Кнут Гамсун (настоящая фамилия — Педерсен) родился 4 августа 1859 года, на севере Норвегии, в местечке Лом в Гюдсбранндале, в семье сельского портного. В юности учился на сапожника, с 14 лет вел скитальческую жизнь. лауреат Нобелевской премии (1920).
На Босфор
Мы демъ съ востока и направляемся въ Константинополь. Теплый осенній вечеръ. Черное море раскинулось, гладкое, какъ металлъ. Вдоль турецко-армянскаго побережья видны люди, сидящіе въ безрукавкахъ передъ своими домами и курящіе трубки; такъ тихо, что замтенъ даже дымъ, поднимающійся изъ ихъ трубокъ. Весь пароходъ дрожитъ отъ толчковъ машины. Мы на марсельскомъ пароход «Мемфисъ». «Мемфисъ» старается изъ послднихъ силъ, чтобы прибыть сегодня вечеромъ въ Константинополь. Но, чмъ дальше мы мчимся — тмъ надежда дохать сегодня длается слабе; капитанъ нашъ всмъ отвчаетъ: «Нтъ, врядъ ли сегодня намъ удастся прійти». Дло въ томъ, что при вход въ Босфоръ на сторон Скутари лежитъ маленькій городокъ подъ названіемъ Кафакъ; мы не проходили еще этотъ городъ, а въ немъ-то вся и загвоздка! Кафакъ на видъ такой невинный; громадныя стны старыхъ крпостныхъ укрпленій стоятъ на возвышеніи, но между развалинами спрятана сильная батарея современныхъ пушекъ, и, если мы не продемъ мимо батареи до солнечнаго захода, то проходъ будетъ запертъ.
Мчимся дальше. Уже видна часть Кафака, но капитанъ нашъ снова отвчаетъ: «Нтъ, мы во время не доберемся». Капитанъ — маленькій черненькій французъ-южанинъ; лвый глазъ его не совсмъ въ порядк: онъ коситъ. Не понимаю, какимъ образомъ можно быть капитаномъ большого парохода, имя такой глазъ!
Вотъ такъ капитанъ! думаю я и смюсь надъ нимъ, что онъ не можетъ достигнуть Кафака до солнечнаго заката. Онъ, наврное, просто слпъ на лвый глазъ — и такой субъектъ берется быть капитаномъ!
Вотъ теперь намъ осталось только нсколько кабельтововъ до флота. Мы стоимъ съ часами въ рукахъ и считаемъ минуты, но, такъ какъ никто изъ насъ не знакомъ съ турецкимъ временемъ, то мы, собственно говоря, считаемъ на авось. Около меня стоить японецъ. Это маленькій, живой человчекъ; онъ коммерческій стипендіатъ, воспитывался въ Англіи и уже не въ первый разъ совершаетъ этотъ путь; его мнніе очень цнно.
— Который сейчасъ часъ по турецкому времени?
«О, это я вамъ сейчасъ скажу», отвчаетъ онъ и указываетъ на фортъ. «Видите тамъ солдата, направляющагося къ флагштоку? не теряйте его изъ виду».
Солдатъ остановился у флагштока. Вдругъ раздается сигнальный выстрлъ. Солдатъ выкинулъ флагъ. «Шесть часовъ», говоритъ японецъ. «Заходъ солнца». Прямо передъ нашимъ носомъ, какъ разъ въ тотъ моментъ, когда мы подходимъ къ форту! Ну, конечно, мы не могли сегодня вечеромъ достигнуть Константинополя со слпымъ капитаномъ! Еще, Богъ знаетъ, додемъ ли мы вообще такимъ образомъ до Константинополя! Никогда больше не поду съ французомъ!
Бросаемъ якорь. Къ нашему пароходу подходятъ лодки, а въ нихъ сидятъ всевозможные турки въ мундирахъ, санитары, таможенные чиновники. Мы заинтересованы, что съ нами будутъ длать турки. Есть ли у нихъ жалость? Или пришелъ нашъ послдній часъ? Оказывается, что это пожилые, вжливые люди, которые задаютъ намъ нсколько вопросовъ по-французски и затмъ оставляютъ насъ въ поко. Съ тхъ поръ, какъ они перестали питаться человческимъ мясомъ, быть съ ними не представляетъ особой опасности. Одному таможенному чиновнику я предлагаю папиросу, чтобъ подлизаться къ нему и быть послднимъ изъ тхъ, на кого онъ нападетъ. Онъ беретъ и предлагаетъ мн взамнъ одну изъ своихъ. И все это сопровождается французскими комплиментами и благодарностями. Прямо замчательно, думаю я, какъ можно устроиться даже съ дикимъ туркомъ, если только взяться по настоящему.
Вообще это, пожалуй, большая смлость съ моей стороны такъ сразу вступить въ самый центръ Турціи. Не каждый выкажетъ такую смлость! Положимъ, турокъ не стъ больше людей. Но разв можетъ поэтому кто утверждать, что онъ безъ зубовъ? Отваживался ли когда-нибудь другой норвежскій писатель пробраться въ эту страну? Когда-то Гёте здилъ изъ Веймара въ Италію; но разв онъ постилъ Турцію? Однимъ словомъ, это большая смлость!
Позади насъ раскинулось Черное море, свтло-зеленое, спокойное. Смеркается, гаснетъ день, на самомъ краю горизонта горятъ полосы крови и золота. Мн кажется, что нигд въ другомъ мст я не видалъ такихъ страстныхъ красокъ, и я проникаюсь сознаніемъ, что нтъ ничего прекрасне созданнаго самимъ Богомъ. Эти золото и кровь неподвижны, мало-по-малу они медленно расплываются и, наконецъ, исчезаютъ совсмъ, и море становится черно-синимъ и тяжелымъ. Наступаетъ темнота. Наверху въ Кафак зажигаются огни, и мы вывшиваемъ фонари.
На борту тишина. Персіянинъ съ женой, сидвшіе все время на корточкахъ на передней палуб на своихъ ящикахъ и коврахъ, помолились и сидятъ теперь, наклонившись впередъ, погруженные въ безмолвныя думы. Она покрыта такимъ густымъ вуалемъ, эта старая персіянка, но вчера я видлъ ея лицо, оно удивительно ярко. Губы ея подозрительно красны. Смотрите, пожалуйста, думаю я, эта старая вдьма еще мажется! И, кто знаетъ, можетъ быть, она вовсе не такъ стара. Мужъ ея — высокій бородатый человкъ съ деспотической наружностью. Его ногти и ладони окрашены геной.
Въ каютъ-компаніи возобновляется игра. Съ нами на пароход детъ господинъ съ двумя сыновьями; вс трое одинаковаго роста и съ перваго взгляда кажутся однихъ лтъ. Одинъ изъ нихъ сейчасъ играетъ, они все время чередуются у рояля. Одинъ сынъ — чахоточный и кашляетъ, но морской воздухъ такъ хорошо на него подйствовалъ, что его добродушное лицо выглядитъ опять совершенно здоровымъ, только руки и виски совершенно синіе. Вс трое жрутъ, какъ скоты, и чахоточный не мене другихъ. Во время обда они сидятъ на европейскій манеръ и съдаютъ невроятное количество хлба.
Я спускаюсь внизъ. Японецъ сидитъ и опять пишетъ. Онъ занимался этимъ всю дорогу и приготовилъ цлую пачку писемъ для отправки изъ Константинополя домой. Пишетъ онъ чрезвычайно легко — для него положительно пустякъ исписать массу этихъ головоломныхъ японскихъ значковъ, которые выглядятъ, какъ слды птичьихъ ногъ. «Дайте мн хоть разъ прочесть то, что вы написали», говорю я. «Пожалуйста!» отвчаетъ онъ, улыбаясь, и подаетъ мн свое письмо. «Кстати, скажите мн, могу ли я употребить вотъ этотъ значекъ. Я пишу нашему министру торговли». «Конечно», говорю я, «оставьте его, онъ выглядитъ отлично. Такой значекъ не можетъ повредить ни въ коемъ случа!» «Онъ означаетъ глупость», объясняетъ мн японецъ. Тогда я призадумываюсь. Я въ состояніи лишить этого человка стипендіи, его судьба въ моихъ рукахъ, и я долженъ осмотрительно употребить свою огромную власть. Ршаюсь помочь человку однимъ взмахомъ пера, беру у него ручку и вычеркиваю значекъ. «Ай», вскрикиваетъ японецъ и вскакиваетъ съ мста. Вы зачеркнули не тотъ знакъ! Посл этого онъ садится и принимается прилежно переписывать все письмо сначала. Я тоже съ своей стороны хочу показаться прилежнымъ, сажусь и жду, пока онъ кончитъ. Я знаю, что, какъ только онъ находитъ свободную минуту, то охотно болтаетъ со мной. Онъ сейчасъ же оживляется, если можетъ кого-нибудь о чемъ-нибудь разспросить. Иногда онъ разсказываетъ о своей родин: никакая страна въ свт не будетъ въ состояніи сравниться съ Японіей, когда она разовьется! Онъ женатъ и иметъ ребенка, черезъ годъ онъ хочетъ вернуться домой; теперь ему нужно поститъ Константинополь, города Малой Азіи и Дамаскъ. Онъ очень хорошо говоритъ по-англійски и разсказываетъ очень смшные вещи; жену свою онъ зоветъ Wife in body. Въ немъ есть что-то дланное. Онъ деморализованный восточный человкъ, европейская одежда велика для него или онъ недоросъ до нея. Онъ ужасно хочетъ учиться, развиваться. «Какъ вы длаете въ Японіи вотъ то-то и то-то?» спрашиваю я иногда. «Мы, въ Японіи? Да мы длаемъ, какъ вы!» отвчаетъ онъ, «какъ можемъ мы длать это иначе? Мы развиваемся. Уже давнымъ-давно прошло то время, когда мы дйствовали по-японски!» Для него развиваться значитъ подражать по рутинно-европейскому образцу. И такой онъ ловкій, что ничему ему не трудно научиться! Его учили въ Англіи, что салфетку нельзя засовывать подъ подбородокъ, какъ это длаютъ въ Швеціи, а нужно по всмъ правиламъ раскладывать на колняхъ. Допустимъ, что это сдлано! Но тогда какъ же защитить сорочку? Напримръ, супъ, жидкость, которая страшно трудно поддается обращенію съ ложкой. Но онъ не видлъ, чтобъ кто-нибудь изъ пассажировъ пилъ супъ прямо изъ тарелки. Что же онъ длаетъ? Онъ-только закрываетъ платкомъ свою крахмальную рубашку. Онъ жалетъ турокъ, у которыхъ долженъ будетъ прослужить цлый годъ. Турокъ такъ отсталъ; прямо непріятно почему онъ ничему не хочетъ учиться! Я завожу рчь о Кита. Тутъ японецъ длается совсмъ грустнымъ и качаетъ головой. Китай тоже не воспринялъ ни капельки европейской и американской культуры. И мы оба со слезами на глазахъ говоримъ о судьб Китая. «Знаете, что я думаю», говоритъ онъ. «Китай никогда не цивилизуется!» Мн кажется, что это ужъ черезчуръ рзко и я заклинаю его не терять надежды. «Нужно только, чтобы миссіонеры еще немного поработали! Еще есть время, нужно только дйствовать осмотрительно!» «Страна разлагается», говоритъ онъ. «Я бывалъ тамъ. Мы, японцы, стараемся хотя немного обучить ихъ, но ученики ужъ слишкомъ самодовольны! Хотите врьте, хотите нтъ — во всемъ Кита вы едва ли увидите фабричную трубу. А въ глубин страны они еще до сихъ поръ разводятъ чай и рисъ тмъ же праддовскимъ способомъ, какъ и тысячу лтъ тому назадъ». «Какимъ это образомъ? Разскажите-ка мн объ этомъ!» «Ахъ, мн даже не хочется объ этомъ и говоритъ. Возьмемъ, напр., такой пустякъ, какъ заборы. До сего дня ихъ участки земли не обнесены заборами!» «Какъ же это они обходятся безъ нихъ?» «Каждый просто входить въ соглашеніе съ сосдомъ, сколько кому принадлежитъ.» Тутъ я долженъ былъ сдаться; я говорю: «Боже насъ упаси отъ такихъ порядковъ! Но въ Санъ Франциско я видлъ многихъ китайцевъ; они мн стирали блье. Мн невыносима мысль, что Зангъ-Зингъ и Тзенъ-Тзанъ такъ неминуемо должны погибнуть. У нихъ такіе добродушные глаза и такія роскошныя косы!» «Вы говорите, роскошныя косы? Ха, ха, ха! Вы ничего путнаго не можете сказать про вашихъ китайцевъ? Въ нашей стран мы уничтожили косу.» «Но все-таки они кое-чему научились въ стран янки, говорю я, чтобы подзадорить моего друга. Они меня часто надували съ бльемъ.»