Шрифт:
Мы садимся, и разговор заходит об американской культуре. Мазарова интересует Джек Керуак и Уильям Бэрроуз, Телониус Монк и Сонни Роллинс, про которого я никогда не слыхал. У него есть пластинка Сонни Роллинса; он ставит ее для меня и расплывается в улыбке, когда я говорю, что не слышал лучшего тенор-саксофона.
Внезапно он меняет тему разговора.
«Женя сказала вам неправду», — говорит он.
«Евгения Аркадьевна соврала?»
То, что я употребил отчество, вызвало у него улыбку.
«За последние два года она все же написала одно стихотворение».
«Нет, оно ужасно. Не показывай», — говорит Женя.
«По-английски, — говорит Мазаров. — В этом году у Жени не получается на русском. Только не в этом году. Полная блокировка. Так что она попыталась… постаралась на вашем языке…»
«На закуску. Совсем маленькое стихотворение. На закуску, — говорит Женя. Она раскраснелась, и ее пышный бюст, клянусь, стал еще внушительнее. — Пустячок, — говорит она. — Мелочь».
«Разреши я прочту», — предлагает Бориска.
Они заспорили на русском. Она уступает. Идет в спальню и возвращается с листом дешевой бумаги из блокнота. На нем несколько неверной рукой начертано: «Головокружение от радости».
Можете поверить, увидев такой заголовок, я встретил ее предложение без особой радости, но… разрешите я воспроизведу вам это стихотворение. Бог свидетель, у меня теперь не только есть копия, но я знаю его наизусть после того, как над ним потрудилась Кислятина.
ГОЛОВОКРУЖЕНИЕ ОТ РАДОСТИ
Наша птичка погибла в моей руке.
Перья ее стали саваном.
Я засекла тот миг —
Последний удар ее сердца
Все мне сказал.
Товарищ, сказала мне птичка,
Не стой в очереди,
Чтоб оплакать меня:
Я проваливаюсь в бездну,
А на самом деле взмываю ввысь.
«Было бы лучше, если б я написала по-русски, — сказала Женя, — но я не могу найти mots justes[101]. На русском не могу. А вот на английском получилось. Грамматику Борис правильно выправил? А пунктуация? Правильная?»
«Да», — сказал я.
«Хорошо? Хорошее стихотворение?»
«По-моему, да».
«Женя признанный в России поэт, — сказал Борис, — хотя, возможно, недостаточно признанный».
«В Америке такое напечатают?» — спросила Женя.
«Наверное, — сказал я. — Разрешите мне это взять. У меня есть двое друзей, которые редактируют литературные журналы».
«Пожалуйста, — сказала она, — оно ваше». И, сложив бумагу, вложила ее мне в руку, при этом она смотрела на меня так, что я смутился: ведь мы стояли перед ее мужем. — Напечатайте под псевдонимом, — сказала она.
«Нет, — возразил Борис. — Пусть будет известно, что это работа советского поэта».
«Безумие», — пробормотала она.
«По-моему, вам стоило бы изменить заголовок, — посоветовал я. — Немного слишком в лоб, не по-английски».
Она не пожелала ничего менять. Ей нравилось, как он звучит.
«Ни за что не буду менять „головокружение“.»
Я ушел после небольшой дискуссии о том, когда мы снова встретимся. Мазаров предложил устроить пикник для Нэнси и меня. Я согласился. Но когда назначенный день настал, Нэнси уже не было на борту, а Женя куда-то уехала на весь день. Так что на пикник мы отправились вдвоем с Борисом.
Однако что-то я начал спешить; пожалуй, лучше будет подождать день-другой и рассказать все до конца в следующем письме.
Ваш
Гарри.
19
16 февраля 1958 года
Дорогая Киттредж!
Я намеревался снова взяться за письмо к вам недели две назад. Однако Кислятина то и дело вытаскивала меня к ответу, и я каждый вечер возвращался к себе в гостиницу с больной головой, надеясь суметь заснуть. А кроме того, меня беспокоит отсутствие отклика от вас. Иногда я даже думаю, не лежат ли у вас мои письма нераспечатанной стопкой. Ну, в общем, когда тебя достаточно часто допрашивают в Кислятине, нет такого жуткого сценария, который не поднял бы своей параноидной головы.
Возможно, вы помните, какие скромные результаты дала моя встреча с Мазаровыми. Ну, отдел Советской России так не считал. После того как я отправил в Вашингтон длинную телеграмму с описанием маленького междусобойчика с моими новыми советскими друзьями, я получил в ответ телеграмму с вопросами такую же длинную, как мое последнее письмо к вам. Ответ на них занял у меня полтора дня. Затем из отдела Советской России к нам прилетел человек, чтобы лично допросить меня.
Судя по акценту и внешности, это был еще один Финский Мик. Он назвался Омэли. Он не слишком высокий и очень тощий, а кроме того, с рожками, да, именно с рожками на почти лысой голове. Зато у него пышные баки. А на груди, судя по всему, такая густая поросль, что волосы вылезают из-под рубашки и доходят до середины шеи. От этого у него образуется подобие рюша вокруг воротника. Выглядит Омэли как изголодавшийся дикий медведь. Можете представить себе, как отнесся Ховард Хант к Халмару Омэли.