— Да, конечно.

— После звонка мы встретились в шахматном клубе и вы показали мне письмо, сказав, что получили его вчера, то есть за сутки до звонка ко мне.

— Кажется.

— Нет, так не пойдет. Что было раньше — письмо или звонок?

— Погодите минутку, не давите на меня, — взмолился Горбунов.

— Меньше всего я хочу давить, однако, без некоторое го нажима ничего не получается. Вы слишком хитрите. Но я согласен еще раз уступить. Собирайтесь с мыслями.

Мазин переглянулся с Трофимовым. Тот кивнул одобрительно.

— Я не понимаю, какое значение. — начал было Горбунов.

Мазин поморщился. Это было непроизвольно, так сказать, непосредственная человеческая реакция. С точки же зрения его намерений и представлений, все шло нормально: Горбунов демонстрировал свой характер, а именно это и интересовало Мазина в первую очередь. «Остальное придет», — знал он и потому не оборвал Горбунова, а сдержанно пояснил, какое значение он придает последовательности событий:

— Я предполагаю, Владислав Борисович, что звонок ваш был вызван не просто стремлением исправить ошибку памяти. Скорее наоборот, ошибки никакой не произошло, а возникла причина, побудившая вас изменить показания. Испугались вы и, простите, выдумали, что видели монету после налета.

— Нет, не выдумал, не выдумал, — запротестовал Горбунов. — Повторяю, мне непонятен ваш интерес к этой ничтожной побрякушке. Откуда я могу все помнить? По-вашему, у меня другого дела нет? Да, я испугался. Испугался анонимного письма, стал вспоминать и мне показалось.

— Померещилось?

— Пусть будет так. Я поверил, что брелок пропал позже.

— Искреннее заблуждение?

— Разве так не бывает?

Мазин скептически относился к популярным попыткам рассматривать поведение людей в строгих рамках точных наук. Его коробили схемы и графики. Он знал, что даже кардиограммы далеко не всегда отражают биение сердца правдиво. Шло это недоверие, конечно не от консерватизма мышления и тем более не от обскурантизма, а оттого, что, ежедневно сталкиваясь с людьми, он видел их бесчисленное многообразие, далеко превосходящее своей сложностью объем наших сегодняшних знаний. В конце концов, мы вынуждены познавать бесконечный мир человека силами человеческого же мозга, а это всегда грозит вольной или невольной ошибкой. Но таким было общее убеждение Мазина, а в повседневной практике, отталкиваясь от закономерностей и сосредоточиваясь на одном, отдельном человеке, он был обязан понять его в той мере, в какой необходимо делу, которому он служил, восстановлению справедливости. И потому, имея дело не с человечеством, а с отдельными его представителями, каждый из которых нарушал общую схему своей индивидуальностью, Мазин не мог быть догматиком. Отвергая «графики», он видел сейчас перед собой один из них — точно отражающий амплитуду горбуновских взлетов и падений.

Низшая точка была зафиксирована в машине, когда Горбунов впал в панику. Потом начал выходить из нее. Кривая поползла вверх и достигла точки высшей — Горбунов бросился в контратаку, усевшись в кресло в собственной квартире, где, как известно, и стены помогают. Мазин сбил его с позиции предположением об авторстве анонимки, и инженер скис. Внизу, под осевой линией появилась очередная отметка, но она оказалась выше самой низкой. Затем последовал новый, теперь натужный и замедленный подъем. Горбунов встал после нокдауна, однако это был уже не тот Горбунов, и вторая верхняя точка расположилась ниже самой верхней. Мазин ясно видел затухающую амплитуду. Оставалось дождаться, пока точки сойдутся и противоречия уравновесятся. Тогда разговор, возможно, примет конструктивный характер.

— Вы настаиваете на искреннем заблуждении?

— Да, да.

— А где прикажете сделать акцент? На вашей искренности или на заблуждении?

— Я не исключаю заблуждения.

— Я тоже. Однако существуют определенные психологические закономерности. При всех специфических чертах вашей личности, вы, Владислав Борисович, человек рационалистического склада, и если склонны преувеличивать опасность, то не надолго. Я допускаю, что анонимка могла нарушить ваше душевное равновесие, однако убежден, не в такой степени, в какой оно было нарушено. Тут требовалось нечто более убедительное, чем клочок бумаги, отдающий неумной шуткой. В самом деле! «Спасайтесь! У убитого вами Крюкова нашли ваш брелок», — процитировал Мазин. — Ну и что? Если вы преступник и убийца, вас должен был заинтересовать только автор анонимки, а не ее содержание. Вы же расспрашивали у меня, где найден брелок. Помните?

— Да. Я спрашивал, я не поверил написанному, — продолжал защищаться Горбунов, но заметно было, что он внимательно следит за ходом рассуждений Мазина.

— Чему вы не поверили? Уточните, пожалуйста.

— Но я же не убивал!

— В это вы не поверили?

— Нет, нет. Это бред! Я не поверил, что монету нашли у Крюкова.

Это собственно, было признанием, и Мазин зафиксировал его.

— Другими словами, когда вы позвонили мне, вы продолжали считать, что монета пропала во время на машины?

— Да.

— И тем не менее заявили, что видели ее угона?

— Да.

— Соврали, — констатировал Мазин. — Испугавшись анонимки? Нет, повторяю, не верю, что невинного человека, да еще со склонностью к логическому мышлению, эта выдуманная бумажка могла толкнуть на заведомую и опасную ложь. Разве вы не понимали, что, начав врать, вы взяли на себя роль заметающего следы преступника?

— Да? — в третий раз повторил Горбунов, но с вопросительной интонацией. Не разыгрывая наивность просто подавленно.