Он развязал опоясывавшую его веревку и крикнул, чтобы я вытянул ее. А сам стал карабкаться наверх за ней следом. Казалось, он затратил на подъем не больше времени, чем если бы поднялся по лестнице на пятый или шестой этаж.

— Отличная скала, — сказал он. — Ты получишь удовольствие.

Я не произнес ни слова. Все мои мысли были о том, как отговориться. Я не спал ночь. После операции у меня случаются головокружения. Я хотел бы подойти к такому восхождению постепенно: не могли бы мы сначала попробовать взобраться на скалу, где не требуется веревок? А внизу, разбиваясь о скалы, грохотал прибой, эхом вторя моим страхам.

Я молчал. Пусть я погибну, но не стану плакаться и пытаться выбраться из этой ситуации. Я не мог найти оправдания, которое позволило бы мне выжить, и потому пассивно стоял, как мученик перед костром, давая себя опутать веревкой. Позднее появятся разные хитрые приспособления, а сейчас Монтегю просто обмотал мою талию концом веревки, завязал ее и бросил оставшийся виток на землю возле себя. Он взял вторую веревку, сложил ее вдвое и продел через висевший на дереве карабин, затем продел ее через два карабина, притараненных к моему поясу, — карабины эти будут выполнять роль тормозов при спуске, пояснил он. После чего он пропустил двойную веревку у меня под ногой, затем по диагонали через грудь и по спине к другому плечу. Так, обвитый, словно змеей, веревкой, держа одной рукой висящую петлю веревки, а другой удерживая равновесие, я теперь готов был к тому, чтобы спрыгнуть с уступа.

Когда стоишь, упершись пятками в выступ скалы, откинувшись назад в пустоту, и держишься при этом всего лишь за веревку, ощущаешь примерно то же, что в детстве, когда кажется, это не с тобой происходит: не ты, упав с кровати, обнаруживаешь, что плачешь. Мои первые два-три шага по вертикальной скале были предельно неуклюжи, точно у меня были не ноги, а бетонные столбы.

Только сделав пять или шесть шагов, я начал понимать, что с этой скалы действительно можно спуститься, более того, что так куда легче спускаться, чем с крючьями.

До чего вдруг знакомой стала поверхность камня! Каждая впадина казалась главной орбитой, каждая большая трещина — распахнутой дверью. На меня смотрели с камня то необычно благостные, то злокозненные лица. Мне казалось, что я скольжу вдоль бока Левиафана. Однако так велико было испытываемое мной облегчение от того, что я в состоянии это делать, что по пути на дно я несколько раз лягнул скалу ногами и постарался протянуть побольше веревки через карабины на поясе, — мои усилия, я уверен, были подобны первым хриплым звукам, какие издает шестинедельный песик, пытаясь залаять.

Я добрался до рифа. От воды под ногами поднимался туман, мокрый черный камень был скользким, как пол в гараже, на который пролито масло. Я высвободил двойную спусковую веревку из обоих карабинов и только тут понял, что подвязан к связке, которую все это время держал в руках Монтегю. Если бы что-то пошло не так и я потерял равновесие при спуске, мистер Монтегю с помощью этой двойной веревки удержал бы меня. Тут владевший мною ранее страх показался мне просто нелепым. Я начал понимать, что страх — это как лестница, по которой поднимаются со ступеньки на ступеньку, а наверху, как сказал бы мистер Монтегю, сидит сам Судия.

Монтегю спустился ко мне в три затяжных прыжка и стал рядом на мокром рифе.

— Подъем будет твоим испытанием, — сказал он. — Но ничего неразумного в этом нет. Все равно как обучение новому алфавиту.

— То есть как это? — пробормотал я. Тут впервые посмотрел на скалу, по которой мне придется подниматься, и страх вернулся.

Монтегю слегка улыбнулся — это была первая улыбка, которую он позволил себе со времени своего приезда.

— Ты обнаружишь, что я выбрал подъем с несколькими карманами. — И не привязываясь, безо всякой веревки, полез вверх.

— Старайся запомнить мой маршрут, — крикнул он мне с пятнадцатифутовой высоты, — но не бойся, если собьешься с пути. Удовольствие получаешь и от того, что находишь собственный путь.

И легкими движениями и подтяжками он залез на скалу, прежде чем я успел убедиться, что веревка, обвязывавшая мою талию, по-прежнему на месте, а другой ее конец привязан к дереву наверху, невидимому отсюда. Мистер Монтегю появился над краем пропасти футах в восьмидесяти надо мной, он удобно уселся на край ее, свесив ноги, а веревка — та единственная веревка, с помощью которой он будет меня подстраховывать, — была небрежно обмотана — и всего один раз — вокруг его талии.

— А если я упаду, я вас не утяну за собой? — тихо, но отчетливо прокаркал я, усилий же мне это стоило таких, как если бы я выстрелил.

— Я на якоре, а якорем служит дерево. — Он широко улыбнулся мне сверху. — Начинай. Я буду посылать тебе подсказки с помощью почтового голубя.

Я начал понимать, что вливало в него силы. Трусость, замеченная у других, производит, наверно, такое же действие, как ложечка икры.

Что можно сказать о красоте чувства, которое возникает от страха перед скалой? На меня была наложена епитимья. Я понимал логику Господа. Зерно сострадания обретешь, востребовав его.