— Ну да, — говорил он, — мы по очереди совали свою штуку в дыру в простыне, а девочки упражнялись в технике владения ртом и губами. И ты должен был угадать, которая тебя сосет. Это было совсем не просто. Цыпочки меняли свой стиль, чтобы нас запутать.

— И тебе было все равно, что твоя девчонка делает такое другому парню? — спросил я.

— Моя девчонка? Да девчонки-то были случайные. А с дружками мы вместе работали. С полдюжины домов хорошо обчистили. Уж поверь мне: ничего нет интереснее домовой кражи. Куда лучше, чем грабить магазин. У тебя пробуждаются странные желания. Выбрасываются за борт все установившиеся привычки. К примеру, один из этих дуриков всегда оставлял кучу на ковре посреди спальни хозяев. Просто не мог удержаться, чтобы не навалить. И скажу тебе, Херрик, я это понимал. Сам это поймешь, если войдешь в дом средней величины среди ночи. Он покажется тебе огромным. Ты чувствуешь, какие мысли жили в этих стенах. Ты словно становишься членом семьи. Так что меня с моими дружками связывали узы покрепче, чем с любой девчонкой. — Он впился в меня взглядом, и я не мог не кивнуть. — Но чтоб дальше тебя это никуда не пошло, слышишь? — Я снова кивнул. — Люди про меня расспрашивают, — продолжал он, — говори, что я служил три года в морской пехоте. Это ведь правда. Факт, что служил.

— Почему?

— Почему? — Он посмотрел на меня так, будто я задал ему нахальный вопрос. — Потому что всегда следует знать, когда надо сделать нужный шаг. В ближайшие годы последи за моим продвижением, Хаббард. Я много болтаю, но я и делаю. Порой люди, которые больше всего треплют языком, больше всех и действуют. Нельзя иначе — не то они будут выглядеть придурками. Поскольку в Фирме у ребят рот на замке, врагов у меня, наверно, вот сколько, — сказал он и провел рукой выше головы, — но я их всех положу на лопатки. Понимаешь, каким образом? А таким, что я вкладываю в дело всего себя. Да и знаю, когда сделать нужный шаг. Это не бесспорные, но необходимые способности. Господь немногих награждает ими. Нас каждую неделю хватала полиция, — безо всякого перехода продолжал он. — У них ничего на нас не было, но они то и дело ставили нас, как пушечное мясо, в ряд для опознания. А быть выставленным для опознания — это тебе не пикник. Пытаясь вспомнить, кто его ограбил у перекрестка, человек часто находится в истерическом состоянии. И по ошибке может показать на тебя. Это было одним фактором. А другим было мое шестое чувство. Война только что закончилась. Пора было делать следующий шаг. Так что я напился как-то вечером, а наутро записался в армию. И стал морским пехотинцем. На три года. Когда-нибудь я тебе об этом расскажу. Остальное — история. Я отслужил, поступил по закону об отслуживших в армии в Техасский университет, играл в футболе полузащитником с сорок девятого по пятьдесят второй год и благодаря этому — а также при помощи одного выпускника — сумел не попасть в резервисты и не отправился в Корею, откуда мог бы вернуться в гробу или героем — такие случаи мне известны, — но я нацелился на профессиональный футбол. Итак, я окончил колледж и попытался попасть в «Вашингтонские краснокожие», но разбил себе колено. Тогда я последовал совету Билла Харви и подал заявление сюда наряду с другими выпускниками университетов — тобой и остальными представителями интеллектуальной элиты.

— Тогда ты и познакомился с Биллом Харви?

— Более или менее. Ему нравилась моя игра в спецкомандах. Я получил от него письмо, когда еще был с «Краснокожими». Он пригласил меня пообедать. В общем, можно сказать, это он завербовал меня. — Внезапно Батлер зевнул прямо мне в лицо. — Хаббард, внимание у меня стало что-то рассеиваться. Во рту пересохло.

Он окинул взглядом помещение — его неусидчивость действовала мне на нервы. Он подозвал официанта, и мы отправились в другой бар. И если вечер прошел без инцидента, я объясняю это только мудростью немцев. Они знали, когда не следует обращать на него внимания. Мне тот вечер и ночь показались бесконечными. Я не мог забыть о необходимости найти КУ/ГАРДЕРОБА — это будет донимать меня все время, пока я буду пить и приходить в себя после выпитого.

5

Телеграммы летели туда и обратно. Я сообщил мистеру Харви, что кличка КУ/ГАРДЕРОБ была заменена кличкой КУ/КАНАТ. Теперь следовало решить, будем ли мы ждать еще семьдесят два часа, чтобы выяснить новую кличку, или же направим дело контролеру архива. Харви велел мне ждать. Три дня спустя я сообщил ему, что по милости ДН/ФРАГМЕНТА мы перебираемся в Южную Корею.

— Там мы застрянем недели на две, — сказал Харви.

— Я могу хорошенько навалиться на архив, — предложил я. А сам уже рассчитывал на контрмеры, которые вызовет каждый мой шаг.

— Нет, — сказал он. — Я хочу это дело обмозговать. Просто подай запрос насчет ДН/ФРАГМЕНТА. При том, как мы завалены работой, две недели пролетят так, что мы и не заметим.

Это была правда. Работы было много. Если в первые несколько дней моя роль помощника Уильяма Кинга Харви сводилась к тому, чтобы дожидаться его в ЧЕРНОПУЗОМ-1 (нашем пуленепробиваемом «кадиллаке»), теперь мои функции расширились: я делал на ходу записи, был глашатаем несчастья, передавая приказы начальства, и осуществлял надзор за содержимым мусорных корзин из номеров важных постояльцев в отелях Западного и Восточного Берлина, которое приносили состоящие у нас на оплате горничные. Кроме того, я вел тайную бухгалтерию — учет специальных оперативных расходов и различных выплат, о которых сообщали мне кураторы, вручая выписанные на их кодовые имена квитанции. Я вовсе не намекаю на то, что знал досконально все. Ко многим вещам я имел лишь весьма скромное отношение и по большей части понятия не имел о том, что происходило, просто понимал, что на пространстве в 341 квадратную милю, какую занимает Западный и Восточный Берлин, работает крупный завод по проведению операций, куда в качестве сырья поступает самая разная информация; она обрабатывается в наших различных разведцехах и мастерских и в виде готового продукта отправляется по телеграфу или диппочтой в Центр, что у Зеркального пруда, и в прочие заинтересованные учреждения в Вашингтоне. А я был клерком при суперинтенданте, похваляющимся тем, что его стол находится рядом со столом босса. В этом не было никакого преимущества. Харви работал как вол и, подобно Проститутке, считал сон помехой в работе. Каждый день он просматривал сотни накладных на груз, поступивший за предыдущий день в аэропорт Шонефельд, и поскольку он с трудом разбирался в немецком, мы вынуждены были держать двух переводчиков, которые работали по ночам в ХРУСТИКАХ, подсчитывая количество поступивших яблок и ружей. Харви мог разобрать рейсы, время и место вылета и прилета, а также количество груза — он знал немецкие слова, обозначающие картонные коробки, ящики, контейнеры и грузы вне категорий, он владел лексикой, обозначающей килограммы и кубические метры. Но это был его лингвистический предел. Поскольку он с трудом узнавал наименования различного рода оружия и товаров, которые поставляли в Восточный Берлин Москва, Ленинград, Украина, Чехословакия, Польша, Румыния, Венгрия и так далее, Харви велел переводчикам каждое наименование помечать цифрой. Поскольку, как я говорил, сюда поступала уйма всего, начиная от яблок и кончая ружьями, а яблок было десять сортов и несколько сот вариантов мелкокалиберного оружия, Харви составил для себя кодовый справочник, в котором было несколько тысяч номеров. Вместо словаря у него была черная книжица, где значились все номера, но ему не часто приходилось туда заглядывать. Он знал номера наизусть. Он сидел в своем ЧЕРНОПУЗОМ, потягивал мартини и толстым пальцем другой руки вел по накладной, где переводчик против наименования грузов указал соответствующие номера. Случалось, Харви ставил мартини на подставку или — что было хуже — передавал стакан мне, доставал ручку с несколькими разноцветными стержнями и подчеркивал названия товара красным, или синим, или желтым, или зеленым, так что, просматривая накладные вторично, он видел, как соответственно снабжались расквартированные в Берлине советские войска. Таково, во всяком случае, мое предположение. Он никогда ничего мне не объяснял, но, просматривая накладные, напевал себе под нос, как судья, читающий программу скачек. Его восклицания взрывались в моем ухе словно шкварки на сковороде.

— Двадцать шесть восемьдесят один — это, должно быть, вариант «Калашникова», но надо взглянуть. — И мартини отправлялось мне в руку, а из кармана извлекалась черная книжица. — А-а, черт, это же «шкода», а не «Калашников», не мешало бы знать, что две тысячи шестьсот восемьдесят один — это шкодовский пистолет-автомат серии С, модель четыре. Разве его не перестали выпускать? — Он поднимал взгляд. — Хаббард, пометь. — Я попытался, держа его мартини, свободной рукой вытащить блокнот и карандаш, но Харви забрал у меня стакан, осушил его, поставил на подставку и принялся диктовать: — Советы либо избавляются от устаревших «шкод» серии С модель четыре, сбывая их восточной немчуре и кому попало, либо снова начали выпускать модель четыре. Или же — третье предположение — хотят нас одурачить. Последнее вероятнее всего. В партии всего девяносто шесть «шкод». — Он налил себе мартини из шейкера. — Положи это в Чрево, — сказал он.

Это был огромный шкаф величиной с тюремную камеру возле кабинета Харви в ГИБРАЛТЕ. Стенки шкафа были обиты пробкой, чтобы на них можно было вывешивать памятки. И Харви пришпиливал туда все вопросы, оставшиеся без ответа. Иногда он вырывал время из своего шестнадцатичасового рабочего дня, отправлялся в свою пробковую пещеру и торчал там, пытаясь разгадать загадки.

Мой день в ту пору был строго регламентирован. У меня был стол рядом с каждым из кабинетов мистера Харви — в ГИБРАЛТЕ, в БОНЗЕ и в Городском центре, и я должен был ездить с ним — быстро собирал бумаги, над которыми работал (если мне удавалось почувствовать, что он готов сняться с места), засовывал их вместе с папками в «подхалим» (Харви обожал называть так мой чемоданчик) и мчался по коридору следом за шефом. Ездили мы в ЧЕРНОПУЗОМ этаким военизированным отрядом — шофер, охранник с дробовиком, второй — с пулеметом (это я) и шеф, и если он не трудился на радиотелефоне или не пытался усвоить что-то из кипы бумаг, то рассказывал истории.

Я как-то осмелился сказать ему, что все начальство в Фирме, с кем мне довелось общаться, рассказывает истории. Хотя мой обширный опыт, подкреплявший это утверждение, ограничивался мистером Даллесом, моим отцом, Проституткой и Диксом, мистер Харви не стал уточнять, а лишь заметил:

— Это биологическая защита.

— Поясните, пожалуйста, шеф. — Я наконец заставил себя не употреблять слово «сэр».

— Ну, видишь ли, работа, которой ребята занимаются в этой своеобразной армии, противоестественна. Молодой жеребец хочет знать, что происходит. Но ему этого не говорят. Нужно двадцать лет, чтобы обтесать достойного доверия оперативного разведчика. Во всяком случае, в Америке, где мы считаем, что все, начиная с Христа — нашего первого американца, — вплоть до последнего продавца газет достойны доверия, на это требуется двадцать лет. А в России или в Германии за двадцать минут готовят нового оперативника, который не будет доверять ничему. Вот почему мы всегда оказываемся в невыгодном положении в любой схватке с КГБ. Вот почему мы засекречиваем даже туалетную бумагу. Мы вынуждены все время напоминать себе, что надо держать пиф-паф наготове. Но нельзя загонять в слишком узкие рамки пытливый ум. Вот мы и рассказываем истории. Это один из способов представить широкое полотно в малом формате.