— И еще я не люблю шума. Я и эти места полюбила, когда увидела здешних стариков. Пьют чай, мирно, тихо говорят… А у нас в Кишиневе все шум да шум. На работе шум, на отдыхе вино, пляски и песни. И всегда кажется, что и этот шум постоянно куда-то спешит, все торопится отшуметь… А вы у этих киношников начальник? — быстро взглянула на Мережко.

— Нет, откуда вы взяли?

— Да к вам как-то иначе, чем к другим, относятся, с уважением.

Мережко, сжав ее руку, рассмеялся.

— Это вам только так кажется. Я самый, самый не начальник здесь — такой, что даже разнорабочему не могу ничего приказать.

— Выдумываете вы все, — покачала головой Нина. — Вы, видно, большой выдумщик.

— А вот здесь вы угадали, я действительно выдумщик, хотя и не очень большой.

— Зачем вы на себя так?

— Что, клевещу?

— Конечно. Это тоже плохо. Другая сторона медали. Знаете, есть такие люди, что все хвастаются да хвастаются, все возносят себя и возносят, а есть другие — ругают себя, ох такой, сякой я, плохой, негодяй даже. И этим самым тоже ведь бахвалятся и хвастают — вот, мол, какой я честный, прямой, даже себя не щажу, ругаю. Один такой у меня даже жалость вызывал…

— Ну и что?

— Да ничего. Как все, — коротко засмеялась и неприязненно дернула плечами Нина.

Пошел дождь. Нина как бы не замечала его, лишь слегка поеживалась; Мережко тоже не хотелось уходить, он, слушая девушку, искоса, с любопытством поглядывал на нее. Дождь все усиливался, и Александр, посмотрев на небо и поняв, что это снова надолго, вдруг предложил:

— Нина, пойдемте в театр.

Девушка от удивления даже приостановилась.

— Пойдемте, пойдемте, — не понимая ее нерешительности, повторил он. — Музей и театр — единственные места, где сейчас бывает тихо…

— Как, вот так, сразу?

— А почему бы и нет?

— Но, во-первых, мы уже опоздали… — растерянно протянула Нина.

— А я расскажу вам начало пьесы.

— А во-вторых, я не одета для театра.

— Я тоже, — подергал Мережко за лацканы свою потертую замшевую куртку.

— Ну, мужчина все же как-то…

— Ничего, ничего, — сказал он и решительно расстегнул на ней плащ, распахнул полы. — А ну, покажитесь!

— Ой, какой вы. — Она слегка отступила.

А он с преувеличенной удовлетворенностью рассмеялся и сказал:

— Гольф модный, юбка — что может быть лучше!

— Ну, все же… Можно, правда, и в этом, но еще кто-нибудь из наших увидит. Все наши в театр такими расфуфыренными приходят, такими расфуфыренными: все лучшее надевают, и каждый раз чтоб новое. Ну вот скажите: откуда это пошло?

— От старины, — беря ее снова под руку и направляясь в сторону театра, сказал Мережко. — Все от старины пошло. Когда-то определенная часть горожан, богатых или просто состоятельных, и в театр-то ходила лишь затем, чтоб, как говорится, людей посмотреть и себя показать. Вот и выпендривались друг перед другом, если выразиться современным языком, кто лучшее напялит на себя, кто более дорогую побрякушку себе на шею повесит.

— А сейчас разве этого нет?

— И сейчас есть.

— Особенно женщины. Из кожи вон лезут, чтоб одеться получше.

— Ну, эта слабость простительна, женщины должны быть красивыми.

Сам того не замечая, он прибавил шагу, и они уже чуть ли не бежали. Нина, заметив это, спохватилась, пошла медленно, укоризненно покачала головой:

— Опять спешка?

— Забыл, привычка! — виновато усмехнулся Мережко. — Вот так всегда: лишь только появится цель — уже летишь!

Когда Осеин вошел в номер, Коберский и еще несколько человек из группы, тесно сгрудившись у небольшого письменного столика, рассматривали план кафе, изображенный на листе ватмана; круглолицый, с рыжей шкиперской бородкой парень (как понял Осеин — художник) что-то вычерчивал на схеме фломастером. Никто, кроме Коберского, даже не поднял головы, да и сам режиссер лишь коротко, исподлобья взглянул на куратора и протянул листок с эпизодом. Осеин быстро пробежал его глазами.

— Можно и так, — пожав плечами, снисходительно заключил он.

— А почему это «можно и так»? — взъершился Леня Савостин. — По-моему, хороший эпизод!

— Да я ведь не против, — безразлично пожал плечами Осеин. — Сцена как сцена. Сойдет, ребята! Я вам больше не нужен? Будьте здоровы, не буду мешать!

В мокрой, заляпанной грязью машине сидел Саид.

— Кого ждешь? — выйдя из дверей гостиницы, спросил Осеин.

— Бориса Семеновича. Мотается, как зверь…

— Передавай привет Акджагуль и Аширу.