— Мы с вами, — продолжала она, — такими играми никогда заниматься не будем. Мы — кузены и такими навсегда останемся. Очень близкими друзьями. В худшем случае целующимися кузенами.

И она легонько коснулась моих губ поцелуем. Это тоже глубоко взволновало меня. Ее губы были как лепестки, слетевшие с цветка. Никогда прежде я не ощущал такого приятного дыхания. И не сталкивался с большими сюрпризами. Все равно как взять великий роман и в первой же фразе прочесть: «Зови меня Измаил».

— Когда-нибудь, — сказала она, — когда мы с Хью надоедим друг другу, у нас с вами может быть роман. Такой мимолетный, просто озорной, для удовольствия.

— Целующиеся кузены, — хрипло повторил я.

— Да. Только сейчас, Гарри, мне нужен хороший друг. Я не могу обойтись без него, как не могу удержать естественный порыв. Нужен кто-то, кому я могла бы рассказать все.

— А я неспособен все рассказывать, — признался я, словно у меня было множество похождений, которые я тщательно скрывал.

— Вы действительно застегнуты на все пуговицы. Для того я и вытащила вас из дома. Я хочу поговорить о вашем переизбытке призраков.

— Это термин из ваших психологических теорий?

— Да.

— Отец говорил мне, что вы гениальны. Аллен Даллес — тоже.

— Ну, ничего подобного, — сказала она, надувшись, точно это было глупое предположение, подчеркивавшее ее великое одиночество. — Мой мозг, когда я им не пользуюсь, бывает чудесно пустым. Поэтому в него проникают мысли, которые другие люди просто отбрасывают. Вы не считаете, что послания небес достигают нас в той же мере, в какой темные силы будоражат наши импульсы?

Я кивнул. Я не знал, как возразить против этого. Но она и не рассчитывала на дискуссию. По тому, как она сменила тон, я почувствовал, что она склонна говорить дальше.

— Я всегда считала Фрейда противоречивым, — сказала она. — Он великий человек, сделавший массу открытий, но в плане философском он не более чем стоик. А этого недостаточно. Из стоиков выходят хорошие водопроводчики. Трубы портятся — надо зажать нос и починить их. И конец философии Фрейда. Если люди и цивилизация несовместимы — что в любом случае всем нам известно, — ничего не поделаешь: старайтесь извлечь максимум при плохой игре.

Она явно все это уже проговаривала. Должно быть, часто излагала свою теорию на работе. Поэтому я счел дружеским жестом то, что она пожелала поделиться этим и со мной. А кроме того, мне нравилось слушать ее голос. Я решил, что она прочла мне эту лекцию, чтобы как-то сблизить нас. И почувствовал, как во мне шевельнулись нежность и любовь. Киттредж была так красива и так одинока. С полевыми цветами в волосах и в голубых кроссовках. Мне захотелось обнять ее и прижать к себе, и я так бы и сделал, если бы надо мной не нависала огромная тень Хью Монтегю.

— С философской точки зрения, — продолжала Киттредж, — я дуалистка. Не представляю себе, как можно ею не быть. Хорошо было Спинозе рассуждать о субстанции, объединив все, что этому противостоит, в неясную метафизическую клейкую массу и объявив себя монистом. А я считаю, что Спиноза бежит окрика философов. Если Бог и пытается нам что-то внушить, так это то, что все наши представления и о нем, и о Вселенной дуалистичны. Рай и ад. Бог и дьявол, добро и зло, рождение и смерть, горячее и холодное, мужчина и женщина, любовь и ненависть, свобода и рабство, бдение и сон, актер и зритель… Я могла бы продолжить этот список до бесконечности. Подумайте сами: мы зачаты благодаря встрече сперматозоида с яйцеклеткой. В момент создания мы входим в жизнь благодаря соединению двух самостоятельно существующих единиц — и столь разных. И мы развиваемся, имея тело с левой и правой стороной. У нас два глаза, два уха, две ноздри, две губы, два ряда зубов, два полушария мозга, два легких, два плеча, две руки, два бедра, две ноги.

— И один нос, — сказал я.

Это ей и раньше говорили.

— Нос — это плоть, окружающая две пазухи.

— Один язык, — сказал я.

— У которого есть кончик и корень, и они очень разные. — И она высунула для наглядности язык.

— Пять пальцев на каждой руке.

— Большой палец противостоит остальным. И большой палец ноги раньше противостоял другим.

Мы оба рассмеялись.

— Два яичка, — сказал я, — и один пенис.

— Это слабое звено в моей теории.

— Один пупок, — продолжал я.

— Какой вы гадкий, — сказала она. — Вас не сдвинешь с места.

— Одна голова с волосами.

— Которые вы расчесываете на пробор.

И она взъерошила мне волосы. Мы снова чуть не поцеловались. Как чудесно флиртовать с троюродной сестрой, которая на два года старше тебя.

— Постарайтесь быть серьезным, — сказала Киттредж. — Право же, куда больше доказательств дуализма, чем исключительности. Я решила пойти дальше. Что, если у нас не только две ноздри, два глаза, две мочки и так далее, но и две души, и каждая по-своему оснащена. Они существуют в человеке как сиамские близнецы. Все, что случается с одной, случается и с другой. Если женщина выходит замуж, вторая половина ее готова сесть в ту же коляску. Но в остальном они различны. Они могут быть лишь немного различны, как близнецы, а могут быть диаметрально различны, как добро и зло. — Она помолчала, подбирая другой пример. — Как оптимизм и пессимизм. Я выбрала этот пример, потому что его легче разбирать. Большая часть того, что с нами происходит, имеет оптимистические обертоны и пессимистические возможности. Назовем их Альфой и Омегой — я наконец придумала для этих двух душ такие имена: надо же их как-то называть — «а» и «зет» звучит слишком холодно, — значит, назовем их Альфа и Омега. Это претенциозно, но ко всему привыкаешь.

— Вы собирались привести пример, — напомнил я.

— Да. Хорошо. Скажем, Альфа склонна воспринимать большинство ситуаций оптимистически, а Омега склонна к пессимизму. Все факты, с какими они сталкиваются, воспринимаются ими по-разному — так сказать, с точки зрения разных чувств. Альфа выбирает из ситуации позитивные моменты, Омега же предчувствует потери. Такая двойственность восприятия характерна для всего. Возьмем ночь и день. Предположим, что Омега более склонна воспринимать ночные впечатления, чем Альфа. А утром Альфа скорее соберется и отправится на работу.