в глаза: «Здравствуйте! Вы меня не узнаете? Я Иокаста». И, немного помолчав, добавила: «Ну, здравствуй, мой Одиссей!» И она повела его за собой, и он дал себя повести, подумал, что может быть это то самое. И ему понравилось первое, ещё случайное, прикосновение, которое, естественно, несколько затянулось. И дома у неё были кофе и черный котёнок. И у чёрного котенка, естественно, была шея и, естественно, вам понятно, что я этим хочу сказать. И конечно они легли вместе, и конечно были счастливы, а после оба они сладко уснули… Да только утром она представилась уже как Юдифь, и Тесей понял, что уж чего-чего, а вот тела-то у него больше чего-то и нет… Последние полторы страницы написаны мной у входа в дом № 69 по улице Вавилова, где расположена некая стоматологическая организация, где Катя Живова, у которой я сегодня покрыл потолок олифой, берёт интервью для рекламного отдела газеты «Я молодой». Сейчас я закурю сигарету «Кентон», которые курил на одном из квартирных концертов в Москве Лёня Фёдоров из группы «Аукцыон», чему всё та же Катя была свидетелем. (Смешное какое слово — СВИДЕТЕЛЬ!) Хочу иметь крутой компьютер, чтобы забить туда некий роман, между каждыми двумя строчками которого располагалось бы ещё по роману, темы которых были бы косвенно связаны со смыслом, содержащимся в тех двух строчках первого романа, между которыми каждый роман второй ступени и был бы помещён. Собственно, самый первый роман или роман первой ступени можно было бы назвать МЕТАРОМАНОМ, но поскольку между строчками каждого романа второй ступени тоже помещается несколько тысяч романов третьей ступени (и так до бесконечности), то, стало быть, МЕТАРОМАНОМ может называться любой роман подобной системы. Кроме того, понятие ступеней также компрометировалось бы в моём компьютере, ибо где-нибудь между строчками МЕТАРОМАНА какой-нибудь десятой или сотой ступени располагался бы как раз исконный роман, ранее обозначенный как МЕТАРОМАН первой ступени. Жалко только, что и сотен жизней не хватит на воплощение этого проекта. А ведь создание такой искусственной системы вполне может соперничать с реальным бытием человечества! Впрочем, всемирная литература, если её правильно разложить по ранжиру, вполне может сойти за пародию на МЕТА. И в этой связи мой «Псевдо» занимает законное место между строчками какого-то из общеизвестных романов. А поскольку именно в «Псевдо» только что была изложена теория МЕТА, то это может означать только одно: не далее, чем строчку назад, круг замкнулся. Сегодня, в 10 часов 31 минуту (21 марта 1995 года) мировое искусство вступило в новую стадию. Стадию осознания МЕТА. С этого момента автор «Улисса» и «Бесов», «Мертвых душ» и «Илиады» — Максим Скворцов! Авторы «Псевдо» — Толстой, Достоевский, Пруст, Маркес, Лимонов и кто угодно. В плоскости искусства Гомер и я — это одно и то же лицо! Моя творческая индивидуальность абсолютно тождественна всем остальным. Интересно то, что в этот великий день у мамы Иры Добридень, Светланы Константиновны, день рождения. С днём рождения Вас, Светлана Постоянновна! Я хочу, чтобы Кузьмин, прочитав «Псевдо», высказался о нём крайне хорошо и сказал, что уж что-что, а это необходимо напечатать! Но скорее всего он скажет, что это хуйня. Название ему уже не понравилось. Как уже было заявлено, наступает эпоха великих тождеств! Посему Кузьмин как персонаж «Псевдо» тождественнен Кузьмину реальному, который живёт на «Чертановской». (Нет, не на крыше!) Поэтому, как он поведёт себя в тексте романа «Псевдо», так он и должен повести себя в реальном мире. Если обнаружатся какие-то несоответствия, то конфликт надлежит решать в пользу мнения персонажа, который отозвался о «Псевдо» крайне хорошо! Я прорубил одну удивительную и таинственную фишку: «Псевдо» и моя жизнь — одно и то же. «Псевдо» бессмертен — стало быть, я бессмертен тоже. «Псевдо» — грань другого мира. Он, как метеорит, осколок иной планеты, другого бытия и, как ни странно, осколок Другого Оркестра. Все те люди, о которых говорилось или ещё будет говориться в «Псевдо» — бессмертны! Во-первых, потому, что вечен сам данный текст; во-вторых, потому, что между каждыми двумя строчками находятся мириады других текстов, других сюжетных коллизий и прочей ерунды. Здесь, в «Псевдо», мириады всевозможных сюжетных коллизий и прочей ерунды. «Псевдо» — это капля бесконечного океана, и все те, кто вступает в отношения с каплей, взаимодействуют со всем океаном, и кто возразит мне, что это не жизнь? Кто?! Отныне нет такого произведения искусства, и тем паче литературы, где не витал бы дух «Псевдо». И нет такого произведения, дух которого не присутствовал бы в «Псевдо». Сегодня великий день! Мы внедрились в… вечность… Отныне я, все те, кого я люблю и не люблю, все те, кого я просто знаю, или просто случайно видел в толпе, все то, что я знаю — все это, все мы, разлиты между строк, между букв, меж мелодий, меж нот, меж цветов и изгибов скульптур. Это вечность, и мы тоже отныне вечны. Это, если хотите, вознесение. Сегодня я всемогущ. Отныне все те, кто едут со мной в одном вагоне между станций «Белорусская» и «Динамо» — бессмертны! Я сделал это! Сделал! Смейтесь — не смейтесь, верьте — не верьте, но я сделал это, и я не шучу!.. Дверь открыта и будет открыта до тех самых пор, пока я не допишу последнюю страницу моего маленького бессмертного «Псевдо». Но и тогда дверь будет открыта всегда. Просто она не будет распахнута настежь, как сейчас, но каждый сможет с лёгкостью открыть её сам… Милый мой мальчик, Первое время после вторника мне было ужасно тяжело, я даже представить себе не могла, что так трудно будет выполнять это решение. У меня постоянно было чувство какого-то непоправимого несчастья, и ни о каких занятиях и речи быть не могло. Все вокруг спрашивали, здорова ли я. Но постепенно я к такому положению привыкла, и в один момент оно изменилось на противоположное: я теперь хорошо учусь и скорее жду августа. Правда, я молодец? Но на самом деле, мне очень помогло твоё письмо. Оно у тебя настолько хорошее, что мне сразу стало как-то легче, хотя мне немножко всё портит мысль, что ты специально так написал, чтобы меня не расстраивать. Знаешь, единственная вещь, которая меня может заставить отказаться от этого решения, — это что тебе очень плохо и ты не можешь заниматься. Милый, любимый, ведь правда, это не так? Я ведь не смогу жить с мыслью, что я сделала так, как надо мне, а тебе испортила жизнь, и ты никуда не поступишь. Если мы оба поступим, то август будет самым счастливым месяцем в моей жизни. Надо мной уже так много лет висит проблема поступления, что я уже измучилась. Боюсь, что на большее меня просто не хватит. Нет, неправда. Меня на всё хватит. На самом деле, я очень сильная, и всё-всё могу вынести, если уж справилась с собой после вторника. Я тебя люблю очень. Ни с кем по телефону не разговариваю. А скоро не разрешу себе смотреть телевизор. В Малом мне осталось посмотреть только один спектакль, и с Сашкой я уже договорилась о том, что не могу больше. В следующий вторник я, как выяснилось, целый день веду уроки за Надежду Ароновну, которую Сенновский услал в Ленинград на два дня. немножко страшно, но я смогу. Я знаю, что ваши музыкальные дела у тебя занимают не очень много времени, потому что ты меня любишь и готовишься в институт. Ты сильный. Я на тебя надеюсь. Я тебе верю во всём. Только пиши мне пожалуйста побольше, если будет время, потому что ты знаешь, что я тебя люблю очень-очень-очень. Ты самый лучший, такого как ты не могло быть, но раз уж ты есть, то я просто не могу тебя не любить. У меня судьба такая, и ни на что другое я бы в жизни не согласилась. Привет. P.S. Конечно, ничего. Я очень люблю, когда ты меня целуешь. P.P.S. Во вторник правда был мой брат, но он тебя не видел. Мила 03.03.90 (Пунктуация и стилистика авторского текста полностью сохранены.) А вот от Еленушки Зайчиковой никаких письменных свидетельств не сохранилось. Осталась лишь серая вязаная шапочка, подаренная мне ею на новый 1994-й год. Вчера, то есть уже сегодня, 24 марта в 0 часов 43 минуты ко мне в гости пришёл Дулов, и мы стали смотреть «Кафе Обломов». По просмотру данной передачи мы смело и однозначно сделали вывод о том, что Курёхин чего-то охуел совсем. Да, да, охуел. Ничего уж тут не поделаешь! Ушел Дулов без десяти минут два, и пять минут спустя у меня остановились часы. Похоже уже навсегда. По крайней мере, эти. Когда я завершил отрывок «Псевдо», начинающийся со слов «хочу иметь крутой компьютер» и заканчивающийся словами «…каждый сможет с легкостью открыть её сам», я впал в странное состояние, продолжающееся по сию пору. Пожалуй, моё самоощущение можно сравнить с тем характерным смятением чувств в голове юной девушки из «хорошей» семьи с пуританскими взглядами на жизнь по поводу безвременно и внебрачно постигшей её дефлорации… Однако, всё, что написано мной — правда и только правда, и уже двое суток каждый, с кем я встречаюсь взглядами становится бессмертным и попадает в «Псевдо». Так, волею судьбы, я стал позитивной Медузой-Горгоной. (Мама орёт, как резаный поросёнок — значит всё-таки придется пойти отобедать.) Если не ошибаюсь, а скорее всего я прав, сегодня 27 марта 1995-го года. 19 часов 50 минут. Летнее время. Я действительно был в Нижнем Новгороде. Живет в этом городе Сергей Проворов. Авангардист. У него чудесная жена по имени Галя. Галя — жена авангардиста. У них всё хорошо. Поэтому постмодернизм они не любят, а любят перформансы, хэппининги и много говорят о дегуманизации искусства. Сергей Проворов не знает, что Ортега-и-Гассет — мудила из мудил. Галя… Что Галя? Галя — жена Сергея Проворова. Больно. Укололся я. Повсюду наросло всевозможных розочек, а у них, как известно, шипы. Вот и укололся я. Укололся. И вчера укололся. И позавчера. И завтра уколюсь. И всегда будет больно. Вчера мы уехали из Нижнего на электричке до станции Сейма в 14:50. Потом доехали до Гороховца. Там мы сели на завалинку возле строящегося кирпичного дома и стали пить водку. К нам подошли две собаки. Кобель и сука. У суки была черная голова, а кобель был весь белый. Мы покормили их, а потом я доебался до кобеля с разговором. Он, белый, смотрел мне в глаза и не отвечал. Я спрашивал: «Мужик, а, мужик, это твоя баба? Нет? Ну как тебя там… Тобик, ты скажи, ты её ебёшь?» Гаврилов внезапно тоже заинтересовался нашей беседой, и мы доебались до кобеля уже вдвоём. «Ты скажи, мужик, ебёшь или нет? Если ебёшь, мы и тебе хлеба дадим и ей, а если нет, то только тебе. Понимаешь?» Тут вмешался я, потому что догадался, что эта сучка — его бывшая баба, и теперь они уже не ебутся, но раньше напротив и не без успеха. Поэтому я обоим дал сахара, хоть и знал, что от этого у них наверняка будут слезиться глаза. Да что поделаешь, все равно собаки его любят. «…И кидал я им сахар, а кобель, сука такая, у суки все норовил отнять, а она безропотно отдавала, из чего я заключил, что сука оная — скорее Лена, чем Мила, если говорить о поведенческих типах», — апостол Максим сказал. А Мэо сидел на бревне и играл на пластмассовой свирели. На нём, Мэо, была серая шапка. И ещё дождь пошел… От Гороховца до Петушков и даже немного подалее мы двигались вчетвером. С нами путешествовал и ночевал на вокзале в Коврове уволенный в запас сержант Коля Агафонов. В армии он наделал себе визитных карточек и с радостью роздал их нам на перегоне между Вязниками и Ковровом. На карточках было написано: Агафонов Николай, такой-то ебенёвый городишко, такая-то там улица, дом — 1, квартира — 1. Он такую фразу сказал: «Что делать — не знаю. Сейчас приду, жене своей ночь любви сделаю, а дальше что — без понятий. Как там, что…» Коля Агафонов бессмертный. Обладатель бессмертной жены Анжелики своей, которую я и не видел никогда, но и она теперь не умрёт. Тоже мне, имечко. А любимые цветы Проворовской Гали — розы. Настоящая жена настоящего авангардиста! Галя, Галя, милая, не уходи от него никогда и не обижай. А то он охуеет и станет постмодернистом. Сколько всего разного! А ведь бывает, что ни с кем ничего такого в жизни-то и не происходит главного. Девочка Ирочка сидела на постельке своей в обклеенной нашими руками комнатке (обоями обклеенной), и я сидел рядышком, соколик рыженький своеобычный. Мы грустили. Слушали грустненькую музычку: Стинга, Агузарову, «Аукцыончик» и так далее… Так далее и продолжалось тому подобное, сему подобное, себе подобное. Себе подобное в данный момент, если следовать далее этой ёбаной конкретике. Чего я ругаюсь, в самом деле? Простите… Вакцину чистоты, блядь, вкололи мне в этом уёбищном Нижнем Новгороде. Вот и всё. Ирочка, славная моя, серёжина. Нам позвонил Вова. Тоже грустненький. Позвонил и давай бубнить протяжно так и печально. Бедный мой сильный Вова Афанасьев… «Псевдо», маленькая какашка, набедокурил у себя в пансионе, и мне пришла телеграмма, содержащая вызов на родительское собрание. Решили ехать все вместе: я, Мила, Ленушка, девочка Ирочка, Ивлен и Дима Стоянов. Взяли водки, сели в электричку, говорили об искусстве и всё никак не могли выпиздеться. Приезжаем в Энск, — на перроне странные люди: у всех на лицах печатные буквы и символы. Даже у бомжей. Пришли в себя уже в вестибюле искомого учебного заведения. В школьном дворике происходила известная беготня. Небритый «Котлован» гонялся по всему саду за какой-то маленькой повестишкой, то и дело грозно замахиваясь огромной метлой. Вот он настиг её и на наших глазах принялся избивать. Да так, что полетели странички. Мы с Димой Стояновым (это милин второй муж) выбежали из здания и немедленно набили «Котловану» морду. Результатом этого инцидента явилось то обстоятельство, что мы не были допущены на родительское собрание, лишились аудиенции с «Войной-и-миром» (директором пансиона), свидания, собственно, с «Псевдо», и вообще были посажены в карцер, где моментально наткнулись на валявшегося в луже собственной крови, как всегда опутанного собственными вывалившимися кишками мисимовского «Золотого-храма». Тот был наказан за то, что отобрал завтрак у «Игры-в-классики» и трахнул в туалете «Овода». На самом деле, как мы узнали из разговора с «Золотым-храмом», в этом половом акте также принимал участие «Подросток-Савенко», но этот факт почему-то не был принят во внимание администрацией пансиона. О «Псевдо» же «Золотой-храм» поведал, что тот помимо «Гранатового-браслета» сдружился ещё и с «Молохом», и что они втроём замышляют побег и подумывают об эмиграции куда-нибудь в Латинскую Америку. «Псевдо» периодически пытается убедить друзей направить свои страницы в Израиль, но поскольку те непреклонны, согласен и на Америку, лишь бы не разлучаться с друзьями. (Сейчас уже заполночь. Я стою в вестибюле метро «Пушкинская». Хочу домой.) На третий день нашего заточения в карцере произошло следующее: у всех женщин (у Лены, Милы и Иры) внезапно начались месячные, а у нас со Стояновым посинели хуи. С Ивленом случилось и то и другое сразу. Через два часа, после невыносимых моральных страданий, нас наконец выпустили и разрешили свидание с «Псевдо». Внешне наш мальчик казался весел, но в душе его совершенно явно кипели какие-то страсти. Тем не менее, он довольно искренне облобызал всех своих матерей и пожал нам со Стояновым руки. Ивлен же был проигнорирован и вследствие этого опечален. Первыми словами «Псевдо» были ругательства в адрес преподавателя немецкого языка: ««Симплициссимус» — мудак, дерьмо и задница!» А потом «Псевдо» сказал нам: «Я знаю, как надо!», и мы пошли на собрание, специально из-за нашего ареста перенесённое на три дня. «Псевдо» сначала все ругали, а потом все хвалили. Скажу откровенно, мы ехали в пансион скандалить, но всё собрание промолчали, словно набрав в свои рты воды. «Ведь это же выпускной класс, а у вашего мальчика нет никакого чувства ответственности!» — истерично воздев руки к небу, шумела «Анна-Каренина». «Весьма, весьма талантливый юноша», — скрипел «Процесс». «Он может стать настоящим силачом!» — говорил «Евгений-Онегин» и был по-своему прав. «Возмутительное безобразие! Почти взрослый роман, а всё играет в побеги и эмиграции!» — возмущался учитель труда «Доходное-место». А потом нам все надоело, и мы поехали по домам, оставив «Псевдо» много вкусной еды и несколько маленьких резиновых книжечек, чтобы как-то скрасить одиночество нашего отрока, находящегося в столь трепетной стадии полового созревания. По этой причине мы оставили ему редкий порнографический журнал, где знаменитые книги женского полу были запечатлены в неглиже и, естественно, в надлежащих позах. День нашего отъезда из Энска совпал с похоронами «Золотого-храма», который всё-таки умер, так и не окончив курс в пансионе. В недрах, или же между строк моего «Псевдо» существует моя комнатка, где стоит моя кроватка, на которой, по всей вероятности, была зачата моя первая жена Мила, и в которой (кроватке) сейчас лежит себе Максимка Скворцовка и пишет роман «Псевдо», в недрах или же между строк которого существует моя комнатка, где стоит моя кроватка, на которой, по всей вероятности, была зачата моя первая жена Мила. Максимка скоро уснёт… До сей поры ни одна из страниц «Псевдо» не была написана мною в троллейбусе. Сейчас этот недостаток будет исправлен, и отчасти уже исправлен. Сия пора называется утро (точнее полдень) 28-го марта, 12 часов 10 минут. Троллейбус № 15 везёт в мой бывший институт. Перефразируя Марину Сазонову, можно высказаться так: «Я учился в Педагогическом Университете на филфаке. Потом ушел. Сил не стало». Я предчувствую, что «Псевдо» скоро станет моим ровесником. У него уже выпускной класс, уже Мила, уже заботы о поступлении в ВУЗ, увлечение рок-музыкой и современным авангардом. Всё это я знаю. Всё мне, Максику, известно. Следующая встреча Ивлена с Тесеем произошла у меня на глазах. Это было уже не так интересно, как в первый раз (или в самый первый), но зато поучительно. Совершенно обыденным образом, хотя и не без трагизма, Тесей нечаянно сшиб Ивлена своей автомашиной где-то в районе Зубовской площади. С Ивленом, к счастью, вообще ничего не произошло, но между ним и Тесеем с тех пор как будто кошечка промелькнула. Спустя много лет они эту кошечку отловили, отвезли на дачу к Ивлену и сожгли на костре вместе с мусором. Всё то время, пока продолжалась эта удивительная кремация, слабонервная тесеева супруга Елена не выходила из дома и готовила к жарке шашлык, который вскоре был великолепно приготовлен на оставшихся от кисы углях. Мне что-то многое лень. Какие-то страшные вещи рождаются в моей рыжеволосой башке, а я записываю их буквально на автомате, думая совершенно о другом, поражаясь при этом отсутствию всякой логики в последовательности перескоков с мысли на мысль и так далее хуй с ним. Сегодня во сне моя мама ругалась матом. (У меня во сне.) Очевидно, чтобы заслужить мое расположение. Но больше, чем я могу, я, увы, не могу! И маме в её сорок семь следует сие понимать. Смешно то, что большинство своих лучших строчек я написал в стенах Московского Пединститута. А «Псевдо» до данного момента ни разу здесь не бывал. И я здесь давно не бывал. А где я бывал? Я бывал в Санкт-Петербурге, в Нижнем Новгороде, в Киеве, в Курске, в Риге, в Вильнюсе, в Каунасе, в Паланге, в Переяславле-Залесском, во Владимире, в Нижнем Тагиле, в Екатеринбурге, в Свердловске, в Ленинграде, в Кенигсберге, в украинском городе Сумы, в Друскининкае, в Юрмале, в Ярославле, в Муроме, в Твери, в Берлине, в Варшаве, в Голландии и Болгарии. Где-то ещё, наверное, бывал, но не всё запоминается уже теперь. Писька-пиписька-писюля-хуюля-юля-ляля-пеппи-синий чулок. Последние два абзаца всплыли из головы как-то случайно, а на самом деле, сказать-то я собирался о том, что если вам интересно это знать, то могу сообщить: «Псевдо» находится и живет в стенах Пединститута, начиная с фразы «…с Ивленом, к счастью, вообще ничего не произошло» и до тех пор, пока не придет за мной Вова Афанасьев или Саша Левенко, занятые сейчас на семинаре по Современному русскому языку, сокращённо СРЯ. Что ещё рассказать? Пишу я, стоя, а раньше всегда писал, сидя в какой-нибудь из больших аудиторий. В девятой, так называемой «ленинской», я писал вступительное сочинение на тему «Образ автора в романе в стихах А. С. Пушкина «Евгений Онегин»». Проверял мое сочинение некий аспирант по фамилии Ломтев, которому я впоследствии два раза сдавал «Введение в советскую литературу». На третий раз он поставил всей группе зачёт, не спрашивая. Через полчаса кончится пара, и я увижу своих бывших однокурсников. Зачем я об этом написал — не понимаю. Совершенно неинтересно. Что, что мы будем делать? Стрелять, петь или бегать, или пукать и бегать, как говаривал мой дедушка по материнской линии Арнольд Борисович Одинцов, он же Одэр. Одер? Одер! Висла? Висла! А что это у тебя за хуйня на носу повисла? Вот тебе и случайный стишок. Хочу громко орать и показывать всем пипиську! Про пипиську, наверно, вру, но вот орать во всё горло хочется. Песенку петь. Петь песенку. Распевать. Летать. Крылышками махать, полететь, полететь, на головку сесть. Ой, ладушки! Ладушки! Крибли-крабли-бумс! В МГУ-шной библиотеке есть такой отдел, называется БУП (библиотека учебных пособий). Даниил Хармс — мудак! Почему? Потому что кто угодно мудак! Даже Максим Скворцов — мудак! Надеюсь, с этим уж никто не поспорит! Есть писательчики, у которых фразы такие стройные, как ноги у некоторых баб, слова оттуда, из этих ног, не выкинешь. А если уж и выкинешь, то не поймаешь. Вся жизнь в говне будет, а книжка тем более будет попорчена. Когда придёт Вова, «Псевдо» временно отомрёт, но воскреснет у меня дома. Осирис мой ёбаный. Постмодернисты — народ мускулистый. Ненавижу институт. Все пидаразы! Вот эту страничку допишу и не буду больше. Устал. Тут, наверное, как раз и Вова придет. Всё, всё мне можно. Устал. Странный роман я затеял. Заебал он меня, но, кажется, надо. Так надо! Всё равно. Тотальное равенство! Агрессивны мы все. Вот справа девочка стоит в белёсой кофте. Весьма милая, в моём вкусе. Но знакомиться я с ней не буду. На хуй надо. Буду онанистом и впредь. А собой я не так, чтоб дурён. Если хочу, то всегда добиваюсь любви. Но хотел всего дважды и дважды бывал женат. Теперь я умён. Умён и взросел. Взросел. Взросел. Взросел — хуёсел. Надо ли меня жалеть? Видимо всё-таки строжайше это более не рекомендуется чем. Хотя всего хочется более этого именно, и поделывать что будешь ты здесь! Синтаксис. Синтаксис. Эпидермис, блядь… В Тракае, в доме отдыха, был у нас сосед Йозас Пуканасис, почти Синтаксис. Йозас Синтаксис работал в литовском КГБ. Когда там в каком-то ноябре случилась хуйня, он позвонил моей маме, ибо оказался в Москве, и предложил встретиться. Очевидно, хотел выебать. Что получилось — не знаю. Как много солдат своеобразных меня окружает. Йозас Синтаксис, Роман Божийдаров, Теодоров Роман, Фёдоров-брат, брат жены моей, на кровати которая по всей видимости зачата была, по всей вероятности на той кровати зачата была, которая стоит у меня в комнатке, которая находится в недрах, или же между строк, между строк, между строк моего «Псевдо» маленького. В той кровати Скворцовка сегодня утром проснулся, поехал в институт просто так. Сейчас на «парнасе» стоит, последнюю строчку на данной страничке дописывает, устал опять и курить уйдет через два слова и… (и многоточие) Я и «Псевдо» — мы заболели оба. Это произошло с нами сегодня, во вторник. Мы слушали первую симфонию Другого оркестра, а потом у обоих случился жар. Однако слушать мы не перестали. Уложили нас в лазарет, и пришла медсестра по имени Анна. Сделала нам укол. Мы уснули. А когда проснулись, оба изумились, насколь всё-т-ки белый здесь (здесь или тут?) потолок. Не видно звёзд. Видно белые стены. Сколько уже позади. Масса, масса. Сырковая масса такая, творожок, с изюмом. На фольге в таких случаях пишут «особая». Очень хочется. Очень хочется массы этой поесть… Чайку попить. (Женя Панченко все поёт. Завтра поёт «Реквием» Моцарта в Большом зале консерватории.) Устали мы с «Псевдо». Устали с моим малышом. Музыкальная культура феноменальна, а нам с «Псевдой» грустно, и мы устали вдвоём. Что? Что? Что теперь? Может уже и не поправимся больше. Анна села на край кровати ко мне. Читает мне вслух роман «Псевдо», а «Псевдо» слушает роман «Псевдо» и не может уснуть. Хочется уснуть малышу. Болит головушка. Лебёдушка беленькая. Колодезная змеюшка. Колодец. Колодки. Колья и двор. При дворе. Скоро кончится. Зашумит, дверь заскрипит. Многим, многим мы обязаны. Чем всё это кончится? А кончится скоро. Чем? Анечка-Анна почитала нам книжку и, как стемнело, в постель со мной возлегла, как будто знала, как надо, подобно «Псевдо» моей. Почерк не узнаю свой. Какой-то мелкий. Болезненный. Болею я. Больно. Больно болею. Больно болезненный, вот и болею больно по божьей воле и с божьей помощью. Любимая моя, какая ты? Какая ты, малыш? А? Какая? Милая девочка родная, где ты? Маленькая моя… Женя Белжеларский роман мой прочтёт. Может быть хоть ему это немножко понравиться будет. И Илюша Гавронский роман мой прочтёт. Может быть хоть и ему это немножко понравиться будет. Будет-будет. Не будет, так не будет. Все равно я скоро усну. Все равно я скоро умру. Ирочка, Милочка, Ленушка, Ленушка-2, Анечка дуловская. Ирочка Добриднековая, Ирочка Добриденкова, чего мы все друг от друга хотим, а? Серёжа. Движение внутри стены. Движется маленькая Ирочка внутри стены и тревожно так попискивает виолончелькой своей. Лакримоза. Роман Божийдаров. Фёдорова Людмила Григорьевна — жена моя первая. Мама дорогая, держите меня! Кстати о тебе, мамочка. Почему же ты всё-таки не богородица? Скоро придёт время, придёт время поведать вам о природе «Псевдо» как такового. Природа его была сформулирована мною в автобусе, следующем по маршруту № 672, на двойном клетчатом листочке, который я постоянно то теряю, то нахожу, а когда теряю, то очень нервничаю. Где он, этот листочек? Он мне очень нужен теперь. Мне его не хватает, как друга. Где ты листочек мой? Искать надо… Надо… Некоторое время назад, дорогие мои читатели, я непреднамеренно вам соврал, сказав, что от моей второй жены Ленушки не осталось никаких письменных свидетельств. На днях выяснилось, что это не так. Я отыскал открытку, которой был поздравлен со своим днём рождения за три месяца до нашей свадебки. Вот она, эта открытка: Любимый мой! Мой Добрый Сказочник, поздравляю тебя с днём Ангела и днём рождения! Пусть бог хранит тебя. У нашей сказки будет хороший конец. Я тебя люблю! Лена. 29 января 1994-го года. (Пунктуация, стилистика и орфография авторского текста полностью сохранены, за исключением того, что слово «Бог» в тексте романа написано с маленькой буквы, т. к. подошла очередь написать его именно так, в то время, как в оригинале оное слово написано, конечно, с большой.) Странно всё получается с этим «Псевдо». Вечно я хочу написать одно, а пишу вместо этого что-то другое. Весь процесс письма выглядит, условно говоря, так: одну строчку пишу, о второй думаю, четвёртую записываю на месте второй. И чёрт его знает, куда при этом деваются каждые третьи, не говоря уже о четвёртых, должных по идее занимать своё место, а не место вторых. И где сами вторые строчки? Где? Где-то ведь скапливаются все эти строчечки ненаписанные. Где? Где-то ведь скапливаются и превращаются в повести, рассказы, романы, строят свои строчечные города, страны, воюют меж собой, трахаются. Где, где эти строчки, ненаписанные Максимкой? Где скопились они? Уж не на книжных ли полочках у меня, у вас, у каждого всякого нас? Спокойной ночи. И ещё одна неприятность. По-моёму окончательно потерялся некий листочек, который я много раз до этого находил и хотел в «Псевдо» вставить. Находил, откладывал в сторонку, думал, что «вот бы не потерять», а потом терял, и находил снова, тоже самое думал, откладывал в сторонку, мотивируя тем, что ещё не время, опять терял-находил, а теперь не могу найти. Сейчас не могу найти. А может и потом уже не смогу. А в листочке был полупоэтический бред зрелого довольно-таки Скворцовки о шариках воздушных, о лошадях, с постоянными обращениями к знаменитому Постуму, с обрывками всем известных разговоров о том, что помнишь ли, мол, жрицу некрасивую, но с какими-то там ногами. С какими же? Как узнаешь теперь? Не Бродского же перечитывать, право! А ещё есть такой писатель Фолкнер. И много ещё кто есть. Много ещё кого. Кого упомянуть, кого любить, кого жаловать, кого жалеть, а кого разжаловать. Разжаловать в игрушечного солдатика оловянного и балерину ему. Балерину. Похоронить потом всех. С Катей Живовой вообще много говорили о кладбищах и похоронах. О смерти меньше, но тоже. А что касается Фолкнера, то интересен здесь Гаврилов, а, точнее сказать, я, потому что Гаврилов, упомянутый выше, неоднократно, неоднократно, опять же, говорил, что если бы снимал фильм по «Шуму и ярости», то непременно поручил бы роль Бенджамена мне. Потерял, потерял я листочек про воздушные шарики. Потерял. Горе, горе мне, велеречивому Рыжику. Эдик Рыжкин. Эдик Рыжкин учился со мной в музыкальной школе имени Юрия Шапорина, который написал оперу «Декабристы». Эдик Рыжкин играл на флейте, сочинял фантастические рассказы, а где он теперь — не могу знать. (Как раз Дулов полчаса назад спрашивал меня что-то о пунктуации.) Надо. Надо. Надо. Надо! А может и вовсе не надо. Ещё всё можно изменить. Ещё всё можно исправить. Ещё всё можно как-то повернуть, направить как-то, видоизменить. Ещё больше половины жизни моего «Псевдо». А может уже ничего. Может приехали. Всё. Уже сделаны ставки и, словом, что ты не делай — всё одно: выйдет хуйня. И всем это вам и без меня известно. Всегда известно. Всегда известно. Было. А может и не всё вам известно было? Может кое о чём я вам должен сказать? Сказать? Что сказать? Мы уходили пьяные — я и Ирочка-девочка-ДобридЕнь. Уходили с дня рождения Миши Дренделя, которому я тридцать штук должен. Уходили пьяные, и она сказала мне, что если мне нужно, то я могу её поцеловать. Дурочка. Дурочка ты Иринушка! Мне так не нужно! А как мне нужно? Нужно ли вообще? Мне? Мне? Кому? Какого черта? Тебя ли мне нужно? А может всё потому, что тебя-то мне и нужно всегда? Может ты мне нужна? Может Лена? Может быть Милушка? Может быть Лена-2? Ты, Ирочка, эти строчки читаешь сейчас, в этот самый момент. Я как представил, что это происходит сейчас, в 23.50 29-го марта такого-то года, никакого опять, так понял, что провокация, что провокатор я. Прости меня. Прости меня Ирочка Серёжина, Серёжи моего хорошего, бедного, сентиментального, злого, грубого слегка (даже не слегка), но с детской мечтой о резиновом крокодиле, чтобы плавать, чтобы плавать, плавать в ванной, плавать с ним в ванной, с крокодилом резиновым. Простите меня… Ещё помню, как Маша, сестра моя, родилась. Приехали к Ирише в роддом, а Машка маленькая такая, и я такой, такой я. Вот она ловушка! Вот она эта фраза: и я такой, такой я. Блядь!!! Надо, не надо — что теперь о таком? Таком неважном сейчас. Не хочу слез. Не хочу. Ничего. Не хочу романтизма. Пушкин — молодец. Лермонтов — говнюк мой несчастный. Ангел ёбаный. Леночка и Лимонов. Не хочу, а хочу читать «Безымян^2ую повесть» Серёжи Мэо. Хочу. И ещё хочу такой роман написать, чтобы все там жили, чаи гоняли, и все-все целиком, и всё как здесь, и все туда, в эти странички влезли и всем жилось хорошо, чтобы не плакал никто… Божийдаров Роман лодочку оттолкнул от берега заводи тихой, тихой заводи тишайшей. Поплыл. Плыл, плакал, на звезды глядел. Парабеллум сквозь штаны гладил. А штаны с лампасами были… Как будто сам демон зажигает лампы, чтобы представить всё не в настоящем виде. Невский проспект даже уже и не лжёт. …И ударил Пискарёва Божийдаров-сержант по голове. Полетела эмаль во все стороны. Расплескалися краски, и война началась. В ушко мое Каратаев Платоша залез и пах там невкусно и нехорошо. Самая вкусная голова у Иры Добридень. Всем головам — голова. Скажи мне, голова-голова, что со мной происходит? Ира, скажи! И расскажи! И покажи! И больно не делай. Душа душе — не помеха, но в голове у меня прореха. — «Псевдо», «Псевдо», поедем со мной в Архангельск? — Нет, не поеду. — Поедем живо, блядь, сука, поехали, на хуй, блядь! — Не поеду. Ты Скворцов, отец мой, говно… Приснился мне сон. Какой — не помню, но проснулся ни в тех — ни в сих. Не тот какой-то проснулся я. Скажите мне, как, как же это можно игнорировать хоть что бы то такое да ни было?! Как! Как вы можете так? Не могите так больше! Не делайте! Оленька Владимировна моя красивая, не сердитесь на меня, девочка вы моя. Простите за всё. Отчего мы с вами не полюбили друг друга? Милая, милая Оленька! Вы удивительная женщина! Я мог бы любить Вас всю жизнь, если бы… Ах, если бы… Любимый катечкин Кри-Кри. Котёночкин воистину. Воистину такой же, как кто? Как я? Я? Кто это я?.. Лёня… Кто мы все? Кто такие? Почему раньше не замечали? А тебе, Сеня Славович Журов, роман сей тоже дам почитать. Хочу, чтоб понравилось тебе. Только ты не рассматривай его как литературку эту ебучую всеобъемлющую! Ты его как свой дом оцени, в котором жить тебе придется всю жизнь! (И это ко всем относится!) Одну не ту строчку напишешь, и всё пойдет не своим чередом. А сколько таких уже? Вы случайно не считали? Нет? У меня не было жетона, не было проездного документа, не было ни хуя. У «контроля» встретил свою первую тёщу Светлану Ивановну. Она меня не заметила… Она прошла, а я нет. Денег нету. Жаль. Хороший она человек. Хотелось бы с ней попиздеть. Ведь если бы всё хорошо, то могли бы пиздеть до самого «Китай-города» (там у меня пересадка). Но не смогли мы с ней. А потом я всё-таки прошел. Пропустила меня добрая тётя. Добрая тётя пропустила меня-мудака. Какой с кого спрос? А, Арсений? Какой с кого спрос? А изначально, после фразы в скобочках (и это ко всем относится) я хотел написать о том, что мы с Милой шли подавать заявление в ЗАГС (чтобы пожениться), а теперь, многие лета спустя, я иду по бульвару в обратную сторону. Хотел я так написать, но не написал. Написал теперь, три абзаца спустя. Но так как я всё оговорил, то можно считать, что трёх абзацев как не бывало. А вместо них известного рода яма, в которую весь мир ёбнулся и жалобно застонал. Гулял мир по лесному массиву всевозможных словечек и думал, что вот эти злоебучие три абзаца: ………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………… ………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………… ………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………… Гулял мир по лесному массиву всевозможных словечек и думал, что вот эти злоебучие три абзаца — это такая же травка, деревца, словом, лесная поверхность, но ошибался жестоко. Была это всего лишь сплошная голая графия, а под графией — что ни на есть ямища, блядь. Упал туда мир и жалобно застонал, а я из этой ямы хуй выпущу! И более того, что хуй — кровь выпущу и выколю зенки! Специально для тебя, Иринушка: ПИПИСЬКА!!! Трагедия разыгралась так: Божийдаров, чья мама — Светлана Ивановна тоже… И опрокинулась лодка. И парабеллум не нужен уже. И ничего не нужно. И медведица большая и белая проплывала на льдине. И Умка. И всё им казалось мало. (Сейчас поезд приедет. Имеется в виду метрополитен. Имеется. Всегда в продаже имеется. Всегда в продаже горячий метрополитен!) Божийдарову холодно. Многим тепло. Очень многим сейчас тепло. Что с того? Многим тепло, а Божийдарову-то холодно. Так-то вот так, мои дорогие. Святая… А с Еленушкой, кстати, сегодня по телефону разговор был. Такая стала клёвая, деликатно-язвительная девка. Кайф! (не то слово!) Или всегда такая была, и только со мной жалостливо так нежно мяукала, как котёнок (котёнком я константинно называл свою первую жену Милу). Жалостливо, говорю, мяукала, потому что, наверное, любила меня, мудака, а со всеми остальными всегда такая была, как со мной теперь, когда я стал такой же, как те мудаки были тогда. (Данный абзац был мною полностью завершён за два с половиной часа до написания. Это редкость, ебёмте.) Когда я был маленький, и когда мне было при этом шестнадцать лет (только исполнилось) мы с Дуловым сочиняли песенки: я — текст, а он музыку. Я тогда, глупышка, любила питерский рок и сподобилась я, дурочка, сочинить нечто: По ступенькам вверх, кубарем вниз — тренировка ежедневных падений ниц… и т. д. А музыка была при этом чем-то похожа на Майкла Джексона, и раньше на неё был текст Дулова: …зигзагами мысль из голубого дыма, магический круг со вчерашним я. Звон стекла сквозь музыку пульса, Ночь в бездонных глазах… И припев: Кристина!.. Вот такой вот мы занимались вот поебенью. Хотя дуловский текст весьма и весьма для 15-ти тогдашних дуловских лет. Лучше моего. (Всё-таки, блядь, в метро совершенно некомфортные условия для ведения «простой литературной работы».) К Божийдарову медленно подплыла рыба, неожиданно нежно и предварительно проведя плавником по спине, и человеческим голосом, прямо-таки ангельским голоском, молвила: «Садитесь, я подвезу вас!..» И они поплыли в ночи. Человек и рыбёшка. Поплыли вдвоём в тишине. И в высоте зазвучала третья часть шостаковичевской симфонии N 5, ре минор. Я думал несколько дней подряд, когда продолжу? Когда? В какой-то миг подумал, что никогда. А вот продолжаю: Кошеверов в тамбуре восьмого вагона, следующего, как и весь поезд, по маршруту «Архангельск — Москва», говорил о своей маме. Как вы думаете, о чём именно? И многое уже кажется сном. И излишние фразы. И сказать — это уже только для того, чтобы продолжить. Чтобы то, что началось по воле не по моей получило-таки продолжение, как и всякая ерунда. Архангелогородец Рома, режиссёр и рок-музыкант, не дал нам соскучиться в предыдущие дни. Знаете ли вы, каким путем? Не хочу. Устал говорить. Когда я слушал в очередной раз «Богородицу» Другого Оркестра, вру, чуть позже, я придумал эпиграф ко всему «Псевдо», который вы уже хорошо знаете: «Общение — чепуха! Мы честны лишь тогда, когда остаемся одни…» И не стыдно мне за сие многоточие. Что делать! Не стыдно и всё! Я четыре дня не дрочил себе хуй, а за сегодняшний — уже трижды. Только что ушла тётя. Сейчас я пойду к ним в комнату, где стоит видеомагнитофон, поставлю кассету с порнографией и подрочу в четвёртый раз. Последний, третий, я дрочил, представляя себе всякие штучки с бывшей Еленой. Всю мою жизнь мне, хорошему, мешают какие-то мудаки. Вася как-то раз высказался по этому поводу так: «Может быть ты ошибаешься во всём, о чём говоришь, Максим? А? Может быть а?» Да, Вася, может быть, да только всё равно ты мудак! Опять метро. Станция «Новокузнецкая». Студия. Запись. Другой Оркестр воистину. Шатает меня, оболдуя!.. Ку-ку. Божийдарочка выпала из седла. Упала. Больно ей стало. Ивлен оказался рядом, подхватил и унёс. Понёс на вытянутых руках, то и дело спотыкаясь о камни. Принёс на вершину горы и перевёл дух. Перевел стрелки часов, перевёл английский стишок, подписался «Маршак», прочитал молитву вкрадчивым шепотком и сбросил Божийдарочку вниз… Упала. Больно ей стало. Выпала Божийдарочка из седла. Божийдарову Милу, божийдарочкину сестричку, господи-мудила подарила мне. Спасибо тебе, всеведущая мудила. Все хорошо по-своему было в человеке, называемом Кирилла Петрович. Да только Дубровский в нем был нехорош. И ещё Александр Сергеич был, и была у него дружеская нога. Ещё рядом с ним лейтенант Саул был и был он француз, и как у всех французмэнов, была у него женщина. Впрочем, даже не женщина толком была у него, а снежная баба, пышная и румяная. И трахал он этот снег по ночам, и не надоедало ему. Мила, неужели ты ничего не помнишь? Мила, Мила моя, ведь так часто и с радостью еблись мы с тобой и о многом так философствовали, лежа в просторной арабской кровати! Как же так? Отчего же, право? В чём повинен человеческий сын Максимка? Мэо мне говорил, что написал повесть, после которой умереть право имеет. Имел «Безымян^2ую повесть» в виду. Я прочитал. Мне очень понравилось. Но мир остался таким же, как был, как будто и не было никогда никакого Мэо с его повестью или Скворцовки с его злоебучим «Псевдо». Это как?! Злокачественная опухоль. Хочу, чтобы замкнулось всё на самоём себе! Замкнулось и затряслось от электрического переизбытка. Чтобы обуглилось, чтобы горело, светило, сверкало и было, как надо! Мне и Милуше, Милуше и мне, нам говорила Исааковна Еленушка Вигдорова, что самое страшное, когда в истории появляются люди, которые знают как надо. И глупышка моя первожённая усвоила сей постулат. А что усвоила она ещё? Мне иногда непонятно. Может быть ничего? Вряд ли. Ведь неглупая баба! Но почему же не понимает, не помнит она ничего? И ебется она не со мной. Это что, от большого ума? У Машеньки, дочери моей Милы, есть папа. Его зовут Дима Стоянов. Все это называется «мне пиздец»… Главным образом я делаю, как делаю я, вот почему: Во-первых, я не люблю слова и сентементализм. Во-вторых , я не люблю книги, кино, картины и вообще ненавижу искусство. В-третьих, все изложенное в первых двух пунктах иногда оказывается неверным и все происходит совершенно наоборот. В-четвертых, я любил Милу, как дай бог каждому или Каждой. В-пятых, Лену я любил по-другому, но не меньше, потому что она добрая, нежная и родная, хоть и никогда не понимала ничего из того, что я говорил. В-шестых, Аня Абазиева была талантливой девочкой в детстве, а потом на всю голову увлеклась собственною пиздой, в результате чего совсем уже охуела. Однако, на уровне слов и поверхностном уровне действий в первый день с ней все было так, как должно в идеале. В-седьмых, а может быть и во-первых, я не могу понять, никогда не могу понять, как же я отношусь к Добридню. Может быть я люблю её? А может быть и нет. В-восьмых, мне очень часто бывает больно и глубоко огорчительно от случайных взглядов, встреч, жестов, слов и так далее. В-девятых, сегодня я почему-то не дал одному прилично одетому мальчику лет семнадцати пятьдесят рублей, недостающих для покупки жетона на метро. Почему, я не могу понять. Ведь у меня были деньги! От этого хочется плакать. Он, наверно, подумал, что я сука и жлоб. В-десятых, я бородат и выгляжу старше своих лет. Девочки удивляются, когда узнают, что мне всего двадцать два. В-одиннадцатых, я ничего не понимаю и не понимаю вообще ничего. В-двенадцатых, мне решительно все ясно. В-тринадцатых, число тринадцать — это чертова дюжина, а к чему это я? Ага. В-четырнадцатых, я никак не возьму в толк, почему у меня к моёму возрасту было всего три бабы, хоть я провел с ними свыше двух тысяч половых актов. (Львиная доля приходится здесь на Милу.) В-пятнадцатых, по-моёму Мила и Лена мне уже стали по хую, а когда плохо Ире, или кто-нибудь обижает её, мне больно и очень грустно. В-шестнадцатых, значит ли обстоятельство, изложенное в пятнадцатом пункте, что я люблю Добридня или же всё-таки нет? В-семнадцатых, я еду в гости к Дулову. В-тридцати-третьих, коммуникационная система, заявленная мною в романе «Псевдо», по-моёму не срабатывает. Хуй бы с ней. В-тридцать-четвертых, нет, не хуй! Обидно мне… Хватит. Хотел было, а теперь и так хватает. Времени, иными словами, не хватает мне, а значит — и так хватает. Хватит. Ужо тебе! Мороз-воевода воистину Ким Бессинджер Гребенщиков. Мне, как и всем, всё присуще. Я сделал то, чего делать я был не должен. Я прочитал почти весь «Псевдо» от начала до последней написанной мной на сегодняшний день строки, а значит и вы все его прочитали, так как я и вы — тождество, по условиям договора. Мне стало грустно. Вдруг все это время вы читали не потому, что было интересно, а потому, что просто жалко меня-мудака. Но сама эта мысль меня раздражает. Тупая какая-то мысль! Что опять? Что делать рыжему пиздюку? А ещё рассуждения о Сверхбоге показались мне непонятными, хотя точно помню, что мысль была ясная, когда писал. А как показалось вам? Пишите мне по адресу: la-do-mi@mail.ru Адрес настоящий. Отвечу всем. А то и встретимся, попиздим, потусуемся. Пивка попьём. А можно и чем-нибудь интеллектуальным заняться. Словом, пишите. Существуют женщины, которых с первого взгляда хочется выебать. К чему это я? И ещё апостол Иуда сказал ещё, а Христоска выстрелил в воздух из пневматического ружья. Так развлекаются боги. И птица Сирин упала к его ногам. Тесею же приснился намедни удивительный сон, будто он румынский кинематографист и снимает кино про вторую мировую войну по роману Юрия Шапорина «Горячий снег». Фильм начинается с того, что кудрявый Мэо (барабанщик Другого оркестра и писатель-прозаик) долго смотрит в сторону горизонта, а потом говорит: «Мне скучно бес…» В этот миг происходит взрыв, и на берегу появляется какая-то голая баба и, нагло улыбаясь, ожесточённо чешет себе пизду. Тесей проснулся и вышел на балкон. Пахло псиной и весной. Снег ещё не растаял. У Сергея Спирихина в холодильнике жил, надо сказать, снеговик. Тесей приехал к нему в гости и попросил продать снеговика. Сергей Спирихин долго ломался, но потом всё-таки своё согласие дал. Тесей взял снеговика за белые руки, отвёл на Троицкий мост и сбросил в Неву, где снеговая бедняжка и нашла свой конец. (Когда я приду домой, я посвящу вас в тайну романа «Псевдо». Тайна сия малоинтересна теперь для меня, но между мною и вами, милостивые государи читатели, кажется, всё-таки есть небольшая разница. К лучшему обстоятельство оное, или же нет, а только, благороднейшая Екатерина Матвеевна, великодушно простите, вынужден я прервать этот сладостный словоблудный поток.) Так вот нашла конец свой снеговая бедняжка наша. Почила в Неве в то время, как месяца четыре назад апостроф Мила сказала, что я похож на Рембо, но второй будет чуток поталантливей. Мила умна, а у Ленки красивые ноги. Иногда же мне кажется наоборот: Мила глупая, хоть и вся состоит из сплошного секса, а Ленка — умница и красавица. А с Ирой мы завтра поедем смотреть новую базу для репетиций. (На ходу я ещё никогда не писал.) Что ты об этом думаешь, Митя Кузьмин? Гаврилов часто говорит чересчур громко. Я думаю, что в этом ты согласен со мной, Митя Кузьмин. Как ещё? Всё понятно в кругу своих. И в этом есть своя сермяжная правда, правда Митя Кузьмин? Мириам, Галь… Одним словом, мой друг Хорхе Луи Сальвадор вдали. Самое страшное во всей нашей мудацкой, трижды выебанной и высушенной жизни то, что мне хуёво, и всем хуёво, всем больно, но никто друг о друге и знать не желает. Блядь! И ведь всем всё понятно, и можно даже сказать, что я банален или ещё какую хуйню. А вы вот так же, как я, скажите, пиздюки ёбаные, имея такой же, как я, интеллект и такое же богатство духовное в сокровищнице, в сущности, всё равно нищей душонки, и такие же руки нежные, и язык, и хуй как хуй. Вот так же вы, блядь, скажите! Ведь ни хуя! Все себя умней друг друга считают. Мне больно и хуёво до такой степени, что я чуть на стену не лезу, и всего-то мне нужно, чтоб хорошо всё стало, стало совсем. И чего же ещё желать? Хочу, чтобы Добридень счастлива была, чтобы Леночка моя не грустила (единственная Леночка моя). Чтобы… (что на самом деле я клёвый, а не говно вовсе). А Добридень не понимает, какой я классный. Все вы, блядь… Что вы понимаете? Я читаю вам рассказы, пишу всякие музычки, — и вы всё это читаете, слушаете, хвалите (как будто, блядь, похвала мне ваша нужна), а помощь всё не приходит!!! Никто, никто не хочет понять, что никакое искусство, ёб вашу мать, здесь не при чём! Что оно, искусство, блядь, вообще никогда не при чём! Говно всё это — искусство! Никто не хочет понять, что вся эта злоебучая творческая продукция — это всего лишь мой индивидуальный SOS!!! Но никто не приходит… И пишешь снова, пишешь опять, думаешь, что теперь-то уж их (вас) прошибет, теперь-то уж поймут, теперь уж спасут меня… и хуй мне!.. Хуй! Огромный толстый хуище в жопу неразработанную мою! И лезет хуища эта сквозь всё тело, все внутренности, пробивается в мозг, и тонут все мысли в беспощадной сперме его. И при чем, при чем же здесь книги, Митя? Опомнись, какие книги, какое, на хуй, искусство! Я сам филологом без пяти минут был. На часах стоял за пять минут ещё до того. Стоял в очереди за пятью минутами счастья как-я-хочу. А хочу-то я всего лишь девочку мою единственную и любимую. Лечь с ней, уснуть, обнявшись, или смотреть в темноте друг другу в глаза, и чтобы тихо было, не было вокруг никого, а всё равно говорили шёпотом. Где ты, малыш? Как зовут тебя? Кто ты? Когда? Девочка, девочка, девочка, девочка, девочка, девочка, девочка… Господи, попались мы с тобой. Иначе говоря, меня и господи за жопы взяли. Кто взял? Хуй знает… Ходили мы с Дуловым, ходили с другом моим, почём-всё-нам-нипочем грузили друг друга зря. Расстались около часа ночи. И Дулов-апостол молвил впотьмах: «Всё-таки, Скворцов, ты прав, конечно». В чём прав? В чём прав Скворцов-апо-СТОЛ — об-стол? Ёб твою мать! В чём? Мама попросила меня, мама меня попросила: «Убери кота, пожалуйста!» А тот пригрелся, урчит. Как такого убрать? Как так можно? Как это, взять и убрать? Убрал. Ведь вы подумайте, дорогие мои человекушки, все мы умрём, и не останется от нас ни хуя, ни хуяшеньки!.. Ведь сколько раз вы читали об этом, сколько раз слышали, но никак ни хуя. Ни хуя-то не останется от несчастных человекушек нас. Ни хуя… Вовеки никто не вспомнит и не пожалеет. Никто… Никого… Good day, sir! Ты прав, все изменилось, причем для меня в одну секунду. На самом деле, во мне всегда было «потаенное знанье… о любви…», но в одну секунду я почувствовала, что «миновали случайные дни и равнодушные ночи». В одну секунду я обрела жизнь, веру и саму себя. Да, не удивляйся, пожалуйста, — саму себя. Когда мы в телевизоре играли в свой «Образ», там была очень хорошая девочка Таня Смолярова, и она читала стихи про «Маленького принца», где были слова: «Но можно глубину свою обидеть». Так вот, я поняла, что до сих пор эту глубину обижала. Сейчас у меня очень блоковское настроение, поэтому я его все время цитирую. И мое состояние лучше всего передать его словами: Но столетья прошли, И продумал я думу столетий. Я у самого края земли, Одинокий и мудрый, как дети. Так же тих догорающий свод, Тот же мир меня тягостный встретил. Но ночная фиалка цветет, И лиловый цветок её светел. И в зеленой ласкающей мгле Слышу волн круговое движенье, И больших кораблей приближенье, Будто вести о новой земле. Так заветная прялка прядет Сон живой и мгновенный, Что нечаянно Радость придет И пребудет она совершенной. Сейчас я вдруг подумала, что его стихи на тебя могут произвести другое впечатление. То, что я хотела сказать, — это необыкновенная, неуловимая тонкость чувства (доступная, может быть, лишь Мандельштаму и Блоку — никому кроме них её не удавалось выразить), тайное, внутреннее знанье и, — нечаянная Радость, которая пребудет совершенной. Прости, что я так углубилась в себя, но мне необходимо осмыслить, осознать новую себя — «дойти до самой сути». (К списку использованной литературы прибавился ещё и Пастернак.) Особенно ясно я сейчас чувствую, что я — «with the love of the past» — с любовью к прошлому, в прошлом — по-английски это звучит изящней. Так говорила про меня одна из трех моих любимых учительниц Ольга Маратовна. Мне кажется почему-то, что вся история (эта, наша история) на самом деле какая-то не из двадцатого века. Сама я века из XVIII–XIX — это сказал уже другой любимый учитель, Лернер: «Милочка у нас девушка из XVIII-го в». (Может быть он поэтому меня и любил.) А ты вообще довольно средневековый рыцарь Прекрасной Дамы (хотя «Прекрасная Дама» — это не обо мне). Если честно, то осознание собственной несвоевременности иногда очень тяжело. Но сейчас этой тяжести я не чувствую. Мне снятся только веселые думы. Или только кажется? Или все узнается? Мила. (Приблизительно начало второй декады декабря 1989-го года.) Я кота к себе позвал, вместо мамы, а он уже не пошел. Поздно. Обиделся. Что теперь?.. Сегодня эксперимент. Детишки мои слушают «Весну священную», не зная ничего ни о Стравинском, ни о ХХ-ом веке вообще. Чем-то это закончится? Вот как раз моя любимая темка. Одна из любимых. А пишу-то я сейчас черным фломастером. Грифель у него тоненький, остренький, как язычок искомый. Писать легко, нежно как-то писать, как будто ласкаешь кого-то. (Звонок! Он ничего не означает. У меня другое расписание.) Раньше у меня был такой же фломастер, только синий. Он тоже был нежный и легкий. Кайф был. Был у меня кайф. Кайф синим фломастером писать. Что угодно писать, а всё в кайф! Люблю тонкие фломастеры я. Приятно ими писать, как будто ласкаешь кого. Интересно, хотела ли меня архангелогородка Люда? Шарфик заботливо поправляла на мне, когда уезжали. Уезжали мы с оркестром, и так и не поеблись с энтой Людушкой-голубушкой первоапостольной. Архангелогородкой. Классный композитор Стравинский! (Не думайте, я могу о неми профессионально сказать. Я — мальчик учёный. Много умных словечек знаю: менталитет, трансценденция, экзистенциализм, маргинальность, амбиент, дегуманизация, нойз, синкретизм, поебень, поебеньталитет и т. д.) — Нынче же будешь со мной в раю! — Що цэ такэ? — Больно мне. Камень на сердце у меня. Словом, нелегко, — Имярек-апостол сказал и покинул. Покинул, покинул… Пиписька-пиписька, сколько мне жить осталось? (Неплохая сентенция для урока по музыкальной литературе, isn't it?) Шёл по лесу солдат. Возвращался с войны. Грустен был этот солдат. В последнём сражении потерял он огниво. Где потерял, где искать, что делать, чем обязан потере внезапной такой? За спиной остались поверженные города и пылающие станицы. Простой солдатский флаг развевался над царьградским рейхстагом, Лондоном, Вавилоном, Мемфисом и Афинами, не говоря уже о Москве и Архангельске. Но грустно было солдату. Неприкаянно, неловко, неуютно. Отсутствовало огниво как факт. Уже подписана была капитуляция. Уже победили наши. Уже разгромлены были татаро-германские орды мусульманских молодчиков. А огниво отсутствовало как факт. И в списках не значилось. И без вести пропавшим оно не считалось, ибо отсуствовало как факт. Лишь в сереньком солдатском воображении, лишь в скудной воинственной памяти существовало оно. Уже до охуенья земного возрадовался Лев Гумилёв. Уже почили в радости скотской остальные герои конкурсной мелодрамы, а огниво отсутствовало как факт. Шёл солдат, шёл, плакал, сопел себе дырочкой в правом боку, — вдруг видит, сидит на пеньке какая-то старая седенькая какашка. — Ты хто? — вопрошает солдат. — Я старый вонючий дедушка Андерсен… — отвечает какашка. — Ёб-твою-душу-мать! — воскликнул солдат и пристрелил дедушку. Отрубил солдат мертвой какашке ноги, руки, голову, а хуй на костре запёк и сожрал без тени иронии. Голод, как известно, не дядька! И вдруг заговорил в солдате внутренний голос. Ласково так, певуче заговорил, словно девицу какую солдат проглотил, а не хуй стариковский. «Солдатушка моя рыженькая, глубоко сижу, далеко гляжу. Зазнобушка я твоя первородная, змейка я твоя подколодная. Православой зовусь. В народе Иоанной кличут недобрые люди меня. Добрые Патрикевной-Пиздой величают. А я-то, Еленушка, маленькая пиписька, всё замечаю, всех привечаю. Солдатишко родимый, сними с ружьишка штык! Сними, сними, касатик! Каждый, кто хуя отварного отведает раз, ни о чём другом думать не сможет, кроме как о новом хуе. Сними штык с ружьишка, родимый! Отрежь хуёк свой рыжеволосый, отвари в котелке и съешь, а ранку портяночкой забинтуй!» Страшно стало солдату. Вокруг лес густой, ели хмуро бровями поводят, мох пердит, зловоние распространяет неимоверное, на болоте лягухи квохчут. Ночь тяжёлая, осторожная, густая…И комары — зы-зы-зыз!!! Страшно стало солдату. Обосрался служивый. Чудом штаны успел снять. А девка внутренняя не унимается, сука паскудная: «Отвари хуёк свой, солдат! Отрежь, отвари! Сними с ружьишка штык! Хуй свой отрежь, отвари на болотной воде и съешь! Попадет хуёк твой, солдат, вовнутрь к тебе и аккурат в пизду мою девичью! Воткнётся, как пуля в висок, и оба возрадуемся мы! Отвари хуёк свой, зольдатен! Отрежь, отвари, скушай — не пожалеешь! Да воткнется хуёк твой в пизду мою девичью! Сними, родимый, с ружьишка штык!» И так ласково, так нежно-настойчиво напевала Православа Пизда Патрикеевна, Иоанна-ебливая барышня, что… решился солдат. «Хуй с ним, с огнивом! Хуй с ним, со всем! Должен же я хоть раз решиться на что-то!» — решился солдат. Снял штык с ружья боевого (краснознамённого) и отмахнул хуй себе (даже не заметил как, будто языком кто слизнул по самые яйца), сварил на болотной воде и съел. И произошел в лесу взрыв! И оргазм испытал солдат! Да только больше уже ничего не испытывал впредь. Помер от радости. А когда взрыв закончился, на месте эпицентра осталась стоять девушка дивной ослепительной красоты. Милая, пригожая, нежная, тихой такой красоты, умной красоты такой. Просто посмотришь так на умницу эту — и даже о ебле думать как-то неловко, а просто хочется всю жизнь провести возле волшебницы сей, или жизнь эту самую ради неё немедля отдать. Одним словом, киса!.. Таким вот неожиданным поворотом закончилась эта странная ночь. И только мне известен сокровенный смысл сего явленья: сегодняшней ночью, 8-го апреля 1995-го года в мир явилась Женщина-для-Максима Скворцова! Имя её покрыто до поры мраком, но настанет великий день, и мы встретимся с ней! Она станет моей Женой, и всё кроме неё потеряет смысл! Да будет так! — апостол Максим сказал, и так оно всё и будет, потому что никакой-нибудь хрен об этом сказал, а я, апостол Максим! Пришла, пришла моя Женщина в мир! Пришла моя девочка! Любимая! Осанна! Когда я был студентом филологического факультета, я написал «Новый завет», который одно время хотел представить в качестве курсовой работы по педагогике Елене Ростиславовне Черкасовой. Но потом передумал. Что ж я, передумать не могу? Могу. Всё могу. Могу тайгу. Могу, могу… Привет тебе, Катя Живая воистину. (Детям плохо. Трудно им дается «Весна священная».) Однако, «Новый завет» я вам сейчас представлю. Правда, в нём не хватает последней странички, ну да не в ней суть, ей богу! Возьмёмся за руки, друзья! Кря-кря-кря! Я маленькая гаденькая уточка! А Ира — маленький зубрик. Пи-пи-пи!.. НОВЫЙ ЗАВЕТ ОТ МАКСИМА Воистину, на углу продавали муку. Выстроилась длинная очередь. Хотели купить. С этой целью принесли мешок и горшок. В горшок посадили цветок. Цветок полили мочой. Моча ушла в землю. Земля не дала плодов. И молвил третий старец, но мимо проехала машина, и никто не услышал. Не услышал таинственных слов. Мельник снял пальто и повесил на сучок дерева. Дерево через несколько лет влезло в окно, и в один прекрасный день по его стволу в квартиру проникла змея, которая забралась ко мне в постель. Простыня поползла набок. Я упал с кровати на вторую змею и задавил её. пришёл чужой кот и проглотил первую. В комнату вошла женщина, поставила на пол кувшин, затем распустила волосы и облилась ключевой водой. Я повалил её на пол и связал змеиными трупами, один из которых вытащил за хвост из кошачьего горла. Я оторвал коту лапку… и этой самой лапкой заткнул женщине рот. Потом я всё выкинул в окно. Тот, кто любит себя, поймёт кого угодно. Только вечнонеудовлетворенный Иисус Христос, да Большаков Серёжка, да Гришка Отрепьев никого понять не хотят. Вечером я опять говорил ничего не значащие слова. Аз есмь процесс графического написания уравнения, которое ещё можно приравнять к чему угодно. Соответственно, неизвестные моей жизни могут означать принципиально любые числа, в зависимости от того, какая цифра в последний момент нарисуется справа от знака равенства. Вместе с тем, любое мгновение моего существования является вполне самостоятельным уравнением. Но это, в свою очередь, ничего ровным счетом не означает, поскольку итоговое число ни в коем случае не является суммой ежесекундных величин. Я — оптимальный вариант собственной судьбы. Поэтому всё, что происходит со мной, не имеет для меня никакого значения, ибо что бы ни случилось — это в любом случае оптимально. На этом основании, безусловно уравниваются счастье и несчастье, признание и непризнанность, мой талант и мои неумения, моя жизнь и моя смерть. Я знаю, и вы все знаете, что меня (нас) ничего не ждёт после смерти. Что же касается Ада, то боль, от которой уже не можешь более умереть и которая не может уже никогда кончиться — это то же самое, что и отсутствие таковой. Это же очевидно! Кроме того, совсем о другом хочу ещё я сказать. Я часто переоцениваю первый уровень мыслей данного момента. Видимо, я вопиюще нормальный человек. Всё, что я говорю и пишу — это кочки в болоте, поскольку между каждой фразой вырваны связующие звенья… Вырваны и спрятаны где-то в глубине подсознания. Я не успеваю их даже запомнить, ибо каждое возникающее в голове мыслеслово более чем мгновенно излучает бесчисленное множество вариантов ассоциативно-интеллектуальной активности более чем в 360 сторон. В этой связи, любая человеческая деятельность, не говоря уже о речевой, является искусством формализма, характерным для эпох упадка. Жизнь человеческая ничего не выражает и ни для чего не нужна. Делать из чего-либо выводы — это всё равно, что носить воду в решете. Иными словами, по сравнению с деланием выводов, на последовательности которых в общепринятом смысле строится развитие, «сизифов труд» представляется просто недосягаемым уровнем продуктивности. Из всего вышесказанного и рождается пресловутая индивидуальная воля и искреннее желание установить в этом мире хоть какие-то законы, ибо нельзя же всерьез относиться… На этом месте рукопись «Нового завета» обрывается, но хозяин — барин, а хозяин здесь без сомнения Я, и посему: «…ибо нельзя же всерьез относиться к тому, что «…И ещё апостол Иуда сказал: «Больно мне. Камень на сердце у меня. Словом, нелегко». И ушел, и покинул Елену… В этом длинном чёрненьком прямоугольничке содержится весь предшествующий текст романа Максима Скворцова «Псевдо», начиная со слов «теперь хочу поговорить с вами о Рите» и до данного длинного черненького прямоугольничка. И так далее… Воистину это так ! (Весь текст от слов«…в этом длинном чёрненьком прямоугольничке» до «Воистину это так!» на самом деле не существует в системе романа Максима Скворцова «Псевдо», но записан на незримых скрижалях мироздания. Воистину это так!) Что-то над ухом гудит. Как будто мухища какая. Того гляди, в голову ужалит и… пиздец котёнку. Засунут котёнка-меня в страшный, жестокий и непостижимый троллейбусный механизм. Будет плакать Скворцовчик от невероятной физической боли, троллейбус же будет скрипеть. И все будут думать, что это просто троллейбус скрипит, а это Скворцовка плачет… Возьмут меня за голову вожделенные девы-Юдифи и оторвут к ебеням. Некому будет плакать, и троллейбусы перестанут скрипеть. Вовеки веков. «Мама, когда же вернутся эти удивительные рыбы?» — Максим Анкудинов вопрошал, а Максим Скворцов его мудаком обозвал. Несправедливо. Что мне делать с самим собой? И фломастер мой чёрный подевался куда-то. Обидно. А мало ли кому? Мало ли обидно кому? У Ивлена был друг. Такой же, как он, андрогин, которого ему трахнуть хотелось. Андрогина звали Леныв. Так и любили друг друга Ивлен и Леныв, спокойно и хорошо. Еблись с наслажденьем, да и друзья были — вода не разлей. «Вода, не разлей!» — молились они андрогинным своим шепотком, но она разлила. Наступила весна. Повлекла за собой половодье, и расстались друзья. Далее речь о Леныве пойдет, ибо Ивлен поглупел и обрюзг, как Наташа Ростова в эпилоге «Войны и мира». Не интересен он более мне, этот смешной персонаж. Я из «Псевдо» его выгнать хочу. Давно собираюсь. Надоел. Толстый, тупой и ненужный стал этот Ивлен. Пошел-ка ты на хуй, Ивлен, из моего славного «Псевдо»! Ступай себе с богом на хуй! И изгнан был из «Псевдо» Ивлен, но «Псевдо» распространился повсюду, и не стало на земле места, не стало такого романа, где не витал бы дух моего малыша. Но всё же был изгнан из «Псевдо» Ивлен и в Бэллу превратился, а та в соляной столб. Так и нашел свой конец. Нашел, спрятал в укромном местечке и никому не сказал о находке своей. Да никто уж и не спрашивал его более ни о чём. Неинтересен он стал. Каждый, кто находит свой конец, неизбежно становится неинтересен… (Или наоборот.) В юности Леныв защищал Сталинград, и именно он и пленил фельдмаршала Паулюса. Жуков его наградил геройской советской звездой, и теперь Леныв — ветеран, кавалер ордена Почетного Легиона, а в шкафу у него спрятан Георгиевский крест. Ежегодно, в полночь девятого мая Леныв выходит в тёмные московские переулки и пугает подростков рассказами о войне. Леныв любил Ивлена. Как полагается. Чисто, нежно и по-настоящему. А Ивлен всё делал всегда понарошку. Беспрестанно шутил и балагурил. Так и дружили. «Нашла коса на камень», — говорили соседи по даче. И ещё Пушкин про них написал в романе «Евгений Онегин». Поэтому-то Леныв и не любил Пушкина, и сколько не брался за чтение его бессмертных творений, всегда где-то на середине с достоинством произносил слово «хуйня» и откладывал книгу в сторону. Леныв и Ивлен — такие разные и такие похожие андрогины. Отчего любили они друг друга? Да они и не задумывались о том никогда! Ведь любишь всегда просто так. И Любовь — всегда только любовь, независимо от того, подростковая ли это чепуха или взрослые извращения. Как говорят французы, life is life, что означает «любовь есть любовь». Любовь есть любовь? Вот так, значит? Сегодня любовь есть любовь. А завтра? Что завтра есть любовь? Любовь? Гм-гм… В выпускном сочинении по «Евгению онегину», написанном в стихах милиным одноклассником Димой Родионовым, была такая строчка: «Гм-гм, читатель благородный…» Леныв и Ивлен до безумия любили друг друга, а потом ушла куда-то Любовь… В каком-то виде она, конечно, осталась, но уже как какие-то, знаете, говёные такие и болезненные воспоминания вперемешку с окончательной безысходкой. И надо бы тут добавить, что стоило мне один только раз посмотреть на Василия Розанова глазами эксцентрика, как он моментально, не выдержав моего тяжелого взгляда, разразился фразочкой: «Любовь есть боль. Кто не болит о другом, тот и не любит другого». И Леныв с Ивленом до поры отвечали сему постулату, а потом безответными сделались. Я почти в постели, и сразу хочется говорить о серьёзном, а всерьёз я могу говорить лишь о бабах. Точней не о бабах, а о Миле, Ленушке, о странном Добридне, который непонятно кто в моей жизни кто. Но всё, видимо, чепуха! Прошлой ночью явилась в мир Женщина-для-меня! И нам друг о друге известно. Гипотетически. Может быть мы уже знакомы друг с другом, а может и нет. Признавайся-ка, кто ты? Признавайся немедленно! Напоследок, перед сном, мне почему-то очень хочется произнести трепетным таким шепотком: «Йокарный бабай!..» Спокойной ночи! Йокарный бабай… Что бы ни случилось, все мы рано или поздно укладываемся спать. Не успел до прихода поезда я. Успел лишь сказать, что не успел. Коньково. 0 часов 11 минут. Иру проводил, Светлане Константиновне сдал. Еду домой. Отлично Константиновну понимаю. У самого дочь растет… (В одном из вариантов судьбы.) Ещё один непростительный поступок я совершил. Вчера и сегодня, передвигаясь в метро, я читал Ире вслух «Псевдо», а у неё зубик болел. Посему, пока не закончу этот злосчастный роман, никакая Ирочка больше ничего не прочтёт! (Пока не закончу этот злосчастный роман.) Она слушала, а я читал(а) ей вслух (мы подруги). Когда я читал(а) ей про то, что Мила, мол, ни хрена не помнит, а бывало, еблись мы с ней на просторной арабской кровати не без обоюдного удовольствия, Ира сказала, что это похоже на Лимонова. На какого Лимонова? Каким образом? На какого такого? Лимонова? На Эдичку, что ли? Да, Лимонова читать я люблю, но уж кто-кто, а он-то Милу мою не ёб и, соответственно, знать не может, и похоже не может тут быть ничего. Кроме того, подлинный Эдичка — это я!.. Вот что забавно: Боре Хесину плохо, а Серёже Большакову хорошо! Почему Серёже Большакову и Диме Стоянову хорошо, а мне плохо? Почему эти два пиздюка могут на девочек наших свой голосок повышать, требовать чего-то от них, ебать наконец, а нам с Борей Хесиным плохо и больно от этого? А было бы наоборот всё, мы были бы с ним двумя пиздюками, которые голос на девочек (на самом-то деле чужих) повышают, требуют, требуют чего-то от них и ебут на конец. Грустно. И деваться некуда совершенно. Слова на зубах навязли. И в этом есть своя сермяжная правда, правда, Митя Кузьмин? И вот я, Скворцовка такой, брожу по белому свету, а Ирочка со мной дружит и, видимо, думает: «Есть вот такой Скворцов. Клёвый по-своему, талантливый, но такой у него пиздец в голове!» Прикольно ей со стороны. А Лена, прямая душа, так и сказала с присущей ей откровенностью, что, дескать, ей нравится думать, что где-то есть такой я: умный, талантливый, одержимый какими-то высокими с её, леночкиной, точки слепоты идеями. Нравится ей, видите ли, думать. Дурочка моя православная. Я люблю тебя. Согласен. Приятно со стороны наблюдать, как ходит по белому свету обладатель счастливой рыжей такой головы. А в голове-то в этой пиздец. Приятно со стороны. Успехов вам, наблюдатели, блядь! Счастливых вам сновидений!.. Пишите письма!.. По адресу: la-do-mi@mail.ru Обидно. Все важные для «Псевдо» бумажки я растерял. Спокойной вам ночи. А ещё… Что ещё? Что-то ещё… Что? Может быть… Да. Спасибо на добром слове. Спас, ибо на добром слове. И не на слове даже, а на крови… Когда исполнилось «Псевдо» двадцать пять лет, посажен он был в тюрьму. Он долго терпел, долго губы кусал в ночной тишине, размазывал чернильную свою сперму по белым бумажным листам, словно я свою человеческую по одеялу. Терпел, терпел и не выдержал наконец. Поймал одну из своих матерей (то ли Милу, то ли Алёнку, то ли Иринушку, но скорей всего Милу), поймал, многочасовое изнасилованье над ней произвел (естественно в извращённой форме) и на третий день умертвил. Чего только ни делал он с ней! Голова у «Псевдушки» светлая, начитанная, и посему не осталось на соответствующей матери местечка живого, невыебанного, непосрамленного. А потом, как я уже говорил вам, убил, собственно. Долго думали в Верховном Суде, как его наказать. Хотели уж и расстрелять, да столкнулись с известными сложностями. Сами подумайте, шутка ли расстрелять литературное произведение? Оно и ходить-то толком не умеет по коридорам подземным, и к стенке толком встать тоже не умеет. Изнасиловать, надругаться, убить умеет, а к стенке встать не умеет. И не научишь его этому никак. Одним словом, долго думали в Верховном Суде. Постановили хуй безумцу отрезать, а его самого в тюрьму заточить. Раздели малышку «Псевдо» в назначенный час, чтобы оттяпать безбожнику пипку, да так и охуели… На каждой странице аж пятьдесят хуев! Какой из них отрезать?.. Так и остался мой «Псевдо» с хуем опять, да только в тюрьму посажен был всё равно. А там, подобно Сервантесу, написал мой малыш своего «Дон-Кихота». Вот ведь реальность-то как исказилась! Романы стали писать романы! Хотя, если как следует поразмыслить, то вряд ли это более удивительно, чем обычное человеческое деторождение… Между тем болезнь наша всё прогрессировала, и деградировало наше здоровье. Как это ни печально, но все жители «Псевдо», за исключением тех, кто со мной незнаком и попал в этот радостный мир благодаря случайному воздействию позитивной Медузы-Горгоны-меня, неизлечимо больны. Но даже эти случайные незнакомцы наверняка тоже болеют, только я об этом точно не знаю. Вы спросите меня, что такое, чем, чем больны, что за вирус такой? И я отвечу загадочно, вирус как вирус, обычная жизнь человеков. Вот, что за вирус такой! Once upon a time, жил да был в параллельной стихии болезнетворный микроб, виновник многочисленных истерических откровений, нервных расстройств и прочих обидных метаморфоз. Звали его Любовь Максима Скворцова к Миле Фёдоровой. Впрочем, ну его на хуй, вирус этот смешной! Не хочу о нём больше повествовать. Умные всякие мои друзья-филологи мне говорят: «Коль так писать, надобно, чтоб круг читателей полностью совпадал с кругом личных знакомых автора!» Так за чем же дело-то встало?! Пишите, пишите мне, звоните по телефону 8 905 552 42 51. Давайте дружить! В самом деле, неужели так трудно черкнуть пару строк? Или попросту позвонить? Мне это очень нужно. Будет вам нужно, я тоже чем-нибудь пригожусь. Помните сказку про царевну-лягушку? Вот так же вот помогли друг другу Иван-царевич, медведь, заяц, щука, кто-то ещё, и умерщвлён был Кащей Бессмертный!.. И умерщвлён был Кащей Бессмертный… Ну же, напишите мне! Позвоните! Может быть, буду рад! Заебали уличные поэты! Глашатаи хуевы! Вечно пьяненькие и тупые, как суки! Не дай бог, говно это и ко мне доебётся. Если так, наверное, попросту суну в рыло! На сей случай силы достанет. Я не драчлив, но очень уж не люблю, когда доёбываются до меня всякие мудаки! Вот ведь, блядь, и так мешает работать. Хотел совсем о другом, а уж три минуты пишу об этой мудиле. Вот ведь тоже житель моего «Псевдо»! На хуй нужен такой? Ладно, живи на здоровье, бессмертный мой алкоголик! Только сейчас отъебись ради Бога! А у тебя ведь тоже, ёбанный в рот, душа! Тоже, блядь, бедный ты, несогретый! Беда также и в том ещё, что мы одно и то же с тобой. Ты, как и я, — Гомер, Пушкин, Джойс, Хуеплётов. Что ты будешь делать? А, Мосолов, что ты будешь делать? Ежевесенне вылезают на улицу красивые бабы. Ходят себе красивые, а со мной не хотят. (А вот обижать папашу сего не гоже. Жалко ведь. Неужели вам не жалко? Зачем-то кинули его пьяную сумку в говно. А он всё ржёт, христоска хмельная. Пиздец, обидно!.. А вот мимо прошёл клиент посерьёзней. Такой сам пиздюлей раскрутит. Этот не поэт, — воин… Хуй бы с ним!) Возвращаясь к нашему разговору, уместно задаться вопросом, почему же красивые бабы весенние со мной не хотят. Совсем не хотят? Со всеми? Ведь хотят же, хотят! У каждой пизда между ног, а природа не терпит пустот… «Бабы! Бабы! Бабы! Бабы! Бабы!» — думаю я, и не думаю более ни о чём. Чего? Чего вы хотите от меня все? Почему от меня хотите, а со мной не хотите? Вы что, совсем охуели все? Ведь мне плохо! (Серёжа Большакович говорит: «Мне тоже плохо, но я ведь не ною всё время!» Ну и не ной себе на здоровье! При чём же тут я? Не ноешь себе и не ной! Чего ты доебался-то до меня?! Чего тебе вечно надо? Не ноешь себе и не ной! Чего тебе вечно надо? Отчего тебе-то плохо? Тебе-то от чего? Что ты такое вообще чувствовал такое, чего чувствовал я? Кого, кого ты любил так, как я любил?! Досталась тебе на халяву Женщина-для-МЕНЯ, так сиди себе и не выёбывайся! Не трогай меня никогда! В конце концов, не у тебя же я помощи прошу! И вообще не прошу! Вам всем помочь хочу. Наоборот! Ужели вам непонятно?! Что же сделать я должен, чтобы понятно вам стало?! Что? Умереть ли, повеситься ли, хуй отрезать себе? Что же вас наконец убедит?!) Любят всегда просто так. Согласен. Но почему же просто так никто не любит меня? Ну не любите, ладно. Насильно мил не будешь — это известно. Хуй с вами. С вами, с вами, милые вашим пиздам хуи, а я на хуй не нужен — это в порядке вещёй. Так хоть друг друга любите нормально! Неправильно, неверно, нечутко как-то Шеф любит Добридня! Не так ей хотелось, не так нужно ей было. Нельзя с ней так. И бутерброды он неправильно ест. А теперь-то уж всё. Без мазы. Механизм поврежден, переделан (Серёжа — парень рукастый!), адаптирован механизм добриденковой души. Что ни случись теперь, всегда ей нужна будет такая хуйня, как у неё сейчас. Так и мне нужна такая же сука, как Мила, которая хоть яйца оторвёт — и то «спасибо» скажу. «Стреляй, пой или бегай!» Сиди себе, помалкивай! Тоже, блядь, скажешь, стреляй. В кого? Из чего? На хуй, на хуй… Подарочек мне Господь подарил. Мои Божийдаровы… Смех смехом, а грех грехом, да и хуй бы с ним со всем… Ergo coitus, ergo sum. [1] Lupus non mordet lupum. [2] Воистину Белый клык! (У меня до сих пор два молочных зуба. Кстати, клыки. Видимо, чтоб не кусался.) «Сделай хоть что-нибудь!» — умоляла она, а он ничего не мог. В очередной раз. «Сделай хоть что-нибудь!» — умоляла она, а он ничего не мог. В очередной раз. «Сделай хоть что-нибудь!» — умолял он, а она… Что она? Что с ней теперь? О чём вообще речь? Ленушка, любимая моя девочка, я люблю тебя, видит Бог. Я думаю о тебе всё время. Что с тобой сейчас? Как поживает ваша Пушистость? 1 Ergo coitus, ergo sum — латинский афоризм, подвергнутый паронимическому переосмыслению, вследствие чего грамматически неверный, но гипотетически означающий «Трахаюсь, следовательно существую». 2 Lupus non mordet lupum. — волк волка не кусает. (лат.) Сейчас ты в постели. Под одеялом твои ножки и ручки, а под ночной рубашкой грудки и всё остальное. Ты спишь? Может быть это ты — та самая Женщина-для-меня? Просто раньше мы ничего не понимали, может быть так? Леночка моя зайчиковая. Любимая моя девочка… Я хочу громко реветь! Крыша едет так, что вообще пиздец! Хочу искренним быть, но слов не имею. Не имею мыслей, не имею любви, не имею таланта, не имею женщины (сейчас), не имею ничего. Ничего не имею сказать! Ничего к вам не имею и ничего не имею против. И супротив не имею тоже я ничего. И чего ничего, Почемучка, чему ты меня научил? Чин-чинарем, Чингисхан. Гумилёв Леонид Ильич Брежнев, много ли я возьму? Что сильнее во мне? Что во мне сильнее всего того, что слабее в других? Что же это я несу? Что же это болтаю я, ёб твою мать! Чью? Какую мать выебать, ёб твою мать! Блядь! Что же, ебёна матрёна, блядь, на хуя же мне, блядь, этот хуй волосатый, суки?! Суки! Суки! Суки! Пизда вожделенная! Блядь! Что ты, блядь, делаешь? Пизда! Сука! Ненавижу! Все вы суки! Что вы сделали все со мной?! Суки! Ненавижу! Максюша! Максюша! Максюша! Максюша! Максюша! Ёбанный в рот!!! Что с тобой, Макс? Что случилось с тобой? Что мне? Что мне будет за это? Кто виновен? Кого наказать? Кому и чем я обязан? Чего ты хочешь? Чего я хочу? Ненавижу буквы! Ненавижу буквы! Слова! Плохо мне!!! Максюша, опомнись! «Что с тобой? Что с тобой, мальчик мой? Рыженький мой, ну что ты, маленький мой, успокойся!.. Все хорошо, любимый мой мальчик! Глупенький мой мишка! Я с тобой! Я всегда буду рядом! Я твоя девочка единственная. Я люблю тебя. Ты мой любимый! Ты самый-самый любимый! Самый замечательный и самый лучший! Все будет у нас хорошо! Ты все сможешь! Ты у меня талантливый, и всё сможешь! Ты мой любимый Рыжий! Я очень-очень тебя люблю!..» — почему никто не скажет так мне? (Забавная конструкция, да? Авторская речь в форме вопроса, содержащего отрицание речи прямой.) Не предложение, а сплошное жирное, черное и безмазовое НЕТ. Нет войне! Нет гонке вооружений! Нет безработице! Нет расовой дискриминации? Нет войне! Нет гонке вооружений! Нет экологической катастрофе! Нет озоновой дыре! Нет мне!!! Господи, что же это такое! Совсем охуел я, ёбаный в рот пидараз! Как же ты допускаешь это?! Ежедневно, ежечасно, ежевесенне беспрекословно и беспрепятственно следует продолжение. Продолжаюсь я куда-то вдаль, на восток. Дервиш встретился мне на пути. Восточную песенку спел, а я подпевал неумело. Подошел экспресс. Я уехал, а дервиш остался петь. Денежек ему не хватило тоже уехать, а я у Иры стрельнул проездной… Я и Дулов, Дулов и я, в сопровождении наших похожих собачек шлялись в поздний вечерний час и вели разговор. (Экая киса присела рядом со мной! Перегон между станциями «Павелецкая» и «Автозаводская». 14 апреля, 10.07.) Захотелось курить. Есть сигареты — нет огонька. Выручил милиционер. Такой, знаете ли, чувствительный мальчик примерно моих лет. Завел меня в будку и научил от кипятильника прикурить. А вокруг такая, брат, тишина… Божийдаров, как истинный милиционер, выпрыгнул из окна, приземлился на мягкий газон, огляделся тревожно, изо всех сил выстрелил в воздух и побежал по бульвару. Ноги почти не чуствовали земли. Казалось, что это полет. Из области сна. Уже посланы были в погоню глупые еленины рыцари, которые стреляли в него железной такой бузиной. Но он уклонялся умело, стрелял наугад и назад, опять уклонялся, снова стрелял, продолжая неуместный полет наяву. Лев Николаич в ту пору вышел с собачкой своей погулять на бульвар. Жужу весело махала хвостом и с визгом носилась по лужам. Лев Николаич же шёл чуть поодаль, деликатно и в то же время настойчиво пробуя почву инкрустированной клюкой. Как втемяшилась в его гнилые старческие мозги эта шальная мысль, он и сам бы, наверно, не смог объяснить, но, тем не менее, в момент пробегания мимо него старшего лейтенанта Божийдарова, клюка сама собой выскочила куда-то под ноги беглецу. Божийдаров упал, киношно перекатился под лавку, в процессе чего автоматически пристрелил бессмертного автора «Воскресения». Упала на красный бульварный песок николаевская голова, покатилась неловко и юркнула в канализационый люк. Но наш храбрый милиционер снова вскочил, снова выстрелил в воздух, побежал вперед, и когда пущенная умелым ртом бузина уже почти настигла его, спрыгнул вслед за классической головой в колодец и исчез из поля зрения преследователей. Внизу, под бульваром, естественно, было темно, и голова спустя всего каких-то три минуты уже начала разлагаться. Поэтому Божийдаров двигался, зажав пальцами нос. Под ногами хлюпала какая-то зловонная жижа, то и дело раздавались предсмертные всписки мышей, раздавленных милицейской ногой. Божийдаров вспотел, и, главным образом, промокли от пота трусы. Это было особенно мерзко. Почему, от кого убегал этот святой человек? Потому, что за ним гнались, потому что была погоня? Нет. Отнюдь. Он один знал ответ… И двигался он внутри зловонных коммуникаций, вспоминал свою жену Лизу и сына Антошку. Вспоминал. Улыбнулся, вспомнив свою годовалую племянницу Машеньку и свою сестру Милу. Потом улыбнулся опять — вспомнил о Максиме Скворцове, и затем стал улыбаться уже безо всякого повода. Коммуникационная система… города впечатляла. Время же уже потеряло структурность. Божийдаров теперь не мог сосчитать даже до десяти. Мысли его были ему непонятны, слов своих, специально произносимых громко и медленно, он не слышал. Казалось, он движется уже дней девятнадцать… Он запутался в этой Коммуникации, давно потеряв счет длинным скользким туннелям, бесконечным ответвлениям и бесчисленным поворотам, совершенным им в темноте. Коммуникация поглотила его, словно огромная доисторическая зверюга, рыба-кит, чудо-юдо, гигантский конёк-горбунок. Страшный холодный зверь Молох проглотил Божийдарочку и не заметил того. Холодная тёмная пасть разверзлась, чтобы принять его, и незаметно захлопнулась навсегда… Это был Лабиринт. Минотавр уже почуял запах будущей жертвы. Сладко и лениво засосало под ложечкой. Ира, Ира, Ира, Ира, Ира, Ира, Ира… Знаешь что, Кошеверов, Муратова здесь не при чём. Я и без неё всегда любил повторять слова, фразы, страницы, любови и прочее. Повторение — мать ученья, а я педагог. И в соответственном институте учился. «Пагода». Наверно, всё к лучшему. Но поражает, насколько похоже. Если бы музыканты Другого оркестра были более аморфны, вряд ли отыскалась бы разница между нами. Между Оркестром и «Пагодой». Между мной и Андреем Гарсией. Очень хороший человек Мэо… Такой безысходно талантливый. Как положено. Как нам положили всем с прибором большим. Мы такие все больные и добрые. Ёб нашу мать. (Милая Ева, прости. Прощевай. Прощевай и поминай, как звали. Кого? У Адамки спроси.) Я устал. «Псевдо» мне надоел. Живучая падла! «Псевдо», сыночек мой, не пора ли тебе умирать? Я не могу ни о чём говорить. Я не понимаю, давно не понимаю, что у меня в голове. Мне непонятны мысли мои, неясен механизм их возникновения, не укладывается в голове ничего. Все полки забиты и одновременно пусты. Ещё в десятом классе я открыл у себя в голове колодец. Бездонный, узкий, мягкий, сладостный и метафизический, словно пизда. Сначала колодец был невелик в диаметре, а внутри головы простиралась бескрайняя вольная степь, посреди коей колодец, собственно, и находился. А потом поехало, понеслось, берег скрылся из виду… У башки моей своего рода половая жизнь началась. Колодец-пизда стремительно стал расширяться, расти, растягиваться, наконец. Окончательное воздействие на эту япону дыру оказали сложные роды моей Симфонии № 1. Не обошлось без разрывов и уже не срослось… Исчезла вольная степь в моей голове несчастной. Исчезла со всеми своими дикими ордами, шатрами, войнами, народами, городами. Всё поглотила дыра. Совсем охуел мой колодец. Опизденел. Не стало ничего в моей голове, кроме колодезной чёрной дыры. Всё развивается, однако, по своим законам, и ныне дыра уже начинает сжиматься. Мне иногда кажется, что под рыжими волосами уж и нет ни черта. Положишь ладонь на макушку и провалишься в пустоту, упадет туда, упал уже туда весь мой мир и канул в темную воду… Тут-то как раз алёнкины рыцари и подбежали к злополучному люку, куда спрыгнул минуту назад Теодоров. Они спустились вовнутрь, и через время, как сквозь микрофон, прозвучало: «Там никого нет», — сказали в один голос трое посланных на разведку. «Значит можно войти», — заключила Елена (Но не вошла. До сих пор не вошла. Что же ты, Ленушка?) и добавила: «Все могут быть свободны!..» Ольга Владимировна, читали ли что-либо подобное Вы? Если скажете «да», попадёте в ловушку. Если скажете «нет»… Господи, что же делать-то мне? Попался я, рыженький дурачок. «…Борис, а Борис! Обидели юродивого. Отняли копеичку…» Богородица-дева пальцы Господа в рот, тянет, тянет пальцы его, охваченные антоновым огнём. Мересьев. Машенька и медведь. А о «Весне священной» дети мои написали так: « Плыл лебедь по воде. И вдруг медведь начал пугать лебедя. Лебедь испугался и взлетел на небо. А потом медведь побежал за ним, но не догнал. И тогда медведь начал бить себя по телу ». Во время путча 1993-го года я сидел как-то в аудитории № 9 Московского Педагогического Университета и чистосердечно гнал искреннюю свою хуйню: «…Выебать женщину мне неинтересно по сути дела, то есть можно, конечно, но это уже бывало со мной, и теперь я не люблю, когда это является основным. Ничтожно малы стимулы к тому, чтобы трахнуть кого-то. Честно говоря, руки мои в хорошей форме. А вот уснуть рядом со странно любимым доверчивым существом, охранять его, а на самом деле, находясь под защитой её сладкого сна, прижаться, прижаться, прижать к себе, спрятаться у неё на груди, а утром снова сделать её маленькой девочкой — это, пожалуй, то, чего хотелось бы, когда мне плохо. А когда у меня руки мои (онанистические) такие штуки начинают выделывать с фортепьяно, что дух захватывает; да, да, руки мои, послушные воле Творца (здесь и далее под Творцом я подразумеваю, конечно, себя самого), тогда нет, женщины мне не нужны, а хочется делать, делать, делать, добиться чего-нибудь, но потом вдруг обуревает жгучее желание поделиться оной творческой радостью с Любимой, а её-то и нет. Но я так возбуждён, что говорю про себя: «Ну и хуй с тобой, неведомая мне Дева! Хуй с тобой, хуй с тем, что тебя нет!» И так счастлив я тогда: хожу по квартире — не могу остановиться, снова поиграю так впечатлившую меня новую темку собственного сочинения, снова хожу, а рожа у меня уже вся красная почему-то, уши горят. Ужас — что делается! А тут приходят музыканты из Другого Оркестра. Я им играю, а они говорят: «Ничего. Нормально. Клёво. Классно. Сделаем». или «Говно!» или «что это за «ёб-твою-мать» такая?!» «Хуёво», — думаю: «Ну ничего!» Опять бегаю, хожу, опять рожа красная, снова пытаюсь что-нибудь сделать себе, и тут вдруг снова ебаться хочется. Пиздец!.. Как жить? <…> Незаметно наступила полночь. Я иду по болоту и собираю клюкву, как Пришвин. Или вот джунгли. Моя бывшая жена (тогда, в 93-м году, у меня была ещё всего одна бывшая жена, то бишь Мила) абсолютно голая катается на лианах и плачет, потому что хочет домой, к новому мужу, не понимая, что это как раз он-то её и раскачивает, чтобы она наконец улетела куда-нибудь на хуй, на Солнце. Гремучей змеёй он хлещёт её по спине, чтобы женщина энергичней качалась. Моей бывшей жене на лицо упала паутинка и серая веточка… Напоследок, недавний мой сон. Мы с мамой на подводной лодке поплыли в Голландию. Лодка всё время, много дней, плыла по поверхности моря, не погружаясь на глубину. Было солнечно, и поэтому на палубе установили шезлонги и брезентовые тенты для отдыха пассажиров. Мужчины и женщины возлежали в купальных костюмах, пили кока-колу или занимались прочей курортной фигней. В процессе чтения газеты (что, надо сказать, мне несвойственно) я задремал. А когда проснулся, увидел, что небо как-то всё посерело, вода взволновалась, а вокруг нет ни одного пассажира кроме меня. Шезлонги и тенты так же отсутствовали… Почти сразу я к своему ужасу понял, что лодка… идёт на погружение. Я ринулся было к люку, но тот уже был благополучно задраен. Со всех сторон меня окружал океан, и ноги были уже по щиколотку в солёной воде. В последние мгновения я успеваю заметить, что щель между крышкой как бы задраенного люка и палубой достаточно широка, чтобы в неё постоянным потоком хлестала вода… Никто не спасётся!..» Мелькают лица. Мельница моя, заебись! Мила всегда сомневалась в моих талантах (потому что не сомневалась в своих), но окончательно на меня махнула рукой после того, как отыскала на нашем семейном письменном столе мою, в самом деле довольно уёбищную, поэму «Мельница Нямунас». Поэма действительно была так себе, обычная заумь, хотя строчки иногда попадались прикольные: …Так властелина влала неприкаянно, (не при Каине сказано будет) сила влалойлой пиды… А рассказываю я это всё к тому, что образ Мельницы у меня неслучаен. (Да уж, Воденников, блядь.) Так вот, мельницы, стало быть… Что, о Дон-Кихоте надо говорить, да? Ну да. Ну, так вот. Когда «Псевдо» посадили в тюрьму за изнасилование моей первой жены Милки Божийдаровой, он написал в этом, стало быть, каземате своего «Дон-Кихота». Начинался этот роман так: «Жил да был Дон-Кихот», а кончался словами: «…и завертелась мельница Нямунас…» Мила моя, подлая, милая моя, подлая, родная, жестокая моя, подлая, милая. (16-е апреля 1995-го года. Бенефис Воденникова по случаю четырёхлетнего юбилея Белякова и Кузьмина.) Помните двух трогательных персонажей? Ивлен и Леныв. Две славные андрогинные мышки. Жили, счастливо поживали, да вдруг ни с того, ни с сего привиделась одному из них Истина! Великая такая и сладенькая с немножко гнилостным привкусом, как у пизды. (Господи, что же это я говорю?! Какая девка теперь передо мной ноги свои раскинет?!) И ушел андрогин соответственный навстречу истине этой ёбаной. А другой, трогательный, остался и трогательно горевал. Леныв. Леныв. Леныф. Len if. Ленаесли. Лена, а что если?.. Что если ты останешься дома одна? Уедет мама твоя неумная, право, на дачу какую-нибудь, а ты останешься дома одна. В пустой квартирке на «Юго-западной» останешься ты, Ленаесли одна, и что? Почему? Почему бы не позвать тебе на ночь меня? Почему себе не позволить? Ведь ты же знаешь, что будет тебе, Ленаесли моя, хорошо. Выебу я тебя, моя маленькая, и уснем мы, як голубки, в славной твоей постельке. И голосок ты свой, Ленаесли, подашь. Подашь, подашь, чем себя-то и выдашь. Как не подать! Приятно будет тебе. Уж я постараюсь! Лена моя, Ленаесли, святая моя Патрикевна, святая моя, позови меня на ночь к себе! Хочу я тебя! Я очень хочу тебя, Лена!.. Честное слово, я очень хочу тебя (Зайцеву Елену Витальевну, 1967-го года рождения)!.. Старушенка Православа рассказала мне сказочку. Колыбельную песенку спела мне старушенка Православа. По разгорячённому лбу моёму Православа-старушенка шершавой рукой провела. А после встала, и тихонечко вышла вон. К этому времени я уже спал. Снилась мне дивная бабочка и синий такой мотоцикл. Небо синее, шарик воздушный, дети и их игрушечные города ласково снились мне. Праздник непослушания снился и, естественно, бабы. Милые женщины! Все б вам 8-е марта и добрая ебля! Э-эх, мама моя дорогая! Лирическое отступление приснилось мне в эту ночь. Летали по небу детские, ещё воздушные, шарики, бабушки и мягкие мотыльки. Пёстрые канарейки взмывали в воздух вместе с клетками, словно ракеты. «Циолковский, дай им топливо!..» — плакал Проворов и тоже летел куда-то, а жена его комкала из газеты бумажного голубка. А в газете была статья о том, как я сплю и как Борхеса ненавижу, такого родного моего говнюка. Стол, на котором пишется сейчас «Псевдо», кухонный такой столик с зелёной липкой клеёнкой, видимо, непригоден для этой цели. Элементы паукообразного текста образуют причудливые сплетения. Орнамент заместо рисунков. Тексты заместо Любви. Харитонов заместо милкиной пизды… Простите мне, Христа ради! Хотя бы ради него! О себе уж и не прошу за себя. И за вас у себя уже попросить не смею. Спросишь, к примеру: кто отвечал за сие безобразие?! Кто ответственность нес?! Кто виновен?! А в ответ тишина. А в ответ тишина. А в ответ тишина… А Роман Псевдов (не путать с Теодор-Божийдаро-Фёдоровым) устроен так: На сегодня почти все. Однако, прежде чем пожелать вам «спокойной ночи», мне хотелось бы ознакомить вас с двумя документами. Последний из них написан в автобусе № 672 и содержит краткое изложение основной идеи романа. Документ № 1 Здравствуй, Максим. Так как ты хотел, чтобы после недавнего телефонного разговора я всё-таки ещё раз написала все в письме, выполняю твою просьбу. Тогда, в июле, я очень обиделась на тебя. (Только, ради бога, не проси опять прощения.) Но после двухлетнего знакомства мне казалось, что я вправе рассчитывать на дружбу. Для меня не существует ни странного, ни смешного, ни глупого положения. Я всегда хорошо относилась к тебе и считала, что заслуживаю такого же дружеского отношения. О некоторых письмах твоих я действительно старалась забыть, потому что считаю, что никакого права на них не имею и не в состоянии предложить тебе ничего большего, чем то чувство, которое испытываю к добрым друзьям. Ты вправе обидеться на меня, но по-моему, это будет несправедливо, так как ни на что большее не может рассчитывать ни один из моих знакомых. До свидания. Мила 03.09.88 P.S. Под словами «оставить все, как было» я подразумеваю те отношения, о которых здесь написано, т. е. дружеские. Милостивые читатели «Псевдо», обратите внимание на то, что слова «оставить всё, как было», на которые уважаемый автор делает ссылку в постскриптуме, напрочь отсутствуют в основном тексте письма. О чём это говорит?.. Документ № 2 Ой, нет! Великодушно простите, документ № 2 будет немного попозже. А вам же кланяться сердечно просил и извинялся за вынужденную задержку. «Буду позже!» — так и сказал. Дело в том, что с последней записи, с записи «документ № 2» прошли почти сутки. Многое изменилось. И сейчас, так, мол, и так, словом, простите, дорогие мои, хотелось бы сказать о другом. Говорить, говорить. Захлёбываться в слюне… Да только и для этого условий-то нет. Темно. Видите, буквы пляшут. Не видно ни хера. Опять-таки, извините. Опять-таки, электричка. Павелецкого направления, 22 часа 15 минут. Только что проехал станцию «Чертановская». Направляюсь домой… Пока всё. Продолжу в метро. (Вечером, в районе полуночи, ждите документ № 2!) Это что ж? Так и умрёт рыженький мой Максюшка? Яки «Псевдо», напишет своё до конца, пройдёт свой жизненный путь и помрёт. ЁПРСТ! Как все это неприятно, обидно, дико. Сплошной плюти-плют. Вот уж нависла-таки слюна, навернулися слезы, и всё как всегда. Печаль. Печаль, тру-ля-ля. «Глупенький мой Мишка». Метро. «Нагатинская». Поезд уже на платформе. Сейчас Скворцовка войдет в вагон. Вошел. Еду. Очередной абзац. О чём бы тут написать? Какой бы ещё хуйни? Какой бы? Может быть, вот так вот вопросы-то и задавать весь абзац? А? Вопросы так и задавать весь абзац? Растянуть родимого, блядь, до самого конца, и всё вопрошать? О чём? С какого же это хуйка? Постмодернизм? Онанизм? Сублимейшен традишэн? Ёб твою мать? Нет? А почему? Девочки, девочки, несчастные дурочки… Надоели вы мне смертельно. Заполонили вы всё в несчастной моей голове. А кто я? А чего хочу? Всё просто? Ну да, видимо, прост я по природе своей. Ха-ха-ха. Что, Вова? Пушкин и Винни-пух? Что, грубый и бесчувственный? Ха-ха-ха. Думал ли я, что выйдет такая хуйня? Хотел ли? В юности ранней Достоевского всё читал, Толстого, Тургенева, Гаршина почему-то, куртуазную лирику, Данте — как положено всё. Перед десятым классом придумал херню, что, мол, природа любого творческого позыва или конфликта там (ёб твою мать) связана с разрывом между внутренним идеальным, блядь, представлением и реальностью. По сути, это та же ебучая «форма с содержанием», но ой, как прочувствовал это я! (Смешно ль тебе, девица? Смешно ль тебе, красная?) А матом ругаться я стеснялся тогда… Много чего тогда. СмеШно слуШать. (Дулов.) Смешно вспомнить. Смехотура, как говорил один рыжеволосый мальчуган, с коим я учился до третьего класса общеообразовательной школы (№ 237, до тех пор, пока не переехал жить на Малую Бронную и не перешел в школу № 112, в год моего окончания которой туда пришёл работать Дмитрий Воденников) Денис Шадренков. Интересно, помнит ли этот Шадренков, как звали меня?.. Пришёл домой. Первым делом — посрать. В туалете вонища неимоверная! Не иначе как бабушкиной задницы дело. Или, чтоб понятней вам было, дело рук бабулиной жопы. Живут у бабули в жопке, в анусе, по-научному выражаясь, славные такие ручонки, что толкают себе говно ладошками, словно атланты небушко держат. Документ № 2 (Дата занесения в текст «Псевдо» — 18 апреля 1995-го года. 23 часа 15 минут.) …И, наконец, во многих из нас существует постоянная, твёрдая и вместе с тем тайная уверенность в том, что нами не совершен целый ряд великих деяний, реальное совершение которых абсолютно однозначно уготовано свыше именно нам, и, благодаря коим, мы, как нам кажется, заслужили определённый духовный статус и положение в обществе, или хотя бы в своей референтной группе. Сейчас поясню свою мысль. Вот, к примеру, юный поэт, он же — музыкант или, быть может, художник. Он ничего ещё не совершил, но чувствует себя гением. Почему? Да потому, что он подсознательно строит своё мироощущение на том, что он, юный поэт, является автором некоего будущего воистину гениального творения. То есть, творения ещё нет, но потенциальный автор — он уже сейчас, в данный момент. Однако, поскольку, условно говоря, юный поэт, понимает, что является автором гениального творения лишь потенциально, он создаёт всё новые и новые произведения в погоне за идеалом. Парадокс заключается в том, что что бы он ни создал — это никогда не будет тем изначальным текстом, картиной, музыкой, идеальное представление о которой в его воображении и подсознании, всю жизнь позволяя считать себя гениальным, одновременно заставляет создавать всё новые и новые «шедевры». Таким образом, Толстой — гений уж конечно не потому, что написал «Войну и мир», а Ницше — гений не потому, что говорил то, что он говорил, и Джойс не потому, что написал «Улисса», и Христос — в некотором смысле Бог не потому, что основал христианство и был распят. Нет! Ни в каком случае! Все они гениальны лишь потому, что никто из них не сделал того, ради чего жил. Но вместе с тем, всё, что сделано ими — это и есть то, о чём мы никогда не узнаем. Это ПСЕВДО. Это то, что мы не в силах вызволить из небытия нашего воображения, но… это именно оно… Вот вам и документ № 2. А про то, как мы сегодня шатались по Бирюлёво (Шеф, Вова, я) шутили, всячески веселились, головы ни у кого уже ничего не варили, ибо многолетняя усталость сказывается, а я изображал из себя юродивого и умолял лишь о кусочке хлебушка (то есть мы так в «театр» играли), а потом ради этого шуточного кусочка сорвал как будто нечаянно крестик с шеи своей и кинул в какое-то мусорное дерьмо (или даже он сам как-то выпорхнул из рук (не помню)) я никогда рассказа не напишу, вопреки твоим ожиданиям, Вова. А может и вру. Напишу. А может и вру, что напишу. Не напишу. Помнишь, Вова, мы зачем-то шли с тобой к платформе «Бирюлёво-товарное» (кажется, за сигаретами) около полутора, а то и двух лет назад, и ты сказал мне, что вот, дескать, есть вещи, над которыми можно посмеяться, постебаться, а есть, над которыми посмеяться нельзя. Что теперь? И ведь это Вова сказал, заметьте, дорогие читатели, Вова, у которого в одной его песенке есть такие слова: «Девочка, ты — красавица. Будешь ты манекенщицей. Слюнявые бизнесмены засунут бутылку в пизду!» Ох, уж этот Вова! Ох, уж этот Дулов! Ох, я! Ой, я! Увы мне!.. А предыстория такова: Ира и я были на концерте в Консерватории. Пел хор моей мамы и другие хоры. Потом настал момент провожать Иру до дома. Я сам предложил. Мы спустились по эскалатору, а она и говорит: «Ну что, Скворцов, почитаешь мне «Псевдо»?» (Видимо, привыкла уже к подобному времяпрепровождению в метро.) «Нет», — говорю я: «…не дам. Я дал себе зарок никому больше не читать «Псевдо», пока он не будет закончен». — Ну, Скворцов, — говорит Ира. — Ну ты дай почитать, а потом всё напишешь, как есть, что так, мол, и так: дал зарок не давать, но дал, потому что то-то и то-то. — Нет, — говорю я воистину, — не я напишу, а ты сама всё напишешь. Для развития коммуникативной системы это будет во благо! Вот и написала она. А потом я читал ей, много читал, про мельницу Нямунас читал, смеялась девочка Ирочка и говорила, что я пиздобол. Однако, смеялась. Затем зашли к Тогоеву, вытащили погулять (тепло, погода замечательная, тихий весенний вечерок в Коньково). Только вышли на улицу, Тогоев спрашивает про «Псевдо» и что-то такое про «Мельницу Нямунас». Три года о ней никто не вспоминал, а как я сам, то и… Вот тебе и коммуникативная система! Кто скажет, что всё это случайно? Ведь произошло это как раз после Ириной записи. А когда записала она эти свои словечки, я подумал ещё: «Вот ведь как здорово! Первая чужая рука в «Псевдо», который, как известно, является альтернативной реальностью, где каждому дозволено делать всё, что заблагорассудится и каждый может влиять на всеобщий процесс! Как всё это здорово! Что то теперь произойдет?» И вот произошло. Однако, я талантливый изобретатель. Сегодня я обнаружил первый признак или точнее залог того, что коммуникативная система, видимо, как это ни удивительно, будет работать! Сегодня второй исторический день. День подтверждения. 20-е апреля 1995-го года. Первый же исторический день, как вы помните, 21-е марта этого же года. Как это ни смешно, но я запустил великий механизм и теперь точно знаю, что он будет работать! Не смейтесь, но я почти счастлив. Напоминаю, что всю информацию о том, как вести себя в сложившейся ситуации, как лучше устроиться в «Псевдо» и как вообще что, можно получить по телефону 8 905 552 42 51 или по адресу: Москва, 103104, Малая Бронная улица, д. 12, кв. 20, Скворцову М. Ю. А ещё мне вчера вечером Вова звонил, но меня не застал — я был в «Птюче». Дело в том, что вчера днём чего-то накричали мы друг на друга из-за репетиции Другого оркестра. А сегодня я уже сам ему перезвонил спросить, чего он хотел. «Я, в общем-то, извиниться хотел…» — отвечает. Пиздец. Сразу комок в горле, что ответить не знаю, сказал какую-то малозначащую хуйню. Просто хотелось плакать. Такой уж я мудак — мудачишко. Всё, как с Милой. Сначала больно, потому что непонятно как же это всё так и за что же, собственно, а потом говорят, что как бы прости, и вдруг делается ещё больнее, ибо оказывается, действительно было всё просто так и ни за что. Господи, и сейчас больно. И крестик мой на помойке валяется… Да и хуй бы с ним. Господи! Милый, подлый мой, добрый, милый, подлый мой, милый мой… Лучше ты меня, Вова, прости! Как же мне быть теперь? Надо звонить тебе, договориться о завтрашней репетиции, а неловко так, как будто не тебе надо позвонить, а любимой девочке, и самому при этом не больше пятнадцати лет. Стыд какой-то болезненный, словно мы друг у друга в рот взяли и не знаем, что теперь с этим делать, или просто связывает нас какая-то интимная тайна. Что ты тут будешь поделать? Прости меня. Всё пройдет. Ане твоей (Изотовой) привет! Спокойной ночи. Позвоню завтра… И наступила пятница на следующий день, и Вове я всё-таки позвонил ночью, и всё хорошо. А сегодня утром я партитуру писал. Приятно. Произведеньице называется «Трио уставших». Прямо-таки «Лалла Рукк» какой-то. Забавно. Вчера передали по радио: «Без вести пропал старший лейтенант, без пяти минут капитан, Теодоров». «Без пяти минут Фёдоров», — подумал я. Где ты сейчас, славная Алёнка моя? Что поделываешь? Сидишь у себя за столиком в Третьяковке или бегаешь по делам? Малышка моя. (А у тебя, Серёжа, никто не спрашивает. Так, мол, и так, прости, драгоценный! Плюти-плют.) Но только представьте себе, живёт на свете существо, которое ощущает алёнушкино влагалище как своё собственное, просто как часть своего тела. Уму непостижимо! Нет, вы только задумайтесь об этом серьёзно! А ещё живет существо по имени Мила, для которой её славненькая пизденка — тоже всего лишь часть её тела. Кто-то из моих женщин, по-моёму, всё-таки Лена, сказал, что вот ведь смешно: столько любовных переживаний, а всего-то есть у них, у женщинок, две грудки и дырочка! Да уж! Пиздец! Дырочка — всем дырочкам дырочка, подобно тому, как хлеб всему голова… Кажется, это от Венички пошло возвеличивание этого простого ласкового слова «дурочка». Дурочка. Дурочка моя. Тьфу! Не об этом хочу. Продолжу позже. «Белое солнце пустыни». Марк Аврелич Захаров — талантливый эпистолярий. Эпистола Ивановна, Ломоносов Корпускул Михалыч, Катулл наконец. Как бишь там, выньтеложки? Вынтилошки, да, Ирочка? Передавай привет Боре Хесину. «My little ку-ка-ре-ку!!!» — кричу я и прячу от солнца глаза. Анечка, вожделенная медсестра, лечившая меня и моего маленького «Псевдушку» много страниц назад, была образованна, мила и прекрасна, как агнец, хотя и не без строго структурированной внутренней организации. Одним словом, красавицей была эта Анечка. Часто стояла она перед зеркалом, в котором видела себя во весь рост, улыбалась, строила всевозможные мимические гримаски, рассматривала свой упругий живот, похлопывала себя по бедрам, мяла свои девичьи грудки, изучала форму своих розовеньких ноготков, складывала бантиком тоненькие ротовые губки и так далее. А далее медленно проплывала Анютка-вожделенная анечка в ванночку, прошаркивала в пушистых тапочках по гладкому кафелю к новому зеркальцу, в которое видела уже лишь миленькое, загадочное такое нежное личико с карими глазками, красивую шейку, плечи и груди. После… После раздевалась красавица догола, перемещала стройное тело своё в голубоватую ванну, приседала, брала в руки душ и направляла бесчисленные струи в искомую щелку. Горячей была вода и тёплые пиздные губки смешно подрагивали под остренькими струйками. Далее, и чем дальше, тем более выделялись из Анютушки всевозможные соки влагалищные; смешивались опять-таки с тёплой водой, и вся эта бесовская смесь стекала по ляжкам, по славной округлой попке, нежно щекоча анус, продолжала свой путь, капая на керамическое ванное дно, уносясь впоследствии неукротимым бурным потоком к канализационной решётчатой дырочке, в непосредственной близости от коей вся эта замечательная жидкость превращалась в неумолимый водоворот. Я хорошо помню один из уроков литературы в четвёртом классе общеобразовательной школы, который вела наша тогдашняя классная руководительница, чьё имя и сейчас совпадает с именем моей первой тёщи и милиной мамы Светланы Ивановны. Светлана Ивановна-1, то бишь учителка, была весьма симпатичной девицей лет двадцати трех, с весьма стройными ногами, которые она имела обыкновение кутать в шерстяные носки в течение всего осенне-зимнего сезона. По весне же она начинала носить туфли на босу ногу, и более того, стоя где-нибудь в центре класса, она, задумавшись о какой-то там своей светиной ебле, вытаскивала машинально эту свою босую ножку из туфли и ставила на носок другой. Тут уж я вообще обо всём забывал и ни о чём уж более не мог думать. Стоило мне войти в свою квартиру, как я моментально скидывал с себя школьную форму, уединялся в одной из свободных комнат и самозабвенно дрочил по два-три раза, вспоминая её голую ножку. А она, глупенькая, ставила мне двойки за невыполненные домашние задания по русскому языку, а потом, в десятом классе, когда узнала, что я собрался поступать на филфак в Педагогический институт, поймала меня где-то в коридоре возле столовой и сказала, что не с моей головой (рыжеволосой) поступать в эту шарашку, которую, кстати, сама заканчивала. А я не послушался, ибо поступить мне было необходимо, чтобы не попасть в армию и жениться на Миле, что я и сделал сразу после окончания школы и поступления на первый курс. Но ещё более возбуждала мою детскую сексуальность учительница математики Марина Владимировна. Ей тоже было немногим за двадцать и была она по сути своей даже не Владимировной, а прямо-таки Мнишек. Очень мне хотелось её. Неумело, по-детски хотелось. Знаете, просто связать, раздеть, раздвинуть ей ноги, посмотреть, как же это устроен такой притягательный и странный женский механизм. Была у Марины Владимировны нежная бархатная кожа, как у принцессы. И вся она была такая нежная, стройная-стройная, с тёмненькой родинкой над верхней губой, которую некоторые создают себе искусственно. Носила она длинные юбки с разрезом. А от представления о том, что же под этой юбкой сокрыто, у меня просто мутилось в голове, хоть по математике я ещё в то время учился неплохо. Словом, такая была киса-принцессушка. Хотя, на самом деле, наверно, была эта Марина Владимировна пизда пиздой. Со временем, где-то к моёму восьмому классу, она вышла замуж за какого-то хера много старше её, но очевидно с какими-то иными достоинствами. Впрочем, может я и ошибаюсь. Может любовь там какая-нибудь несусветная. Прости меня, Марина! Прости, если что не так. А потом, в седьмом классе, в моей жизни появилась другая Владимировна, в какой-то степени обусловившая последующее появление Другого Оркестра и многого остального. И звали её, как вы догадываетесь, вожделенная Ольга, и вела она занятия в литературной студии при Краснопресненском Доме Пионеров, где я много позже работал сторожем, и где у Другого Оркестра одно время была репетиционная база. Ольга Владимировна. Вот уж кого я хотел, так хотел! Однако, впоследствии душа рыженького Скворцовки потребовала новых переживаний, и я научился любить. Тут уж появились всякие Милы, Алёнушки, может быть Ирочки… Хуй его знает. В смысле, его, серёжечкин хуй знает. А мой-то как раз не знает ни хуя. И, может быть, к лучшему это. На хуя мне нужны эти опасные знания! Третью любовь я вряд ли переживу. Слава богу, ку-ку… Да уж, сережечкин хуй, стало быть. Действительно, много чего знает этот любознательный хуй… К чему это я всё пишу? О чём это я, бедненький? Ах да, Светлана Ивановна. Ах да, вожделенная Анечка-медсестра. Ах да, урок литературы. Четвёртый класс. Максимке 10–11 лет. Светлана Ивановна спрашивает у класса: «Чем отличается живописец от писателя?» и жаждет, естественно, получить ответ, что, дескать, писатель — это художник слова. Дурочка моя, Светик-семицветик. Пятикнижие, ей-богу… Ленаесли моей. Ленаесли. Много о чём хотелось сказать ей Богу, да он почему-то вполуха слушал её и Скворцовку противную в дефлораторы подослал. Ку-ка-ре-ку! И отрёкся апостол Пётр. Ку-ка-ре-ку! И опять отрёкся. Ку-ка-ре-ку! И в третий раз. Заплакала женщина любимая в темноте, испугалась чего-то во сне, маленькая, и отрёкся апостол Максим. Отрёкся. Все отреклись. Все покинули Христоску несчастную. Прости меня, Христосушка, сестричка моя единоутробная. Христоска, девочка, маленькая моя. Маленькая моя Христоска. Художник слова Рассказ Горячей была вода и тёплые пиздные губки смешно подрагивали под остренькими струйками. Далее, и чем дальше, тем более, выделялись из Анютушки всевозможные соки влагалищные; смешивались опять-таки с тёплой водой, и вся эта бесовская смесь стекала по ляжкам, по славной округлой попке, нежно щекоча анус, продолжала свой путь, капая на керамическое ванное дно, уносясь впоследствие неукротимым бурным потоком к канализационной решётчатой дырочке, в непосредственной близости от коей вся эта замечательная жидкость превращалась в неумолимый водоворот. И ещё апостол Иуда сказал. К о н е ц Хочу какой-нибудь гордой недоступной девке засунуть во влагалище кисточку для акварели. Пропитать как следует кисловато-солоноватыми соками, вытащить из запретной пиздёнки и оной кистью долго водить по девичьим телесам (небесам, чудесам, семинарам по исторической грамматике). Такой уж я слова художник. Кря-кря. Утёнок по имени Наф-наф. Никто-никто не объяснит мне, почему первое время после знакомства с Дуловым мне постоянно казалось, что его фамилия Уткин… Так он и вошел в моё сознание, как добрый и отзывчивый, немножко по-подростковому нахальный мальчик по имени Саня Уткин… Дулов, Дулов, я тебя вижу. Ку-ку! «Огуркин…» — говорит Мне Дулов, потому что в его интерпретации я не Скворцов, а Огурцов. Ха-ха-ха!!! А разночтения между тем продолжаются по сей по самый по этот по день. Ибо денно и нощно шептал Иван-царевич Елене: «Я русский советский живописец мифологический. Мои полотна you can see в «Третьяковке», где ты работаешь; в Русском музее, где работаешь ты; где угодно…» А Елена простодушно ему отвечала нежным своим шепотком: «My dear, о, мой свет, oh, my light, I can't see your pictures, because… Прости меня, мой родной дурачок. Так, мол, и так. Мал золотник, да дорог!» «По усам текло, а в рот не попало», — отвечал ей царевич и начинал тискать упругие еленины сиськи. Так и жили они вовеки веков. Мы с Добриднём и Дуловым сидели поздно ночью на моей кухне, варили картофель и злословили по поводу сей тайной вечери. — Я слышала, — сказала Ирочка Добрый-день, — что в страстную неделю нельзя убивать тараканов. Вот только не помню почему, — апостол Ира сказала. — Потому что тогда на Пасху Христос не воскреснет, — апостол я пошутил. — Ой-йёй! — апостол Дулов скривил гримасу — Ой, нельзя так, Скворцов! — и захохотал почем зря. Воистину, Божественная Пиписька! Ты одна мне поддержка и опора во дни сомнений, во дни тягостных раздумий, о, великая и могучая пиписька моя! Что-то такое там далее про то, что нет оснований сомневаться в той непреложной догадке, что такая пиписька (в лице меня, разумеется) наверняка дана великому народу. О, да! Воистину! Великая пиписька-Я дана великому народу!.. Александр Пушкин трогательно сплюнул и стукнул тросточкой о булыжную питерскую мостовую. И воздух как будто бы стал разреженный. По крайней мере, на мгновение так показалось случайным прохожим, среди коих и маленький Гоголь шел, после чего и родился в неокрепшей ещё юношеской голове замысел «Невского проспекта». Стукнул тросточкой Александр мятежный, и спустились на плечи к нему голубиные три сизаря. И вознеслись они… В подворотне застрекотал сверчок. Лера, Валера, Валерочка, Лерочка, Шерочка с Машерочкой, Леруанна, спасибо тебе! Привет тебе от Васеньки. Плюти-плют. Над Стокгольмом пролетая, над кукушкиным гнездом, славный Карлсон речистый выкинул в сердцах гондон. И лихая королевна, Патрикеевна моя, вверх с надеждой поглядела, вожделенья не тая. Александр Сергеич Пушкин мимо, как на грех, летел. Улыбнулся Патрикевне и тотчас же захотел. Сизарям команду кинул, мол, спускаемся сюды; девке ноженьки раздвинул, только… не нашел пизды… Что за эдакое чудо, что за йокарный бабай?! Пушкин сам с небес спустился, так уж будь добра, давай! Девушка глядит смущённо: «Полно, Пушенька, родной!? Всем природа наградила, токмо подвела с пиздой. Отродясь, себя сколь помню, нет пиздёнки у меня. Ножки, ручки, сиськи, жопка — только больше ни хуя. Даже писаю, бедняжка, я совсем не так, как все. В основном, всё через ротик. Я как Белка в колесе: между пищей и какашкой, между еблей и говном. Я сама уже устала, ну да что болтать о том? Если хочешь поебаться, сразу в рот меня еби, или в жопку, если хочешь, да смотри не заеби! Рот для хУя холостого, словно в зной — тенистый парк». Так вот Пушкин и поебался с героической Жанной д'Арк. Мы с Другим Оркестром собрались в лес. Попить, поесть, просто посидеть, покурить. Мама спросила: «Хочешь, я дам тебе денег?» Да. Тут-то и выяснилось, что она посеяла в метро кошелек. Где искать эти волшебные всходы? Кто соберёт этот золотой урожай? Как теперь быть? Потеряла мама моя кошелёк со всей зарплатой своей и чуть не плачет, бедняжка. А я ушел, потому что опаздываю уже. Потеряла. Потеряла. Ёб твою мать! Достоевский подонок! Ублюдок уёбищный! А ещё, Достоевский, подонок ты потому, что вчера гуляли мы с Дуловым, а потом расстались у метро (поехал он к своей Анечке) и пошел я домой, да только встретил двух бывших своих одноклассников: Колю и Серёжу. Я, признаться, всю жизнь их мудаками считал, хотя знал, конечно, что на самом деле они хорошие небесталанные ребята, только вот жизнь что-то такое им хуй показала. А тут вдруг всё не так: обоюдоинтересный разговор завязался сразу. У всех загорелись глазёнки. Пиздёж пошел про закон сохранения энергии, вообще о законах, о недостаточности языковых форм, о Сократе даже. Я так и охуел — вот какие люди оказывается, а я и не подозревал. Думал, что они мудаки, а их вопросы волнуют. Меня, в свою очередь, спросили, почему давно, ещё в школе (сегодня 23 апреля, 21:43, метро «Коньково») учителя грузили, «обманывали» нас, а все мои одноклассники (наиболее умные из них) задавали вопросы, которые вроде бы интересовали всех. «Почему ты не задавал никогда? Почему ты молчал?» Почему? Почему я молчал?.. Не помню, ч т о ответил; не помню, почему я действительно молчал тогда. Кажется, не хотел говорить, потому что всех тогда мудаками считал. Почему? Почему я тогда всех своих одноклассников, кроме Алёши Сапожникова, мудаками считал? Ошибался? Да? Хуй знает… И в самом конце, конечно, этот мудацкий вопрос прозвучал: «Есть ли смысл, есть ли эволюция или всё просто так?» И я, естественно, заготовленную телегу прокатил: «Ребята, вот завтра Пасха. Предположим, что завтра на самом деле, совершенно взаправду воскресает Христос. Это что ж, второе пришествие? Это происходит потому, что он об этом за две тысячи лет уже знал или просто так спизднул, чтобы самого себя убедить, а потом так оно и получилось случайно? Неужели вы не понимаете, что даже в этом случае нет никакой возможности доказать, что это не просто совпадение?» А они мне, мои одноклассники, что это, де, вопрос веры… Так-то оно всё так, да только херня всё это, а не вопрос веры! Я наверняка знать хочу! А Христос, кстати сказать, так и не воскрес. Воистину не воскрес. И никто не пришёл и не спас меня. А мне ой-ой-ой как хуёво! И никогда никто не спасёт. Вот моя вера. Вот она ненавистная моя вера, которая гораздо сильнее меня, потому что неверие есть… А ещё мне приснился сегодня сон, что я вынужден был жениться на каком-то удивительном по своему процентному соотношению (50/50) гибриде Ани Абазиевой и вовиной бывшей жены Лены Живовой. Кроме того, приснилось, что кто-то посвятил меня в тайну, заключающуюся в том, что настоящий Христос родился то ли в 37-ом, то ли в 38-ом после рождества человека, который был всего лишь очередным пророком и кого мы ошибочно называем Мессией. Настоящий же Христос мирно и тихо прожил свою жизнь простого ремесленника и спокойненько умер, когда ему было уже за семьдесят, обласканный вниманием детей, внуков и правнуков. Что же касается Кирилла Журавлева, то он определенно мудак, хоть я и ощущаю к нему некоторую симпатию. Но это именно он мудак, вопреки его убеждению, что мудак-то на самом-то деле Митя Кузьмин, коему он просил меня это своё мнение передать, что я и делаю в несколько извращённой форме. И говоришь ты, Кирилла, хуйню, хоть, опять-таки, отношусь я к тебе с симпатией, и цитаты у тебя мудацкие, и цитируешь ты мудаков, несмотря на моё к тебе, в общем-то, расположение, ибо много общего я усматриваю между тобой и таким, каким я был или мог стать. Прости, Кирилла — всеведущая мудила… А цитаты у тебя, честное слово, мудацкие. «Я шучу, когда говорю», «я шучу, когда говорю, что я шучу», «я шучу, когда говорю, что я шучу, когда говорю, что я шучу, когда говорю, что я шучу». ХУЙ-НЯ!.. Сегодня в лесочке, в районе «Белых столбов», где в своё время у Вовочки (так называл его Серёжа Мишин) была дача, одна из матерей «Псевдо», иначе говоря, псевдомать, целовала меня в волосатую грудь. Очевидно в шутку, конечно. Я совершенно не могу писать за столом. Видимо, я вообще ненавижу столы. Что может быть хуже стола? Разве что стул. Что может быть хуже стула? Разве что пол. Что может быть хуже пола и иже с ним потолка? Разве что дом. Что может быть хуже дома? Разве что Человек. Что может быть хуже Человека? Хуже Человека не может быть ничего… Уже целую неделю меня мучают сны о вынужденных женитьбах. Видит бог, я этого не хочу. Даже странно. Ведь хотелось раньше любить и сейчас, наверное, хочется. А если любишь, то значит надо жениться, поскольку нет никакой возможности находиться без любимого существа ни единой секунды. Но отчего же так не хочется больше жениться? Неужели мне уже не хочется больше любить?.. Сегодня приснился финальный сон этой свадебной тетралогии: якобы вернулась ко мне Мила со словами вроде того, что очень любит меня и не может без меня жить. И вот я убеждаю себя в том, что только этого-то я все эти годы и ждал, и с какой-то очень странной, может быть, и уже не совсем радостью, я снова женюсь на ней, усыновляю её дочку Машеньку, и какой-то вялый, совершенно безысходный ужас пронзает всё моё существо. Неужто я такой подонок?! До чего ж обидно! Ёбаный в рот! До чего ж обидно! Милушка, ангел мой ёаный, до чего ж обидно!.. А почему я непременно подонок? Да потому что, когда я хотел вернуться к Алёнушке, она меня хуй пустила, хоть и любила на самом-то деле. Действительно любила, хотя, конечно, в меру своих способностей. У каждого, как известно, своя мера способностей к любви. Может быть, я, конечно, ошибаюсь, но я не встречал людей, превосходящих меня по своей способности к любви. Разве что Зачка, которая любила Илью Одесского или дуловская Амаличка. А ты, Машенька Варденга, прости. Я не хотел обидеть тебя, бедная, добрая девочка. Прости. Я сказал, что сказал. Так вот, Лена не пустила меня к себе, когда я хотел к ней вернуться. Что ж, не мне её винить. Никто не хочет напрягаться. Это естественно, блядь. Только от этого грустно… По всему по этому и получается, что я подонок, ибо Милу к себе во сне, считай, не пустил… А Мэо мне сегодня одну поговорочку подарил: «Весна — щепка на щепку лезет». И ещё я о двух людях совершенно не могу писать: об Илье Гавронском и Алёше Сапожникове. Хорошие люди. А Гофман здесь не при чем. У романтиков одна чушь в голове. И в книжках у них всё про неправду написано. Чёрт возьми! Мне не дают вздремнуть даже десяти минут. Позвонил Вова и хочет сегодня репетировать, а, надо сказать, из-за него, собственно, репетиция сегодня и отменилась. А теперь целый дом народа у меня к вечеру наберётся: всякие Шефы, Добридни, Жени, вокалистки по имени Ганны. Полный маразм. Тут ещё и Вова притащится. Наверно, это всё к лучшему. И «Псевдо» мне надоел. И буквы я опять-таки ненавижу. И литература — сплошное говно. На хуй, блядь, заебало всё! Что делать — не знаю… Хочется какую-нибудь гримасу скорчить и зарычать по-звериному. Надо сказать, что Вова на репетицию так и не приехал. Позвонил в пол-восьмого вместо того, чтобы явиться в семь ко мне домой, и сказал, что вернулся домой. Вот такая вот потебня получается. Потебень. Гребень волшебный у серенького волчка меж зубов. Иван-царевич, как в старые времена, скачет себе верхом по дремучему лесу, а в колчане ещё десять стрел… Я, видимо, немного задел Ганю за живое, когда сказал, что поэзией в общепринятом смысле слова может заниматься сейчас только неэрудированный человек. Прости меня, Ганя! Может быть, я ошибаюсь, но, по-моёму, я всегда прав. Да и ты, Ганя, права. Да и кто угодно. И всё-таки, Добридень-Добридень, ты всё-таки добрая девочка или нет? Ты всё-таки дурочка, как и все, или действительно друг мне? Хуй его знает. Чей хуй знает? Мы об этом уже говорили. Известно чей. Что-то не нравится мне этот хуй, который тебя так хорошо знает. Опять-таки, прости меня, милочка. Кви-кви-кви. Ква-ква-ква. Слон поёт «бу-бу-бу». Сегодня я первый раз в жизни говорю в дырочку, и в этот ответственный момент а-а-а-а… (Емельянов ущипнул меня за задницу в этот ответственный момент, и где-то валяется кассета с данной записью. Так был опробован микрофон дуловского магнитофона «Sound», и произошло это где-то около 88-го года.) Все чего-то хотят, что бы они ни говорили. А глупенький попсист Замятин правильно понимал, что главное — отнять у человека желания, и всё будет заебись. Забавно то, что «Мы» — это всё же форменная попса, а либретто «Носа» Шостаковича было написано им самим с тем же Замятиным в удачном альянсе, и был Шостаковичу при этом 21 год, а сколько было Замятину, Скворцовке неведомо. Горячей была вода, и тёплые пиздные губки… Анечка вылезла наконец из ванны, облачилась в махровый халатик, но трусов не надела, вышла из ванной комнаты и понесла горделиво свою набухшую от известных действий промежность над полом своей светлой уютной квартирки. В гостиной её ожидал сюрприз, а именно каменный гость… «О, донна Анна!» — услышала она ещё из коридора и устало поморщилась. Каменный гость уже заебал её. От мысли о его холодном каменном члене её внезапно одолел приступ настолько острой скуки, что она сочла более правильным прежде зайти в сортир и непринужденно пописать, нежели чем сразу пройти в комнату. Писала она долго и кропотливо, добросовестно выдавливая из пиписьки каждую капельку — настолько не хотелось ей в комнату. Однако, коль многие полагают, что всё имеет своё начало и свой конец, а Анечка бесспорно относилась к числу индивидуумов, исповедующих подобные взгляды, то моча её в конце концов иссякла, и деваться было уже некуда. Какать же совсем не хотелось, хоть и пыталась она. Когда она вошла в комнату, каменный гость моментально схватил её за руку и, усадив к себе на колени, а также немедля засунув ей во влагалище свой безымянный каменный перст, заговорил негромко и с хрипотцой: «Здравствуй! Я знаю, кто ты, но ты не знаешь, кто я. Я Тесей. Жизнь и всевозможные приключения изуродовали моё некогда прекрасное лицо, исковеркали мою некогда светлую и чистую душу, но мой мозг, мой ум, сохранился весьма неплохо, и моя память по-прежнему тверда и всеобъемлюща. Поэтому сегодня я здесь. Сегодня я здесь, донна Анна, чтобы возвестить тебе исконное начало романа М.Скворцова «Псевдо». …В начале было Слово, и Слово было убого, и слово это был «бог». Но это только в начале оно было убого, а потом всё через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть. В нём была жизнь, и жизнь была свет человеков… Или даже нет… В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона. Или даже можно сказать иначе: все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Всё смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшей в их доме француженкой-гувернанткой, и объявила супругу, что не может более жить с ним под одной крышей. Или нет. В тот год поздним летом мы стояли в деревне, в домике, откуда видны были река и равнина, а за ними горы. Русло реки устилали голыш и галька, сухие и белые на солнце, а вода была прозрачная и быстрая и совсем голубая в протоках. По дороге мимо домика шли войска, и пыль, которую они поднимали, садилась на листья деревьев. Или даже совсем нет. Уж нет, так нет! А вот как: …Поутру 11 июля 1856 года прислуга одной из больших петербургских гостиниц у станции Московской железной дороги была в недоумении, отчасти даже в тревоге. Накануне, в 9-м часу вечера, приехал господин с чемоданом, занял нумер, отдал для прописки свой паспорт, спросил себе чаю и котлетку, сказал, чтоб его не тревожили вечером, потому что он устал и хочет спать, но чтобы завтра непременно разбудили в 8 часов, потому что у него есть спешные дела, заперев дверь нумера и, пошумев ножом и вилкою, пошумев чайным прибором, скоро притих, — видно, заснул. И ещё апостол Иуда сказал.. .» — Будьте так добры, выньте свой гадкий палец у меня из влагалища! — перебила Тесея Анна, и когда тот подчинился, продолжала сухо и твёрдо: — Мне неинтересно творчество Максима Скворцова. Мне совершенно неинтересны ни его музыка, ни его роман «Псевдо», ни, тем более, его исконное начало. Мне интересен Максим Скворцов сам по себе. Безо всяких романов, безо всяких музык, безо всяких проблем. Просто сам по себе Максим Скворцов, как он есть: мой рыжий, мой хороший, мой сложный, мой маленький, мой сильный и добрый. Я люблю его, потому что я женщина, предназначенная лишь для него одного, и я буду любить его всю жизнь, а когда он умрёт, я последую за ним туда, куда последует он. В ничто, так в ничто; в ад, так в ад; куда-нибудь ещё, так куда-нибудь ещё! Я люблю его и очень скоро приду к нему навсегда, и он полюбит меня, и мы будем любить друг друга всю жизнь, и в мире нет решительно ничего, что могло бы помешать нашему счастью и нашей Любви. А все ваши сентенции по поводу Бога — это просто какая-то несолидная болтовня. Ведь вы же взрослый мужчина, вам около трех тысяч лет, если не больше, а вы всё завлекаете молоденьких девушек и добрались даже до меня. Меня, уготованной одному лишь Максиму Скворцову! В своем ли вы уме, Тесей? И Тесей устыдился. Молча встал, вышел из дома, неспешно и тяжело двинулся по дороге, в процессе чего превратился в слепого Баха, затем свернул в дубовый лесок, забрался в «дупло большого дерева» и написал завещание, преимущественно адресованное шестнадцатилетнему Жене Белжеларскому. (А с Дуловым мы вчера вечером пришли к выводу, что всё-таки, как ни крути, но основная цель человеков — выебать самих себя. Дулов даже сказал, что ради этого он мог бы стать гомосексуалистом. Кви-кви-кви. Ква-ква-ква. Слон поёт «бу-бу-бу».) Всех, конечно же, можно и нужно понять. Верите вы мне или нет, врёте ли, а то и правдивы напротив (не в меру, блядь, как всегда), но я больше всего на свете хочу, чтобы всем, каждому было хорошо: чтобы люди не голодали, не убивали друг друга, не бросали друг друга любимые, чтобы было не то, чтоб совсем заебись, но чтобы не чувствовал никто безысходного смертельного одиночества. Я не помню, написал я об этом или нет (а искать — лень), но помню, как шёл я как-то с работы после проведённых мною уроков, а после ехал на 665-ом автобусе в сторону станции «Ховрино», где живёт Рита, чтобы добраться до Комсомольской площади, где у здания Предварительных железнодорожных касс была назначена с Кошеверовым стрелка на предмет покупки билетов в Архангельск, куда пригласили Другой Оркестр. Так вот, ехал я, обдумывал некий абзац о том, что вот ушли все дети, и в голове рождается мысль из принципа подрочить себе в этом пустом классе хуй, чего я почему-то не делаю и что, дескать, так и вся жизнь моя, очевидно, пройдёт. Не помню — записал или нет. А когда Мила была маленькой, и было ей тринадцать years old, она написала некий стишок, о чём напомнил мне милый и несчастный Никитушка Балашов (Никитушка — это так называла его Катечка Живова, которая иногда помогает мне жить (курсив мой и цитата из меня самого (телефонный разговор где-то в середине апреля))). А начало стишка выглядело проблематично и строго, словно не Милушка это писала, а какой-нибудь дядя Тютчев: «Вот уже много времени мысль меня мучит одна: раз жизнь дана Человеку — значит не зря дана…» В самом деле. Не зря. Вот и Машенька у неё в подтверждение родилась, которую тоже со временем материнский вопрос озаботит. Вот, кстати, и ещё один пример слияния литературки и реальности, что для меня в последнее время особенно важно, ибо это самое слияние также работает на создание всеобщей коммуникативной системы, что для меня является основной целью. Из разговора с кошеверовским автоответчиком: «Здравствуй, Серёжа. Это опять Скворцов. Извини. Видимо, я тебе уже совсем надоел, но дело в том, что Мэо для урока по панку совершенно необходима фотография, на которой изображены два панка. Поэтому может быть можно где-нибудь завтра с тобой пересечься, поскольку Мэо мне будет перезванивать завтра, в два часа, и фотография уже должна быть у меня. Если можно, перезвони. Пожалуйста. Желательно завтра утром. Большое спасибо. Извини. Спокойной ночи». Вова Афанасьев очень хороший. Честное слово, я очень его люблю. И Серёжу, конечно, люблю, только… Прости уж, Ирочка. Тебя я люблю в особенности. Спокойной ночи. Пусть тебе приснится что-нибудь очень хорошее… Какая-нибудь вкусненькая еда, да? Всем спокойной ночи. Sleep well, как говорила мне одна голландская Эльза. Sleep well, Else… Вот уж опять боязно и как-то неимоверно страшно. Так мало осталось «Псевдо». Так мало осталось жить. Сколько ему сейчас лет? Однажды, в детстве, мы с мамой шли в поликлинику. Меня только что выписали из больницы № 9, где я лежал с 30-го июня по 18-е декабря 1979-го года сначала с 27-процентным ожогом 2-й и 3-й степеней, а потом с сепсисом и, вследствии последнего, с двустронней пневмонией. Так вот, стало быть, шли мы в поликлинику. Было начало весны, скоро предстояло идти в первый класс. А я, между тем, шел, держал в одной руке пластмассового цыплёнка, а в другой — аналогичную собачонку, между которыми вёл разговор, естественно, за оба лица, и, естественно, с обилием звукоподражательных элементов речи. В какой-то момент мы поравнялись с женщиной, которая оглядела меня с улыбкой умиления и мимоходом спросила маму: «Сколько вашему годиков?» — Что вы, нам уже 7 лет. Скоро в школу, — ответила мама и сказала мне, что я веду себя, как будто мне года четыре. Или, как говорится, четыре годика. Так сколько же сейчас «Псевдо»? Сколько годиков? Тридцать? Тридцать три? А сколько будет мне? Что я успею? Сколько успеет «Псевдо»? Сколько успел? Сколько? Ведь уже совсем немного осталось? Сколько? Как страшно. Как страшно от этого ограниченного количества листов, на которых что угодно может ещё уместиться. Уместится ли? Даже если что-то новое осенит вдруг, сколь многое нужно уже перевесить на этих мудацких весах. Как много страниц исписано всякой хуйнёй! Как мало осталось! Как страшно!.. «Страшно ему, видите ли. Экая тонко организованная какашка! Выискался. Страшно ему, больно, чтоб всё хорошо было хочется! Мудачьё! Хуй на рыло! Ебёна анафаза! Ёбаный пупок! Больно ему, страшно, а сам — говно говном!» А Дулов неоднократно в своей жизни пописывал стишочки. Лет в 13–14 он написал стишочек про то, что где-то далеко-далеко есть некая гора, на которой стоит некий прекрасный замок, короче, такая славная акмеистическая хуйня. Забавно то, что кончалось это творение так: «…в том замке жюри сидит и жопу чешет». Так сказать, Страшный Суд. А на самом деле, просто подросток Дулов устал, заебался красивую хуйню молоть. Да уж, усталость. Усталость. Усталость, блядь. А когда я на днях рассказывал Гавронскому об устройстве «Псевдо» и его значении в…, он стал мне говорить некую сложную чепуху, какую я и сам не прочь болтать в определённом настроении и на которую и возразить-то без мазы, ибо чепуха эта хитрая такая, умненькая, а смысл всё сводился к тому, что метафизика — это говно, а «Псевдо» — это метафизика, следовательно «Псевдо» — тоже говно. «…Неужели говно? Говно. Метафизика? Метафизика. Значит говно? Говно. А может не метафизика? Может и нет. А может и не говно? Может и так. А может метафизика, но не говно? Может быть. А может говно, но не метафизика? Быть может. А может быть в мире всё неоднозначно? Очень даже запросто. А может быть всё-таки есть абсолютная истина? Что ж, почему бы и нет?.. Скажи, ответь мне: я и ты — одно и то же лицо? О да. Или мы — не одно и то же? Нет, не одно. Что изменится, если я перестану начинать вопросы со словоконструкции «может быть»? А что, что-то должно измениться? Ты, как еврей, отвечаешь, вопросом на вопрос. Ты что, еврей? Я? Ты. Кто? Ты что, хочешь, чтобы вопросы теперь задавал ты, а я отвечал? Нет, я хочу иметь крутой компьютер, чтобы забить туда некий роман, между каждыми строчками которого располагалось бы ещё по роману, темы которых были бы косвенно связаны со смыслом слов, содержащихся в тех строчках первого романа, между которыми каждый роман второй ступени и помещён. Собственно, самый первый роман или роман первой ступени можно было бы назвать МЕТАРОМАНОМ, но поскольку между строчками каждого романа второй ступени тоже помещается несколько тысяч романов третьей ступени (и так до бесконечности), то, стало быть, МЕТАРОМАНОМ может называться любой роман подобной системы. Кроме того, понятие ступеней также компрометировалось бы в моём компьютере, ибо где-нибудь между строчками МЕТАРОМАНА какой-нибудь десятой или сотой ступени располагался бы как раз исконный роман, ранее обозначенный как МЕТАРОМАН первой ступени. Жалко только, что и сотен жизней не хватит на воплощение этого проекта. А ведь создание такой искусственной системы вполне может соперничать с реальным бытием человечества! Впрочем, всемирная литература, если её правильно разложить по ранжиру, вполне может сойти за пародию на МЕТА. И в этой связи мой «Псевдо» занимает законное место между строчками какого-то из общеизвестных романов. А поскольку именно в «Псевдо» только что была изложена теория МЕТА, то это может означать только одно: не далее, чем строчку назад, круг замкнулся. Сегодня, в 10 часов 31 минуту (21 марта 1995 года) мировое искусство вступило в новую стадию. Стадию осознания МЕТА. С этого момента автор «Улисса» и «Бесов», «Мертвых душ» и «Илиады» — Максим Скворцов! Авторы «Псевдо» — Толстой, Достоевский, Пруст, Маркес, Лимонов и кто угодно. В плоскости искусства Гомер и я — это одно и то же лицо! Моя творческая индивидуальность абсолютно тождественна всем остальным. Интересно то, что в этот великий день у мамы Иры Добридень, Светланы Константиновны, день рождения. С днём рождения Вас, Светлана Постоянновна! В этом небольшом чёрненьком прямоугольничке содержится весь предшествующий текст романа Максима Скворцова «Псевдо», начиная со слов «я хочу, чтобы Кузьмин, прочитав «Псевдо», высказался о нём крайне хорошо…» и до небольшого чёрненького прямоугольничка включительно, в котором содержится весь предшествующий текст романа Максима Скворцова «Псевдо», начиная со слов «хочу, чтобы Кузьмин, прочитав «Псевдо» высказался о нём крайне хорошо» и до небольшого чёрненького прямоугольничка включительно. Небольшой чёрненький прямоугольничек не следует путать с длинным чёрненьким прямоугольничком, встречавшимся вам раньше: Однако, следует, вместе с тем, понимать, что и небольшой и длинненький, изображённые вторично, обладают теми же свойствами, что и в первый раз, то есть служат вместилищем определённых частей текста моего романа. При этом мои пространные объяснения, касательно устройства прямоугольничков, находятся как бы за пределами основного текста романа, но вместе с тем являются как бы узлами, связывающими концы нити, на которой держится ожерелье всех остальных строчек. Надо сказать, что такой узел существует у любого литературного произведения. И даже в текстах таких объёмных трудов как «Война и мир» или «Сага о Форсайтах» существуют всего лишь две конкретные строки, между которыми этот пресловутый узел, собственно, и завязан. Соответственно, если правильно определить эти две строки и просто ткнуть между ними пальцем или (это даже лучше) ножом, то данное произведение, к примеру, та же «Война и мир», совершенно объективно и мгновенно исчезнет из человеческой культуры на хуй, как и не было ничего. Точно так же обстоит дело и с музыкой. Достаточно отыскать миллисекундную паузочку между двумя искомыми нотками и издать какой-нибудь вопль — и всё, пиздец! Произведения как не бывало, а то и самого композитора. Поэтому-то Бах такой полифоничный. Хуй у него паузочку отыщешь! (Паузы как знак нотного текста, естественно, здесь не учитываются.) (Но «Псевдо» мой не таков. Вроде бы и «ахиллесово междустрочье» найти не так уж и трудно, да без мазы ударить, ибо это уязвимое местечко находится за пределами основного текста романа и написано на самом-то деле на незримых скрижалях мироздания… Воистину это так…) А вот опять основной текст: Я говорил вчера с одной из псевдоматерей. А она устала, отвечала лениво, пискляво и даже раздраженно. А потом стала что-то там говорить, на что я начал подробно возражать, после чего псевдомать сказала, что когда я начинаю так бубнить, она отнимает от уха телефонную трубку. Ты что, совсем охуела?! Как же так можно?! Ведь я говорю, мне нужно тебе сказать, я хочу, чтобы ты знала, мне очень важно. Как же ты можешь позволить себе не слушать? Ты что, совсем охуела?! Ты что, совсем охуела?! Ты что, совсем охуела?! Ты что, совсем охуела?! Бедная, глупая псевдомама! (Зачем я так много раз повторил фразу о том, что «совсем охуела»? Ещё короче стала жизнь «Псевдо»… И всё из-за какой-то хуйни…) А так ещё короче. Как приятно безжалостно сокращать жизнь любимому детищу. Я Иван Грозный воистину. Захочу, и «Псевдо» умрёт прямо сейчас. Вот он, несчастный, как на ладони, весь со всеми своими страничками. Невероятно хочется поставить его к стенке и долго и неторопливо вгонять в его чернильное тельце пулю за пулей. А потом, когда он весь как-то обмякнет и осядет на землю, но ещё будет жить, доживать свою литературкину жизнь, смертельно хочется подойти к нему и взрезать опасной бритвой сначала глаза, а затем горло. После чего выдрать из этого горла гортанный хрящ, бросить на землю и раздавить сапогом… Труп бросить куда-нибудь в Бабий Яр. Я ненавижу «Псевдо». Я ненавижу Анну, женщину для меня. Я ненавижу её, которая так меня любит, любит именно так, как мне нужно. Мне хочется сделать ей больно, хочется как можно страшнее унизить её, хочется, чтобы вся человеческая, духовная её сущность была растоптана, как гортанный хрящ «Псевдо», чтобы осталась в ней, в моей единственной девочке, в моей любимой и любящей, одна животная мерзость: чтобы осталась в ней одна затравленная зверюга, самка, преданная мне, как собака. Сучка. Моя сучка, с которой я могу делать всё, что угодно; которую я могу спаривать с кем угодно и продавать щенков. Или топить. А она всё равно будет любить меня, будет продолжать сосать мне хуй и раскачиваться на моём члене; будет продолжать стенать, как животное, от оргазмов, от своих обычных сучьих оргазмов. Мне хочется, чтобы мою возлюбленную изнасиловала рота солдат. Чтобы они делали с ней всё, что хотели, чтобы она была для них просто вещью, просто пиздой, в которую можно совать… свой хуй и многие другие предметы. И мне хочется, чтобы моя любимая умерла просто от ебли. Просто от бесконечно долгой животной ебли с сотней разных мужчин. Я хочу видеть, как в мою единственную любимую, важнее которой для меня ничего на свете и нет, входят эти безжалостные хуи. Видеть, как входят они безжалостные единовременно в любимую ласковую пизденку, в задничку, в нежный розовенький роток; хочу видеть, как грубые лапы тискают её нежные грудки. Очень хочу, чтобы было много-много грубых потных мужицких тел, а под ними под всеми мой несчастный чистый и прекрасный цветок. Почти раздавленный… Вот что, дорогие мои, забавно. Только что я подрочил себе хуй, так как пришёл в довольно сильное возбуждение, работая над последним эпизодом, и всё возбуждение прошло. Эдакой хуйни я понаписал! Чего только не понапишешь, когда сперма в голову бьёт! Милая моя Женщина-для-меня, не пугайся! Я никогда никому в обиду тебя не дам. Я очень тебя люблю и никогда ничего плохого с нами не произойдёт. Любимая моя. Милая моя, ласковая моя… сучка. Всё хорошо. Ведь и я когда-то доброй и чистой сучкой служил для любимой Первой Пизды. Всё, всё подходит к концу. «Псевдо», мой милый, прости пожалуйста! У меня, несчастной Скворцовки, просто чуть было не помутился рассудок. (Вот вошла в вагон метро (станция «Театральная») девка, с которой я учился в Пединституте. Дура дурой. А может и нет. По крайней мере, так мне всегда казалось.) Помутился чуть было рассудок не. Вот я и понаписал глупостей. Господи, как же меня всё это заебало. Ненавижу! Какой пиздец. Надоело. Блядь! Сука ёбаная! Даже мата мало, чтобы выразить, как же меня это всё достало. Ненавижу. Какая мерзость! Вот так бы сейчас и скомкал все эти странички и выкинул в помойку. Как же хочется всё это смять, порвать и выбросить. И ещё очень хочется самому себе надавать по морде. Так, чтоб зубы выбить или нос сломать, и фингал под глазом. Проще говоря, взять, да разбить всю морду. Ненавижу. И поезд медленно едет. Как обидно… Как обидно, господи… Мне всё время плохо, и сам я плохой и всем всегда плохо, и все плохие, и полный пиздец. И ведь как хочется, чтобы было всем хорошо! Так хочется, что просто жизнь бы отдал, если бы точно знал, что это поможет. Но как представлю, что вот, действительно, восторжествовало Добро, все счастливы, и вдруг такое неимоверное омерзение пробуждается по отношению ко всему этому новому счастливому миру… Как же ты отвратительно, омерзительно и гадко, ненавистно, но одновременно желанно и необходимо, ХОРОШО! ХОРОШО, я ненавижу тебя! ХОРОШО, я хочу тебя больше всего на свете, но я не знаю ничего более безобразного, чем ты! И ничто не вызывает у меня большего отвращения и одновременно желания, чем ты, ёбаное мое ХОРОШО! Что же делать-то, блядь? Что же делать? Как ненавижу я это вечное состояние влюбленности в состояние. В это гадкое состояние, когда всё выпадает из рук, все в говне, одни неприятности, мерзости, одна боль и т. д., и в этом состоянии рождается, опять-таки болезненное, желание творить добро, любить, помогать друг другу. Ненавижу! И больше всего ненавижу всех нас за то, что мне ПЛОХО, КОГДА МНЕ ХОРОШО!!! Вот тебе, как всё странно!.. Почти ни слова не могу разобрать в этой пьяной ахинее, изложенной выше. Как-то сразу жизнь ещё чуток сократилась у нас с «Псевдой». На этот раз даже у меня. Но отчего? От какого предела она сократилась? А? От какого предела? С «Псевдо»-то все понятно, но вот как быть со мной? Как вы думаете, любезные читатели? Пишите мне по адресу: la-do-mi@mail.ru Телефон: 8 909 927 06 55. Спросить Максима. Анечка, женщина для меня, очень может быть называлась как-то совсем по-другому. Имя Анечка — условно. Просто оно мне нравится. И ещё с Анечкой у меня кое-что связано в пубертатном возрасте. Я лежал в какой-то больнице на обследовании, чтобы впоследствии откосить от армии, и было мне пятнадцать лет. Отделение же было детское, но таких, как я, распиздяев набралось там человек пять. И были в этом отделении замечательные медсёстры. Три. Три медсестры, с позволения Антона сказать. Лена, Оля и Аня. Аня была из них самой красивой и обаятельной, девятнадцати лет отроду. Внешне она была похожа на другую мою знакомую Аню по фамилии Юдина, подругу моей первой жены. Однако интересует нас не она, а Аня-медсестра. Познакомились мы с ней так… В субботу она заступила на дежурство, и все мы сидели в холле и смотрели кино под названием «Государственная граница». В какой-то момент, случайно обернувшись, я обнаружил позади себя очень милое существо, сидящее на какой-то парте. Я сразу повернулся обратно, к телевизору, но сидеть спокойно уже не мог и начал оборачиваться через каждые три минуты. В конце концов, Аня сказала: «Что ж ты весь извертелся-то, бедненький! Хочешь, садись рядом со мной!» Я, естественно, страшно смутился и, весь красный, больше не оборачивался. Однако потом мы очень мило стали тусоваться с ней на посту, пиздеть о жизни и т. д… Особенно задушевные разговоры происходили по ночам, когда все дети укладывались спать, а мы, пятеро пятнадцатилетних дегенератов, начинали мыть пол, зарабатывая себе таким образом право не ложиться спать одновременно с малышами и вообще сидеть на посту до полуночи, если не дольше, и трепаться с Анечкой. Прямо-таки, Белоснежка и пять гномов! Йокарный бабай! Однажды, не помню, как так вышло, кажется, Аня проиграла какой-то спор, — ей пришлось целовать нас всех в щёчки. А когда очередь дошла до меня, и она спросила с улыбкой, тебя тоже поцеловать? я ответил «нет», потому что вспомнил про Милу и мне, глупому, вообще стало очень стыдно за все эти тусовки с «другой женщиной». Такой вот я был маленький дурачок. СмеШно слуШать. Хотя, если так подумать и рассчитать, то в тот момент, когда Анечке было девятнадцать, Еленушке уже почти исполнилось 21. А медсестра Лена, которой тоже (хоть и не почти, а уже) исполнилось 21, однажды ночью поправила на мне одеяло, когда я уже почти совсем раскрылся. А я лежал с закрытыми глазами, и мне было приятно. Вообще, в тот период мне так хотелось ебаться, как не хотелось потом никогда. Последняя моя фраза не нравится мне. Но уже ничего не поделаешь. Последний прожитый мною день не нравится мне. Так все всегда. Моя последняя женщина не нравится мне. Последнее не нравится мне. Первое так же не нравится. Но некоторые кусочки весьма и весьма удачны. Что хорошо, то хорошо, и ничего с этим не поделаешь. Грустно. Чертовски мало осталось… Божийдаров увидел Минотавра, и Минотавр увидел Божийдарова в тот же миг, когда Божийдаров увидел Минотавра в тот же миг, когда, наоборот, Минотавр увидел Божийдарова. Так они и стояли друг перед другом, не понимая кто из них кого видит. Долго смотрели они друг другу в глаза, и настолько понятно им было, что должно по идее произойти, что светилась в их глазах обоюдная скука и взаимный неинтерес. Вдруг Божийдарова укусил за ногу минотавренок. Роман поднял его за шкирку и перерезал пушистое горлышко. В ту же секунду Минотавр метнулся в сторону Божийдарова и, пробив рогом запястье его правой руки, сжимавшей до последней секунды нож, принял исходное положение. Противники ещё раз посмотрели друг другу в глаза и вдруг громко рассмеялись на весь лабиринт. Они смотрели друг дружке в глаза, хохотали, а потом стали трахаться… Через некоторое время, когда они уже потные и изрядно уставшие лежали, обнявшись, на какой-то соломенной циновке, Божийдаров сказал: — Говорят, ты женился? — Да. Хочешь, я покажу тебе своих жён? — Да. Покажи мне своих жён. — Пойдём. — Да, пойдём. Они взялись за руки (в лабиринте к этому времени стало светло, как днём) и двинулись по длинным бессмысленным коридорам смотреть на жён Минотавра. Два часа спустя они вошли в какую-то просторную залу, в середине которой стояла огромная клетка. В этой клетке сидели Мила, Лена и много других женщин. (При том, что я не имею никакого отношения к Минотавру.) Все они были голые и пахли мужицким потом. Женщины не сразу заметили Тесея Божийдарова и Минотавра, так как были увлечены игрой (в карты). — Ваша дама убита! — воскликнула моя первая жена Мила и почесала себе живот. — Что ж, хуйня вышла, — ответила моя вторая жена Лена, после чего обернулась в сторону вошедших, но промолчала. — Всё-таки Скворцов — мудак! — задумчиво произнесла Женщина-для-меня и отошла в угол клетки пописать. Божийдаров и Минотавр переглянулись и вышли из залы. — Хуёвые у тебя жены, — заметил Тесей. — Хуёвые, — согласился Минотавр. — Знаешь, я могу показать тебе кое-что получше. И он снова водил чувствительного милиционера по лабиринту и, в конце концов, привёл на кладбище, где признался, что в этих могилах покоятся Эрнст Теодор Амадей, Герман Гессе, Хулио Кортасар и Федерико Гарсиа Хуёрхес. А потом сказал: «Всё, что ты видел здесь, не имеет никакого значения. Ты — Божийдаров Тесей, Я — Минотавр, но и в этом тоже нет смысла. Ты хороший ёбарь. Мне было с тобой хорошо, но знаешь ли ты, что совершил сегодня сыноубийство? Минотаврёнок, которому ты перерезал горлышко — это один из наших с тобой семерых сыновей. Все эти жёны — только иллюзия. Истинная мать моих минотаврят — это ты, Роман Теодоров — Фёдоров милиционер. Ты, словно Юпитер, пожираешь своих детей. За это я тебя и люблю. Юпитер, Зевс — не всё ли равно? Ты Бог, а я Минотавр, и мы любим друг друга. Я ждал тебя множество лет, и ты вошел в меня, в мой лабиринт. Хочешь, я открою тебе самую главную тайну? Не минотавр находится внутри лабиринта, но лабиринт существует в воображении минотавра! И когда Тесей, олицетворяющий чуждый вихрь, вихрь каких-то далеких дурацких сфер, находящихся за пределами сознания минотавра, дерзко врывается в лабиринт, я вынужден защищаться. Но сегодня всё произошло иначе. Сегодня своё и чужое слилось воедино. Мы оба ощущаем себя в лабиринте лишь потому, что сознание наше стало едино. И мой лабиринт стал твоим лабиринтом. И твой стал моим. И, видит Бог, Юпитер, Зевс, Христоска и ты, что лабиринты наши идентичны. Всё это одно и то же. И это хорошо. Помнишь, «…и увидел бог, что это хорошо». Ты видел моих жён, ты знал своих, но, поверь мне, подобно тому, как наши лабиринты — это один и тот же лабиринт, так же и жёны наши — это всего лишь одна женщина, которая и придумала всё это хитросплетенье коридоров и галерей, чтобы стать для нас путеводной звездой и завоевать наше сознание полностью, ибо попав в лабиринт, невозможно думать ни о чём другом, кроме как о выходе, а значит о той, кто может нам в этом помочь. Но теперь, когда мы с тобой осознали эту мысль, заметь — лабиринт уже перестаёт быть лабиринтом и превращается всего лишь в один коридор, в конце которого нас уже ждет Ариадна. Она ждет у дверей выхода. Лабиринт придуман ею, и она не выпустит нас до тех пор, пока мы не сделаем с ней того, о чём мечтает всякая женщина. Теперь ты понимаешь, что Ариадна и Минотавр — одно и то же лицо. Лабиринт существует внутри сознания Минотавра, а внутри лабиринта существует Ариадна, которая обуславливает его существование как таковое, поскольку и ежу понятно, что препятствия существуют лишь для того, чтобы сладостней был момент ебли, и, таким образом, Ариадна в функциональном отношении является Минотавром, в воображении которого существует лабиринт и она сама. Ты сам видишь, Тесей, что уже сама эта схема является лабиринтом, а так как она сформулирована мной, Минотавром, то это опять-таки подтверждает тезис о том, что всё существует в моём сознании!.. Однако при этом данная схема существует так же и в сознании Ариадны и выглядит при этом немного иначе, но похоже, поскольку Ариадна и Минотавр — одно и то же лицо. И вообще, всё существует в сознании меня, тебя и Ариадны, а так как у нас с тобой сознание единое, то корень всех противоречий в автономности сознания Ариадны, которую (автономность) я предлагаю упразднить. Для этого нужно только одно. Дело в том, что есть некая табуированная область воображения, объединяющая нас всех троих. Во-первых, каждый из нас подсознательно мечтает о смерти. При этом мужчины, как правило, мечтают о ней активно, то есть хотят, примитивно говоря, всё сделать своими руками, а женщины же наоборот, мечтают о смерти пассивно, т. е., так или иначе, хотят принять её от чужих рук. Короче говоря, заебался я грузиться подобной хуйней, а дельце выглядит очень просто. Просто есть у нас в головах такая херня, которая заведомо объединяет нас всех троих. Мы все хотим умереть. При этом мы — мужчины, а Ариадна, как ни крути, баба, и при этом каждый из нас считает Ариадну своей. Поэтому нужно просто реализовать все то, что давно не дает нам никакого покою. И когда наши дерзкие фантазии станут реальностью, то все наконец кончится и будет всем хорошо. Надеюсь, ты понял, что я имею в виду?» — Да, — сказал Божийдаров, и они двинулись по длинному коридору, в который только что превратился весь лабиринт. А когда они увидели вдалеке Ариадну, Тесей сказал: «Всё-таки я ничего не понимаю. Совсем-совсем ничего. Может быть, я дурак?» — Что ж, очень может быть, — откликнулся Минотавр и добавил. — Но я, наверно, тоже, потому что, по-моёму, все, что я только что тебе говорил — полная ахинея. Да я уж и не помню, о чём шла речь. — Я тоже не помню, — сказал Тесей. — Просто мне очень этого хочется. — И мне. — А Ариадна? — вдруг спросил Божийдаров. — Наплевать, — ответил Минотавр. — И мне. Как раз в этот момент они и подошли к ней вплотную. — Ариадна, любимая моя девочка, разреши нам выйти из лабиринта! — на всякий случай попросил Тесей, в тайне боясь, что она действительно разрешит. Но она, конечно же, дико улыбнулась в ответ и отрицательно качнула головой. Вот тогда-то они и схватили её за белы руки, задрали платье и тут же выебали по первому разу. А потом она долго сосала Минотавру и Тесею хуи, а потом они снова ебли её, а она счастливо плакала. Сосала хуи и плакала. И таким вот макаром ебли они Ариадну много дней и ночей, а когда сами устали, то других позвали. А тут как раз мимо проходила армия восставшего Спартака. И целая армия ебла Ариадну днями и ночами. А потом Тесей изобрел хитрую мантру и поведал её всему миру. И с тех пор каждый, кто эту мантру произнесет, тут же оказывается возле Ариадны и может с ней делать все, что захочет. Скажу вам больше, каждый онанистический акт — это, на самом деле, ебля с Ариадной. Мы этого часто не понимаем, но у неё-то, у бедняжки, пизда по швам трещит и ни секунды без хуя не остается. Бедная моя девочка Ариадна! Прости меня! Ведь и я там был, мед-пиво пил, хуем по твоей пизде водил. А лабиринта с тех пор как не бывало… Как будто языком кто слизнул по самые яйца. (Между тем «Псевдо» осталось жить всего тринадцать страниц моим почерком на клетчатых тетрадных листах. Что, Арсений, как тебе твой дом, в котором жить нам всем предстоит вовеки веков?) Я совсем больной. Я усталый, всё болит, всё жаждет какого-то непонятного отдыха. Ноет всё тело. Полная чепуха в голове. Что делать — неясно. Да и вопрос этот мне надоел. Его задает всякий. Четырёхстопный ямб мне так же надоел. Я совсем больной. От первой утренней сигареты у меня кружится голова, чего раньше со мной не случалось. Я совсем больной. Я давно и крепко болею, но сегодня мне хорошо. Весна — щепка на щепку лезет. Плохо лишь то, что дома я позабыл сигареты, и снова нет денег, чтобы купить их на улице. Да и те, что остались дома, подарил мне сегодняшней ночью Дулов, после очередного «вечернего» чаепития. У «Псевдо» началась подагра или, напротив, он полон сил и одержим творческим горением, — не всё ли равно. Обидно. Невыносимо обидно, что он уже стал мне почти безразличен. Я знаю, что он скоро умрет, но мне все равно. Разве что, поскорей бы уже. Разве можно быть честным человеком, нося фамилию Фердыщенко? Разве можно быть Большаковым, нося фамилию Скворцов? Хуй знает. Может и можно, а может быть ничего нельзя. (До чего же едкие и громкие эти черные чернила.) «Господи, господи, пожалей меня, брата, неприкаянного во всех твоих снах бесполезных, как всякий сон всякого божества!» — машинально шепчу я молитву и вдруг спохватываюсь: на хуй молитвы? На хуй молитвы, если моя красивая Ленушка мне не дает? Или, может, я плохо прошу? Да уж, все мы устали. Может быть «Псевдо» — это никакой не роман, а всего лишь длинная и грустненькая колыбельная песня? Может и так. Может и нет? Может и нет. (Станция «Каширская», 17.00, 30 апреля 1995-го года. (С наступающим вас праздником международной солидарности трудящихся! Ура! Ура! Ура!!!)) Кампанелла город солнца Лене моей подарил. Ах, Ленаесли, милая моя птица! (Птица Чайничек, если помнишь. (Это вместо чаечки.) А ты, опять-таки, если помнишь, пыталась меня называть фламинго. Какая глупость, ей-богу!) Так вот, Ленаесли, птица моя, какой из русских не любит… Да, наверное, в этом-то и беда! Жили себе поляки, хохлы, немцы, русские и, конечно, евреи. Жили себе в этнической чистоте, а потом затеяли меж собой безбожную еблю без ума и разбору, а обо мне не подумали. И что теперь мне? Как мне? Какой крови следовать? Вот и не хочу ничего или, напротив, всего. Хуйня вышла… Бедные мы с Дуловым, лишенное национальности творческое мудачье. «Вы чьё, мудачьё?» У меня нет слов… Хеопс воздвиг себе пирамиду египетскую, какой-то китайский хуй Великую китайскую стену. Крит построил себе лабиринт, а вот что сделал Скворцов? Написал «Псевдо»? Не смешите меня!.. Мама моя дорогая… Да, кстати, мама моя дорогая, почему же ты всё-таки не богородица?! Как же ты всё-таки виновата передо мной, бедная моя, глупая, милая мама. Бе-бе-бе. В 1978-ом году, в возрасте пяти лет, я был в Паланге со всеми своими дурацкими родственниками. И вот там-то меня и поразили впервые огромные каменные мемориальные доски, на которых было написано про то, что, мол, слава павшим в боях, а далее перечислены были фамилии. Много-много фамилий, несколько десятков, а иногда и до сотен доходило. И вот, со временем (благо подошел подходящий момент в лице «Псевдо» (это, кстати, неслучайная словоконструкция, что «Псевдо» — это всего лишь подходящий момент) мне тоже захотелось эдакую доску создать. Только, чтобы там были фамилии не мертвых, а напротив, живых. Всех тех, кого я знаю, люблю, любил, знал, кого видел только раз в жизни… Хочу, чтобы все, чтобы все они были на этой доске, и все-все жили в «Псевдо», тусовались, мыслили, жили, жили, дружили, еблись, наконец, творили, расстраивались, радовались и т. д. Больше всего на свете хочу такую доску создать, и чтобы была она прочной-прочной, и чтоб все в конце концов погибло на хуй, а доска с фамилиями и именами уцелела. И чтоб прилетели какие-нибудь инопланетяне и всех прочитали и о каждом задумались. А вместе с тем, доска-то эта живая и вся такая альтернативная, и каждая фамилия — это живой человек, который продолжает жить и через миллионы лет. Вот чего хочу я! И ненавижу себя за это… Не хочу, чтобы была такая доска. Не хочу хотеть, чтобы была такая доска! А, между тем, вот она. бесконечная, и каждый может свою фамилию вписать в этот черненький прямоугольничек, и друзей своих записать, и родных, и даже не записать, а только помыслить — и все готово. Вот оно бессмертие, и я опять-таки не шучу: И очень жалко мне собачку Филю, коричневого такого пуделя, которого никто не любит и кормят его хуево и гуляют с ним по полторы-две минуты, на поводке, а тетя моя на первых порах прикалывалась от него лишь потому, что «подарочек» этот ей преподнес тогдашний её (будем считать, что просто приятель), профессор Консерватории, ебаный, блядь, теорётик. Гусар… Ты, тетя, не сердись! Прости меня, дурачка! Ты ведь и сама теорётик, не так ли? Isn't it? Помнишь, как там у Мусоргского: «Борис, а, Борис! Обидели юродивого! Мальчишки отняли копеичку!» Господи, за что ж вы меня все так ненавидите!? Ни за что? Знамо дело, и это самая веская причина. Какой я ещё маленький и глупый. Мне ещё расти, да расти. А вдруг я завтра умру? И не увижу елки у Ивановых. (Для тех, кто не знает: в произведении Введенского «Елка у Ивановых» фигурирует некий ребенок, который, видимо, стонет у Мусоргского в «Песнях и плясках смерти», а у Скворцова заблудился в лесу, — так вот, у Введенского этот пресловутый ребенок, которого, как правило, и держат на руках всевозможные мадонны Рафаэля да Винчи и прочих, сам себе задает вопросы: «Новый год будет? Будет. А вдруг не будет? Вдруг я умру?») Вот тебе и архетипический стержень. Ненавижу! Ненавижу душу свою! ненавижу душу свою за любовь к самоей себе! Будь проклят онанизм вовеки веков! Будь проклят половой акт вовеки веков! По хую что проклинать. Просто невыносимо хочется скривить какую-нибудь мерзкую рожу, чтоб ни один мускул на лице не остался нетронутым, и во все горло заорать по-звериному: «Проклинаю!!!» Я сижу в туалете и сру. Вдруг, слышу, звонит телефон. Трубку, естественно, поднимает бабушка, и давай орать, как на пожаре: «Алло!!! Алло!!! А его нет дома!!! А кто его спрашивает!?!» Потом выходит из своей комнаты, шаркает по коридору, эдакая стокилограммовая махина, и снова орёт: «Тебе звонила Женщина-для-тебя! Сказала, что вечером перезвонит!» А вечером я надолго ухожу бродить с Дуловым и пиздеть о том, что я пишу роман «Псевдо», и что я написал там, что 8-го апреля в мир явилась Женщина-для-меня, и что так оно всё и есть, потому что потому и так далее по всему, по тому, по поводу чего Гавронский сказал, что метафизика — это говно. Конечно, говно. А хули? (Нет, Тогоев. Ни алешковские узы, ни лимоновые настойки здесь не при чём. А помнишь, кстати, как Одна Девочка Олегушкой тебя называла?) Так-то вот. Все мы под богом ходим, а он, знай себе, поёбывает овечек в стаде своем… А что касается моей жизненной позиции, то с присущей мне откровенностью могу вам честно ответить, что мне совершенно всё по хую или, проще говоря, до пизды (дверца (doors)), но, в зависимости от ситуации, могу за что-нибудь жизнь отдать. За то, что мне важным покажется в тот момент. А важным мне может показаться всё, что угодно, ибо у меня очень гибкое сознание. Начнёт, к примеру, по осени листик с деревца падать, и мне вдруг пиздец как важно покажется, чтоб он никогда не упал, а что здесь может помочь, как не смерть моя? Ведь если взглянуть на мир широко, то ведь это не я вижу, как листик падает, а наоборот, это у меня в голове, в сознании у меня падает листик. Соответственно, предотвратить его падение можно только отключив сознание, что я могу сделать на данный момент лишь одним способом. Вопрос здесь только в том, так ли уж важно, чтобы он не упал, чтобы ради этого жертвовать своей жизнью? Но тут уж только хуй знает, да одному Богу известно, что мне в башку втемяшится, когда листики действительно начнут падать. Ведь, в самом деле, кто знает, ч т о будет с нами со всеми, когда начнут падать листики! Это только сейчас весна, и все ебутся, как очумелые, а потом начнут листики падать… Господи, как не хочется! Скажи, что мне сделать, чтобы листики больше не падали? Неужели всё-таки умереть? Сегодня мне так хорошо, и бабы не нужны вовсе. А ведь приснится сегодня какая-нибудь любовь, и грузняк на целый день, а то и на месяц… Ну так как, приснишься сегодня мне, Женщина-для-меня? А? Приснишься? Приснишься. И сегодня же будешь со мной. (Помните, «…и сегодня же будешь со мною в Раю»? Да? Так вот тут всё даже не наоборот, а иначе. Иначе говоря, не надо путать меня с Иисусом Христом. Здесь очень легко ошибиться. Христос, к сожалению, не Скворцов, но не наоборот… Спокойной ночи. Завтра день Международной солидарности трудящихся.) Завтра день Международной солидарности трудящихся. Сегодня полдень без получаса. Второе мая. Ночью шёл снег. Кое-кому по-прежнему ни хуяшеньки не понятно. Яна Вишневская становится филологом и выносит суждения о поэзии, прозе и языке. Метро «Преображенская площадь», «Красносельская». Мне хочется какать. Следующая — «Комсомольская», а я живу на «Тверской». Я сочиняю музыку — значит, я композитор; я пишу прозу и иногда стихи — стало быть, я писатель; я мыслю, страдаю, живу — следовательно человек; у меня есть ноги, руки, туловище, голова и хуй — значит я особь мужского пола. «Псевдо», «Псевдо», какой ты никчёмный! Зачем ты родился такой и уже всё равно умираешь? Зачем ты понадобился мне? Зачем появился на свет? Лучше бы уж тебя не было. (Вот оно пошлое и священное разочарование отцов!) Или лучше был бы ты девочкой. «Псевдуньей», к примеру. Дорогие мои мальчишки! Лёвушка, милый мой Лёвушка! Агнец божий! Дорогой мой Левушка! Улица младшего сына, ей-богу! Isn't it? А? Лео Таксиль, забавный мой! Дорогой мой Володя библейский! Дубинин, солнышко мое, кусает пальчик. Локоток, в глубокой такой катакомбе. И хочется пить… Милая Ирочка! Я снова еду к тебе в гости! Я пишу тебе письмо! Я не знаю, что сказать! Мне не хочется говорить и, честно говоря, не хочется слушать ни тебя, ни кого бы то ни было. Помнишь, раньше было такое кино «Добровольцы» про верность друзей и нерушимость дружбы пламенных комсомольцев? Был там такой персонаж, капитан подводной лодки, который был влюблён в жену своего друга, и вот, когда лодка наконец-то пошла ко дну, он написал письмо, в коем признался этой чужой жене в любви, зная, что она никогда ничего этого не прочтёт. И вот он писал ей, обливаясь кровавым потом, а лодка уже почти наполнилась океанской водой до краев, а он всё писал и писал: «Лёля! Лёля! Я люблю тебя! Лёля! Лёля! Лёля!» Экая же хуйня! Правда, Ира? Вы! Кстати говоря… Вы, кстати говоря, помните ли мой сон? Я уже почти прошёл путь и вижу, что всё в говне, что ничего не вышло и не выйдет теперь никогда, потому что мне уже двадцать два, а это почти пятьдесят. Но, положа руку на сердце, я могу совершенно честно и без обиняков сказать — то, чем я занимался всю жизнь и чем продолжаю заниматься в данный момент — самое важное, что только есть на свете! И я искренне хочу, чтобы все вы тоже положили руки на сердце и сказали то же самое! То, чем занимаюсь я — самое важное, что только есть на свете! Мне, как маленькому, по-прежнему хочется умереть, и чтобы на следующий день весь мир отчаянно воскликнул: «Господи, да это кто же такой охуительный умер вчера?! Господи, увы нам, кого вчера потеряли мы, толстокожие?! Увы нам!» Я решил, что непременно закончу «Псевдо» сегодня, 2-го мая. Ещё до наступления полночи он умрет. Перестанет биться бумажное сердце. Скорей бы! Сука, ненужная на хуй, зачем я породил тебя, писал, растил, воспитывал, жалел и лелеял, тратил своё время? На хуя? Бездарный, неинтересный, никчёмный псевдороман. Ты Псевдо даже по отношению к самой идее Псевдо. Ты не имеешь отношения ни к чему, и жизнь свою, глупую, ненужную жизнь, ты прожил зря, ни для кого и просто так! Если бы ты знал, как я ненавижу тебя! Но этого мало! Я имею над тобой ВЛАСТЬ! С самого твоего идиотского рождения и до самой смерти, благо она уже совсем скоро нагрянет, ты находишься в моей власти! И сегодня, в третий исторический день, 2-го мая 1995-го года, я проклинаю тебя, маленькое уродливое уёбище! Сегодня, 2-го мая, я предаю вечному проклятию роман Максима Скворцова «Псевдо»! Никогда не говорите со мной о нем. Я всё равно не пойму, о чём идет речь. Не спрашивайте меня, не тот ли я Максим Скворцов, который написал «Псевдо». Я всё равно отвечу: «Что вы, любезный(ая), бог миловал..». И, положа руку на сердце, с присущей мне откровенностью, добавлю, честно глядя в глаза: «Я никогда не писал романа «Псевдо». Никогда…» Полночь. Следующая станция «Шаболовская». Мне мешает человек, сидящий рядом со мной. Мне мешает человек, сидящий рядом со мной. Мне мешает этот человек. Он мне очень мешает. Уже ПОЛНОЧЬ. Я не успеваю закончить. Время, слушай мою команду: Второе мая продлевается до тех пор, пока не будет закончен (возможно даже убит) «Псевдо», и далее навсегда!.. (Мне больше не мешает человек, сидящий рядом со мной.) «Слышите вы, вы все мудачьё!» «Ёбаные в рот суки!» — шепчу я. Мы сегодня с Иринушкой баловались. Играли в так называемую «чепуху». (Вы ведь все знаете, что я имею в виду. Вам ли не знать?) Вот вам, пожалуйста, читайте, милые. Вот девка напротив села, а у девки пизда между ног. Какая гадость! Какое же я говно! Опять-таки, послушайте вы все, а вдруг выяснится, что я действительно хороший был всю жизнь? Точнее, что хороший всю жизнь был всё-таки именно я, а не…? А вдруг? Что тогда? А? Что тогда? Переход на «Китай-город». Теперь поезда долго не будет. А ведь едет-то он от самого «Выхина», а в нём «Максюшка — четыре пушистых ушка» семнадцатилетний, в Милу влюблённый. А вот и он, поезд. Еду…И двери закрылись за мной. Честно говоря, после таких вещёй как «Псевдо», как «Симфония N 1», «Postскрипtum» и т д., т. е. таких, какими я занимаюсь всё время, следует вскорости умирать. Так ведь нет же! Или да?.. Господи, как же страшно Скворцовке!.. Любимая моя Женщина-для-меня, ёбаная ты в рот прошмандовка, где ж ты все шляешься, ёб твою мать?! Любимая! (Хочется, как шестидесятник-мудак, под звёздным небом кричать и плакать. Когда же всё-таки умирать? Скоро? Да? Нет? Или «всё узнается», как писала мне старая добрая Мила. Боже мой, я честный, я искренний, хороший!!! Ну, честное пионерское, ну не знаю я, где ДА, а где НЕТ! Ну не знаю! Хочу знать, чего я хочу! А Сократ — мудак! (В данный момент мама готовит мне ужин. Вот такая я сука. О, нет!!! Хочется, как шестидесятник-мудак, под звёздным небом кричать и плакать.)) Или вот сидели мы сегодня у Иры и пили чай. Тут мама её, Светлана Константиновна, и говорит: «Смотри, Максим, видишь, какой закат! К нам каждый вечер солнышко приходит попрощаться. («Спокойной ночи», очевидно, сказать.) А ещё к нам приходят звезды, да и солнце тоже звезда». (Какую-то такую хуйню говорила.) А Ира, в свою очередь, тоже: «Звёзд вообще очень много. У нас когда есть нечего, мы звёзды едим. Их много…» Поймал меня во дворе Дулов. Только что. Без пяти минут. — Что куришь? — спрашивает. — «Блю риббон», — отвечаю. Отвечаю. Отвечаю. — Давай. — Привет, я второе мая продлил. Пока не закончу «Псевдо», будет второе мая, но в принципе, сегодня же и кончится. — ТЫ второе мая продлил?! Поверишь ли, Скворцов, сегодня я видел сон, что приехал какой-то мужик из Эстонии, а у них первое мая отменили и вместо этого сделали 31-е апреля. — Что ж, ничего удивительного. «Псевдо» подходит к концу, и в этот знаменательный день я вижу лишнее подтверждение тому, что коммуникационная система работает. — Ну, знаешь ли, в этом отношении коммуникационная система работает на протяжении всей моей жизни. Так, например, начнёт мне кто-нибудь говорить о немецких касках, а я об этом думал вообще в последний раз лет в пять, но накануне как раз приснился сон, в котором фигурировали эти самые каски. — Да уж. А через пять минут мы, друзья детства, расстались. Надо сказать (кому?), что когда я только что вышел из метро (примерно 40 минут назад) я решил, что где-нибудь в начале последней странички обязательно напишу, что вот, мол, скоро закончу «Псевдо», а покурить в ознаменование финала нечего. А потом не вытерпел: купил на мамины деньги, данные на покупку проездного, который мне не продали, ибо не хватило шести тысяч рублей, сигарет за тысячу двести. Ах, мамины деньги, мамины деньги. Плохо. Работаю, работаю, а своих нет. Вот ведь, блядь! (Может ещё какой-нибудь персонаж напоследок ввести?) Так вот, купил, стало быть, сигарет и стал придумывать, как бы эту растрату объяснить. А когда пришёл, то так и объяснил, как придумал. (Черт подери, господи, чёртери, как мало осталось времени, как мало свободных строк, а я всё… Э-эх!!! Сука, дура, жопа…) — Дядя Фридрих, ты обещал, что мы пойдём кататься на каруселях. Почему мы не пошли? — Нет. — Дядя Фридрих, ты обещал, что когда я вырасту, у меня будет семья, любимая работа и так далее. Где всё это? Или я ещё не вырос? Что же мне делать? Почему ты молчишь? — Нет. — Дядя Фридрих, почему же мы всё-таки не пошли тогда кататься на каруселях и смотреть канатного плясуна? — Хорошо, пойдём теперь. Дай руку — я насыплю тебе в ладошку орешков. — Спасибо, дядя Фридрих. А скоро мы дойдём до каруселей? — Разве ты не видишь, малыш, что мы уже сидим в кабинке? — Ой, теперь вижу. Дядя Фридрих, а достаточно ли прочна карусельная ось? Вдруг мы улетим прямо в небо? — Да, прочна. Нет, не улетим. — Дядя Фридрих, у меня кружится голова. Я никогда не думал, что карусель — это так опасно. — Что? — Дядя Фридрих, ты обещал, что когда я вырасту, у меня будет семья, любимая работа и Женщина-для-меня. — Да, я обещал. — Дядя Фридрих, карусель кружится все быстрее, а солнце садится. Что это означает? Неужели мы не успеем посмотреть канатного плясуна? — Смотри. — Дядя Фридрих, я хочу Женщину-для-меня. Дай мне её! — Завтра. — А это правда, что сегодня ночью похороны «Псевдо», а, дядя Фридрих? — Какая чепуха! Похорон не будет. Никогда. Подумай сам, как можно похоронить то, чего нет? — Ну так, похоронить — не похоронить… — Хорошо, коли так, могу сказать тебе, что именно сегодня похорон «Псевдо» не будет. Во все остальные дни — всегда пожалуйста. — Жизнь — дерьмо и задница! Это обманная карусель!.. Как же так? Как же быть? Кому нельзя того, что всем можно? (Загадка, пословица, поговорка, прибаутка, предательница.) Сидят на ложке, свесив ножки. Кто это?.. И как же это так выходит, что как входит, так уже и не выходит? У меня на шее крестик, а у Вовы на шее нолик, а Серёжа, бедный, линию проводит вдоль. Над холмами летала крыса и махала крылом. В амбаре мышка её ждала и, чуть не плача, приговаривала: «Крысонька, любимая моя, приди, приди в мою обитель мышки!» Но крыса не спешила. Она летала так, для удовольствия и, наслаждаясь полетом, семь раз заходила на новый круг. (Кстати, добридненская кошка по имени Писюк сегодня упала с балкона четвёртого этажа, но не разбилась.) «Псевдо» — это своего рода Портрет Дориана Грея. Нет? Вам не кажется? А почему? Сейчас, в два часа второй ночи второго мая 1995-го года, закрывая глаза, я вижу «Псевдо», лежащего на больничной койке, таким стеклянным взглядом уставившегося в потолок. Милая медсестра Анна, чья пизда при ходьбе находится на высоте примерно метра от пола, чисто вымытыми руками отставляет в сторону капельницу. Из-за шторы выступает дядя Фридрих, медленно подходит к «Псевдо» и закрывает ему глаза… Сегодня, в два часа второй ночи второго мая 1995-го года, закрывая глаза, я вижу это. И что, после этого я останусь жить? Как вы думаете? Да конечно останешься, рыженькая мудашка. Кому ж ты на хуй-то сдался, милый мой мальчик? Сегодня, 29-го мая 1999-го года я всё-таки выебал Лену Зайцеву. Ровно пятьдесят месяцев назад я спросил её в ненужном телефоническом разговоре: «Когда же мы теперь увидимся?» Она, дурочка, и сказала, что месяцев через пятьдесят. Всё, как положено. Ей 31, а мне 26. Смешно. Почему-то сегодня вспомнилась эта ночь, 3-го мая 1995-го года, когда был закончен «Псевдо». Какая хуйня! Какая же кругом хуйня! Как трудно жить одновременно в нескольких годах. Последняя страница (рукописная) Забавно то, что, в самом деле, если разбить всю свою жизнь на множество составляющих её секунд и одновременно их все прожить, будто пронзив неким невидимым стержнем (хуем, к примеру, чтоб понятней вам было) то ведь всего-то и будет жизни-то секунда одна! Хорошо бы! А про 99-й год — это обман. Это всё ложь. Милая, родная моя Женщина-для меня: Мила, Ольга Владимировна, Ленушка, Зубричек, Катя, Анечка (дуловская), я люблю вас. Простите мне. А про 99-й год — это обман. Всё это ложь. Псевдо умирает последним. И неизвестно всё: как там, что, останусь ли я после этого жить? Как вы думаете? Вот как вам кажется? Останусь ли я после этого жить? Соображениями делитесь по адресу: la-do-mi@mail.ru. Телефон: 8 909 927 06 55. Спросить Максима. (А последняя строчка романа уже написана 20-го марта 1995-го года красной ручкой возле дома № 69 по улице Вавилова, где я ожидал Катечку Живову, берущую интервью у каких-то жлобов. И то, что я напишу сейчас, тоже давно заготовлено в рыженькой голове. Отстоялось в мудацком колодце моём.) Мне пять лет. Я называюсь Максюша. Дневной сон в небольшой комнате хрущевской пятиэтажки, расположенной в Марьиной роще, на Октябрьской улице. Дом — 68, квартира — 28. После сна, в котором я видел дракона, после утреннего просмотра «Клуба кинопутешествий» (клубкино (чьё?) путешествие, как я полагал тогда) мама-то мне и говорит: «Жили-были три японца: Як, Як-цыдрак, Як-цыдрак-цыдрони; жили-были три японки: Цыпи, Цыпи-дрипи, Цыпи-дрипи-лимпомпони; вот они переженились: Як на Цыпи, Як-цыдрак на Цыпи-дрипи, а Як-цыдрак-цыдрони на Цыпи-дрипи-лимпомпони; вот у них родились дети: у Яка с Цыпи — Як-цыплёнок (я засмеялся), у Як-цыдрака с Цыпи-дрипи — Як-цыдрёнок-цыпидрёнок, а у Як-цыдрак-цыдрони и Цыпи-дрипи-лимпомпони родился Як-цыдрак-цыдрёнок-цыпидрипи-лимпомпёнок…» (тут я опять засмеялся). …И ещё апостол Иуда сказал… Февраль — май 1995, Москва