КАРОНИН, С., псевдоним, настоящее имя и фамилия Петропавловский Николай Елпидифорович, известен как Н. Е. Каронин-Петропавловский — прозаик. Родился в семье священника, первые годы жизни провел в деревне. В 1866 г. закончил духовное училище и поступил в Самарскую семинарию. В 1871 г. К. был лишен казенного содержания за непочтительное отношение к начальству и осенью подал заявление о выходе из семинарии. Он стал усердно готовиться к поступлению в классическую гимназию и осенью 1872 г. успешно выдержал экзамен в 6-й класс. Однако учеба в гимназии разочаровала К., он стал пропускать уроки и был отчислен. Увлекшись идеями революционного народничества, летом 1874 г. К. принял участие в «хождении в народ». В августе 1874 г. был арестован по «делу 193-х о революционной пропаганде в империи» и помещен в саратовскую тюрьму. В декабре этого же года его перемещают в Петропавловскую крепость в Петербурге. В каземате К. настойчиво занимается самообразованием. После освобождения (1878) К. живет в Петербурге, перебиваясь случайными заработками. Он продолжает революционную деятельность, за что в феврале 1879 г. вновь был заточен в Петропавловскую крепость.
Точных сведений о начале литературной деятельности К. нет. Первые публикации — рассказ «Безгласный» под псевдонимом С. Каронин (Отечественные записки.- 1879.- № 12) и повесть «Подрезанные крылья» (Слово.- 1880.- № 4–6).
В 1889 г. К. переехал на местожительство в Саратов, где и умер после тяжелой болезни (туберкулез горла). Его похороны превратились в массовую демонстрацию.
Вся семья была въ сбор, по случаю полученія письма, которое явилось всточкой, поданной издалека сыномъ. Обыкновенно, при полученіи такой рдкой вещи въ крестьянской семь, получатели испытываютъ особенное настроеніе, незнакомое ни въ какомъ другомъ общественномъ сло, потому что "письмецо" приноситъ съ собой или всть о здравіи человка., о которомъ уже много лтъ ничего не было слышно, или о неожиданной смерти. Одинъ видъ писанной бумаги, вложенной въ конвертъ съ марками, производитъ уже нкотораго рода душевный переполохъ; вс бросаютъ занятія и сосредоточиваются взорами на странномъ лист съ его страшными письменами. Такъ было и въ этомъ случа. Письмо держалъ на ладони самъ хозяинъ, задумчиво поглядывая на него; около хозяина размстилась, какъ попало, его семья: жена, бросившая помои, которыя она приготовляла для теленка, два мальчугана, здившіе до этого времени другъ на друг верхомъ, а теперь засунувшіе руки въ ротъ, старуха, приползшая въ избу съ завалинки, гд она грлась на солнечномъ припек, и зять съ женой, пришедшіе ради такого рдкаго случая съ другого конца деревни. Воцарилось торжественное настроеніе, вс глядли на письмо. Хозяинъ былъ задумчивъ; хозяйка вздыхала; старуха мрачно качала головой. Только зять съ женой легкомысленно болтали, прочитать письмо никто не умлъ.
— Вотъ теб и Ивашка! — говорилъ среди всеобщаго тягостнаго молчанія зять. — Ему бы только вырваться, а тамъ поминай какъ звали. А вдь дожидали, а онъ хоть-бы что… Выходитъ, стало быть, надо прямо говорить, такъ: нтъ ни денегъ, ни Ивашки!
— Точно дожидали… Главное, какъ теперь быть съ землей? — тоскливо и скучно возразилъ самъ хозяинъ, обводя всхъ пораженными взорами.
— Про то я и говорю: нтъ ни денегъ, ни Ивашки.
Еще не узнавъ содержанія письма, вс были грустно изумлены и растерялись. Ивашку, приславшаго эту бумагу, дйствительно, ждали къ весн; въ крайнемъ случа ждали отъ него денегъ, необходимыхъ для съемки земли и вдругъ — хлопъ, письмецо! Зять довольно правильно опредлилъ положеніе семьи: нтъ ни денегъ, ни Ивашки, а, стало быть, невозможна и съемка земли. Безъ земли же семь угрожала зловщая участь. Отсюда всеобщая тягость и удивленіе. Старуха, неизвстно отчего, плакала, шепча молитвы; хозяйка, видимо, закручинилась; ребята съ испугомъ поглядывали на всхъ, не понимая, что все это значитъ.
А письмо все еще не было прочитано.
— Молчи, молчи, баушка! Дай срокъ, вычитаемъ ужо все по порядку… Ай-да, ребята, къ учителю. Онъ намъ почитаетъ.
Эти слова заставили встрепенуться всхъ, бывшихъ въ изб. Только ребята остались дома для караула, вс же остальные двинулись къ учителю. Впереди всхъ шелъ самъ хозяинъ, бережно держа на ладони письмо, за нимъ шествовали хозяйка и зять съ женой, а, наконецъ, и позади всхъ ковыляла старуха, переставшая плакать. Учителя застали на огород, который онъ приготовлялъ для засва, но прочесть онъ не отказался. Сейчасъ же вся семья обступила его со всхъ сторонъ и приготовилась слушать. Учитель отложилъ было конвертъ въ сторону, но его заставили прочитать «все дочиста», что написано, безъ пропусковъ, и онъ волей-неволей долженъ былъ декламировать сначала весь конвертъ, гд оказалось, кром названія губерніи, узда, волости и деревни, имя Гаврилы Иванова Налимова, а потомъ длиннйшій списокъ сродственниковъ, которымъ адресатъ воздавалъ должное — кому поклонъ нижайшій, кому отъ Бога здравія и всякаго благополучія, а родителямъ поклонъ до сырой земли, причемъ испрашивалось родительское благословеніе, на вки нерушимое. Во все продолженіе монотоннаго чтенія лица слушателей были напряжены, глаза влажны, за исключеніемъ самого хозяина, который ждалъ конца письма и разршенія мучительнаго недоумнія. Конецъ состоялъ всего изъ нсколькихъ строкъ. Учитель, отдохнувъ отъ утомительнаго перечисленія сродственниковъ, прочиталъ слдующее:
«А что касаемое насчетъ моего возвращенія домой, чтобы то-есть пустыя баклуши бить подобно лодырю, поэтому я не возвращусь. Здсь, по крайности, я завсегда въ полномъ спокойствіи и существуетъ кусокъ хлба, а ежели болтаться, попрежнему, дома, а меня будутъ пороть за землю, коей все одно, что нтъ совсмъ и она для меня никакого интересу не даетъ, не только чтобы хоть горькій кусокъ, то лучше же мн оставить это дло въ сторон. Теперь я живу въ трактир для чистки посуды, а жалованья мн положенъ рубль, да еще хозяинъ сулитъ превосходную работу, когда опростается мсто полового; если же бы я пришелъ домой и меня бы начали завсегда пороть безъ снисхожденія, отдай, молъ, подати, а, между прочимъ, земля не предоставляетъ для меня никакого предмета, а не только что удовольствіе, и никакого смысла въ этомъ для меня нтъ. И лучше не уговаривайте меня, Христомъ Богомъ умоляю, потому сказалъ — не пойду, и не пойду, и не невольте меня. Иванъ Гаврилычъ Налимовъ».
Женская половина слушателей быстро успокоилась, услыхавъ, что Ивашка живъ, но за то Гаврило замеръ на мст, пораженный, какъ громомъ, поступками сына. Темное лицо его еще боле почернло. Онъ постоялъ-постоялъ на мст, и когда учитель опять принялся копаться на огород, очищая его отъ сору, нанесеннаго вмст со снгомъ, то обнаружилъ нсколько разъ попытку поговорить, но только пожевалъ губами и поплелся понуро домой, имя видъ ушибленнаго. Онъ держалъ письмо до самаго дома, попрежнему, на ладони, боясь къ нему притронуться, а за нимъ въ томъ же порядк двигалось семейство, кром, впрочемъ, зятя и дочери, отправившихся въ свой конецъ.
Лучше чистая смерть! — такъ казалось въ первыя минуты Гаврил. Страшное письмо оглушило его, причемъ онъ пораженъ былъ не столько странными поступками сына, сколько тмъ положеніемъ, въ которое онъ внезапно попалъ вслдствіе отказа со стороны Ивашки отъ своей души. Дйствительно, до прихода этого письма у Гаврилы были мысли настолько лучезарныя. что онъ нисколько не сомнвался въ возможности вчно снимать землю, и если въ минувшую осень семья ршила отправить сына Ивашку на заработки въ городъ, то опять-таки только затмъ, чтобы получить такимъ путемъ необходимыя средства пахать землю. Самъ Гаврило не только ничего не умлъ, но и не питалъ склонности ни къ чему, что не касалось бы земли; ко всякому другому рукомеслу онъ былъ совершенно равнодушенъ. Это-то свойство часто вводило въ заблужденіе людей, которые съ нимъ сталкивались, въ особенности людей образованныхъ, врод посредниковъ, становыхъ и мировыхъ, — всмъ имъ онъ, вмст съ другими подобными мужиками, казался страшно тупъ. Каждый изъ этихъ людей, собственными своими сношеніями съ мужикомъ, убждался, что онъ тупъ подобно барану, и упрямъ, какъ оселъ: не понимаетъ ни длъ, ни разговоровъ. Отсюда происходили необыкновенно нелпыя столкновенія, когда образованный человкъ и мужикъ стояли другъ передъ другомъ чистыми болванами. Принимаясь въ чемъ-нибудь убждать, первый сначала видлъ, что мужикъ (напримръ, Гаврило) какъ будто вполн соглашается съ нимъ. «Да, да! какъ разъ! ужь это какъ есть!» — говорилъ мужикъ, вызывая этими пустыми словами радость въ душ разъяснителя. Но стоило только образованному прекратить свои горячія разсужденія и спросить, какъ объ этомъ думаетъ собесдникъ, послдній (напримръ, Гаврило) вдругъ начиналъ нести такую околесную, что хоть уши затыкай. Гаврило обыкновенно давалъ отвтъ, не имющій ничего общаго даже съ разговоромъ собесдниковъ, изъ которыхъ одинъ посл этого приходилъ въ изступленіе, а другой замиралъ и молчалъ, какъ столбъ. Между тмъ, положа руку на сердце, можно засвидтельствовать, что Гаврило не былъ ни глупо-упрямъ, ни тупъ. Во все продолженіе страннаго разговора онъ, можетъ быть, думалъ о «Сучьемъ вражк» (чудесная землица! дай бы Господи мн досталась!) или о лемех, который, можетъ быть, въ эту минуту былъ въ починк у кузнеца, вообще думалъ о чемъ-нибудь своемъ, близкомъ и понятномъ. А думалъ онъ о своемъ (въ то время, какъ ему долбили и разъясняли) потому что былъ въ полномъ смысл спеціалистъ, всепоглощенный спеціалистъ, утонувшій въ земл съ ногъ до головы. Хорошо-ли это, или худо, но спеціальность его настолько широка, что, кром нея, онъ, дйствительно, ничего больше не понималъ и не умлъ. Еслибы когда-нибудь пришлось обратиться за совтомъ по вопросу о лугахъ, о навоз, о ржи и мякин, о количеств и качеств надла, вообще обо всемъ, что касается земли, то каждый мужикъ оказался бы самымъ смышленымъ и глубокимъ знатокомъ между всми людьми, не исключая мировыхъ и становыхъ, изъ которыхъ тоже у каждаго есть своя спеціальность: у одного — судить, у другого — выбирать недоимки, и которые, затесавшись въ спеціальность Гаврилы, выказывали бы себя также чистыми болванами.
Потому-то Гаврило такъ и пораженъ былъ, повидимому, пустымъ письмомъ, — никакъ онъ не могъ понять поступковъ сына и того, чтобы земля «не давала для него никакого интересу»…
Въ тотъ памятный годъ, когда вс жители въ его собственной деревн пустились во вся тяжкая рыскать за пропитаніемъ, котораго вдругъ не хватило, когда явилась неожиданно такъ называемая «нужда», состоявшая, какъ извстно, въ томъ, что у жителей пучило животы и Гаврило вмст съ прочими бжалъ сломя голову въ дальній городъ. Требовалось достать пищи во что бы то ни стало, немедленно, почти сейчасъ, разсуждать было некогда, хлба, — во что бы то ни стало и за какую угодно цну, — и Гаврило прибжалъ въ городъ. Подгоняемый этимъ ужасомъ, онъ напалъ съ радостнымъ остервенніемъ на представившееся ему въ скоромъ времени мсто. Это было безпримрное счастіе въ то время: онъ попалъ въ сторожа въ контор при вновь строющейся желзной дорог. Вс его обязанности состояли — кажись, чего проще! — въ томъ, что онъ утромъ долженъ былъ подметать контору березовою метлой, а весь остальной день стоять у двери и «не пущать». Въ этотъ памятный годъ рабочіе отдавались почти изъ-за хлба, но, несмотря на ничтожность заработной платы, наплывъ былъ такъ густъ, что контора большинству отказывала, а такъ какъ жители все-таки нагло лзли и надодали, то она и распорядилась — «гнать силой». И Гаврило гналъ. «Куда? Поворачивай оглобли!» — кричалъ по цлымъ днямъ Гаврило; если слова не дйствовали, онъ давалъ по ше, - словомъ, исполнялъ свои обязанности нещадно и добросовстно, даже лицо сдлалось у него зврскимъ, и въ какой-нибудь мсяцъ онъ такъ остервенился, что трудно было узнать его: изъ робкаго, пугливаго мужичка съ чернымъ лицомъ и съ пгою бородой онъ сдлался цпнымъ псомъ, котораго пріучили лаять и кусать. Но не долго Гаврило усидлъ на своемъ мст и кончилъ чрезвычайнымъ скандаломъ. Въ день получки жалованья онъ напился мертвецки-пьянымъ и, стоя у двери, то ругался, то рыдалъ, рыдалъ навзрыдъ, посл чего сейчасъ принимался отборными выраженіями ругаться съ кмъ попало; между прочимъ, обругалъ какого-то барина, занимавшагося въ контор, за что и былъ сію же минуту побитъ и прогнанъ. Посл этого онъ еще нсколько дней шатался по городу, въ поискахъ за работой, проночевалъ нсколько ночей подъ заборами и поплелся домой. Дома, на вс разспросы о его промысловыхъ приключеніяхъ въ город, онъ ничего путнаго не могъ отвтить. «Былъ сторожемъ… дулъ по ше!» — говорилъ онъ въ замшательств. — «Ну, а еще что же?» — спрашивали у него. — «Что же еще?… Больше ничего», — возражалъ онъ, окончательно спутавшись, и не понималъ самъ, что собственно съ нимъ тогда случилось. За что онъ получалъ жалованье и зачмъ «дулъ по ше»? Этотъ, прожитый вн его обычной сферы, мсяцъ кажется ему до того нелпымъ, что онъ не можетъ вспомнить о немъ безъ замшательства.
Очевидно, выбитый изъ своего обычнаго положенія, съ которымъ онъ сросся всмъ существомъ своимъ, онъ терялся, становился человкомъ-болваномъ, хворалъ всею душой, былъ никуда не годенъ, длался самъ не свой. Душа и сердце Гаврилы были зарыты въ землю. Онъ походилъ на растеніе, которое неразрывно соединено съ землей и, вырванное, засыхаетъ и чахнетъ, годное только на съденіе скоту. Но было бы ошибкой сказать, что его отношенія къ земл носятъ на себ слды рабства. Самый яркій признакъ рабства — это неволя; между тмъ, у Гаврилы и ему подобныхъ душа и сердце сознательно были зарыты въ землю, составлявшую неразрывную часть его самого.