Словом, как только началась игра, я почувствовал, что для Бориса она много значит. Мы словно вступили в международное состязание за человеческую душу. Я чувствовал, как напряжен Борис, и соответственно напрягся тоже.

«Если сомневаешься, ходи королем», — весело объявил я и сделал ход.

Мазаров отрывисто кивнул и впервые повел себя грубо, — а, по-моему, я говорил вам, что у него лучшие манеры изо всей команды на бульваре Испании, — так вот он откинулся в кресле и с минуту изучал меня. Он смотрел не на доску, а на меня, на мое лицо, мою позу, мою неуверенную улыбку. И под его взглядом я почувствовал себя снова в гимнастическом зале Сент-Мэттьюз, где через двадцать секунд мне предстоит сразиться с решительно настроенным парнем, который стоит на другом конце мата.

«По-моему, — сказал наконец Мазаров, — сицилианская защита будет правильным ответом на такой ход». И передвинул королеву в четвертый ряд.

Киттрежд, я отчетливо помню, как вы однажды сказали мне, что забросили шахматы в двенадцать лет, потому что не могли думать ни о чем другом. Я не хочу вызывать в вашей памяти наполовину погребенное, но должен вам сказать, что если черные на мой ход королем отвечают сицилианской защитой, это всегда грозит бедой. Каждый ход оборачивается против меня, и я не в состоянии вести игру. Борис недаром так внимательно меня изучал, а потом выбрал сицилианскую защиту.

Ну, вам все уже ясно. На шестом ходу я почувствовал себя неуютно, на восьмом передо мной замелькало поражение, а на десятом Борис, потеряв терпение — а мы играли без часов, — встал, вернулся с книгой в руке и, вопреки правилам вежливости или желая показать свое превосходство, принялся читать, пока я мучительно обдумывал следующий ход. Затем, как только я принимал решение, он поднимал глаза от книги, прикусывал, издав легкий звук одобрения, нижнюю губу, протягивал руку, делал ход, мгновенно учитывая позиционную схему, с помощью которой я надеялся преуспеть, и снова утыкался в книгу, а это — поверите ли? — был «Моби Дик»[100] в издании «Современной библиотеки». Кстати, прочел Мазаров довольно много.

На четырнадцатом ходу Мазаров забрал у меня коня, а на пятнадцатом я сдался.

Женя принесла чай. Разговор после игры не клеился. Замечу, что Женя пользуется чайниками, а не самоваром.

«Так пьют англичане, — говорит она. Я спрашиваю, как ее отчество. И она отвечает: — Моего отца зовут Аркадий, так что я Евгения Аркадьевна».

«Звучит красиво, — говорю я. — Евгения Аркадьевна».

Мы немножко потренировались, выправляя мой акцент.

«Многие звуки в русском языке идут от леса, земли, реки, крика зверьков в чаще. В английском это иначе. Там влияют дороги, холмы, пляжи. Морской прибой».

Я всегда приемлю обобщения, но это кажется мне слишком примитивным.

«Я уверен, что вы правы», — говорю я.

Она пристально смотрит на меня. Словно ищет, что за человек скрывается под моей личиной.

«Можно посмотреть вашу библиотеку?» — спрашиваю я Бориса.

Он заставляет себя очнуться от глубокой депрессии, в которую погрузился по окончании игры. Широким жестом указывает на три четверти своих книг на русском языке и подводит меня к американским изданиям. У него почти весь Хемингуэй и почти все книги Фолкнера. А также Мэри Маккарти, Теннесси Уильямc, Артур Миллер, Сидней Ховард, Элмер Раис, весь О’Нил, Клиффорд Одетс и Т.С. Элиот «На коктейле».

«У вас есть желание стать драматургом?» — спросил я.

Он хмыкнул.

«Драматургом? — переспросил он. — Да я не знал бы даже, как говорить с актерами».

«Чепуха», — говорит Женя.

Мазаров передергивает плечами.

«Я люблю Хемингуэя, — говорит он. — Хемингуэй показывает, какой была Америка перед Второй мировой войной, вы согласны? — Мы прошли чуть дальше вдоль полок, здесь стояли книги Генри Джеймса. — Ленин и Достоевский тщательно его изучали», — сказал Мазаров, постучав пальцем по «Золотой чаше».

«Это правда?» — спросил я, потрясенный известием.

«Нет, — сказала Женя. — Бориска шутит».

«Нисколько. „Золотая чаша“ — идеальный символ капитализма. Наверняка Дзержинский читал это».

«Борис, что ты глупости говоришь. Это оскорбительно для нашего гостя».

Он передернул плечами.

«Приношу извинения, — сказал он. И, глядя мне в глаза, спросил: — А вы кого любите? Толстого или Достоевского?»

«Достоевского», — сказал я.

«Отлично. Достоевский пишет на ужасающем русском, но я предпочитаю его. Так что у нас есть основа для дружбы».

«Прежде всего мне надо научиться как следует играть в шахматы».

«Это невозможно», — сказал он.

Его откровенность была столь неожиданной, что я рассмеялся. И он присоединился ко мне. С виду он такой крепкий малый — мускулистый, рано поседевший, с испещренным морщинами лицом, но под этой внешностью иногда проглядывает юнец, наивный и еще далеко не все понявший.

«Закуски, — сказала Женя. — Пробуйте закуски. Пейте чай. Или водку».

Я отказался. Она стала настаивать. Несмотря на ужасающий акцент, ее низкий голос ласкает. На приемах она выглядит таинственной, чувственной женщиной, экзотичной, мистической, столь же далекой от нас, как оракул; здесь же, в этом очень мещанском доме, она выглядит немолодой, по-матерински заботливой хозяйкой. Мне было трудно представить себе, что эти двое являются сотрудниками КГБ, будь то порознь или вместе. Однако Мазаров не преминул упомянуть Дзержинского — это наверняка своего рода сигнал.