Аленка вздохнула.

— Я сам с тобой к Любови Иннокентьевне поеду. Сам расскажу, когда родила и когда крестили. Попа уговорить можно. И будет Калашниковым наследник всего их богатства! То-то Иннокентьевна обрадуется! Там же и сговорим, чтобы их поженить, младенцев то есть, нашего и вашего. Пойми, дура, коли ты правду скажешь, одна тебе дорога — в обитель, к черницам, грехи замаливать. А коли скажешь по-моему — останешься при сыночке, растить его да холить. Может, и присватается кто… Я-то уж немолод, да и ты, чай, не девка. Коли люб, да коли обе вы с Афимьюшкой девок или обе сынов родите, — сам сватов зашлю. Иннокентьевна-то тебя из своего дома нищей не отдаст, я ее знаю — гордая! Мужика у них в роду не осталось, вот что плохо. Имущества такие, что без мужской руки не управиться. Нешто бабье дело — за соляными варницами глядеть? А я с Иннокентьевной бы поладил.

Аленка подняла на купца глаза.

Был он широк, крепок, неколебим.

Рассуждал разумно.

Афимьюшка тоже свекром была довольна — баловал, и когда дитятко вымаливали — денег не жалел.

Всё бы ладно, да только стоит вообразить, как она к купчихе Калашниковой с младенцем явится да как скажет — Васенькино, мол, чадо!.. Как же выпутываться-то из этого вранья?..

— А ты бы мне, Алена Дмитриевна, подошла, — добавил купец. — Ты в рукодельях смыслишь. Я вот собрался токарные станки ставить взамен лучковых, добрую круглую посуду точить да самим расписывать, не сдавать чужим судописцам, а своих завести, расписная-то лучше идет. Видывал я на Москве ковши, по белой земле травами писаны и червлеными цветами. Нарядно выходит. Я бы из Кирилло-Белозерской обители переманил, тут бы поселил. А ты бы такие узоры знаменила, каких ни у кого более нет. Хоть с персидского атласа, хоть с татарского!

Лицо у Петра Данилыча сделалось хитрющее, веселое. И Аленка ему в ответ с лукавинкой улыбнулась — поняла, мол, каверзу! И тут же вздох в груди народился — не смогла удержать…

— А то еще, когда от Троице-Сергия была отписана Неглиненская слобода в государево тягло, иные судописцы не были вывезены, а на Москве остались. Из них тоже можно выбрать знающих, да чтобы не шибко пьющих. Знатные же были в Неглиненской жалованные мастера! По четыре, а то по пять рублей в год жалованья им давали, что судописцам, что олифленникам, что иконникам, что серебренникам. И до сих пор учеников покупают и учат…

А вздохнула Аленка, представив, как бы ходила она хозяйкой по просторным мастерским, работу принимала, считала, приказывала по складам разносить, как бы узорам учила, как бы за узорами ездила, как бы цвета подбирала… Стосковалась она по рукоделью своему!

— Не то что в Великий Устюг — в монастыри посуду поставлять бы стал, — совсем воспарил мыслью купец. А хорошей посудиной, ковшом большим каповым, и государыне поклониться не стыдно, ранее митрополиты не гнушались каповыми ковшами ударить челом царице и царевнам…

Вранье, вранье сгубило всё хорошее, что привиделось вдруг Аленке. Быть бы ей купчихой, хоть и не суконной или гостиной, а черной сотни, вести бы богатое хозяйство да растить бы дитятко, да за широкой спиной мужа — не баловника, не пьянюшки, хоть и пожилого, да жене цену знающего… чего бы лучше-то?..

Так нет же!

— И хозяйка в доме нужна. Афимью-то мы несмышленой взяли, моя покойница Маша и поучить не успела. Да уж пусть ее — родила бы только наследника! А ты, коли у Иннокентьевны выучку прошла, управишься, что по дому, что по мастерским. Я не жадный — коли будешь в дом нести, а не из дома, то и на торг с пустым кошельком не отпущу. И в храм Божий, и на богомолье — не хуже боярыни поедешь. Каптана у меня стоит, от Маши осталась, — бархатом для тебя велел бы обить! Мы, Кардашовы, промышленники ведомые, нам жен на нищий лад водить негоже.

Сил не было слушать это!

Встала Аленка.

— Неладно мне что-то…

— Ну, поди, поди… — отпустил купец. — Приляг, подремли. А то в сад с Афимьюшкой ступайте. Дорожки, чай, уж просохли.

До сада она, однако, не дошла, и слава богу, не то пришлось бы давать милой Афимьюшке полный отчет — о чем со свекром беседовали. Все ведь видели — для беседы с глазу на глаз в горницу увел. Как же подружке не рассказать? Обида выйдет…

Перехватила Аленку Параша.

— К Даниле Карпычу ступай! Сердится! Ишь, старый колдун! Ты с ним поосторожнее — не то такого на тебя напустит!..

В невеселых мыслях явилась Аленка в чуланчик.

Дед сурово глянул на нее из-под сдвинутых бровей.

— Покорства в тебе нет, вот что, — заметил он. — Не дозваться.

— Кроме меня позвать, что ли, некого было? — огрызнулась Аленка.

— Тебя хотел. У тебя рука легкая.

— На кой те, дед Карпыч, моя рука?

— Кровь мне надо сбросить, — хмуро сказал дед. — Ну-ка, возьмись…

— Да я не умею, — пролепетала Аленка.

— Выучишься.

— Разве более попросить некого?

— Ты управишься. За мисой сходи. Мокрую вехотку прихвати. Научу. И Степана кликни — пусть меня толком усадит.

Аленка, идя за широкой мисой, увидела не Степана, а бездельника и охальника Афоньку. Стоял он в сенях у дверного косяка, а Параша — в горнице, вроде бы и не вместе, однако беседу вели развеселую. Аленка со всей строгостью на Афоньку налетела и в чуланчик его послала — деда обихаживать.

— Туда его, негодника! — захлебываясь смехом, шепнула ей в ухо Параша. — На покаяние!..