С телегами, да неспешным шагом ленивых меринов за день до цели добраться не смогли и встали на ночлег вблизи Костынки, но к полудню следующего дня обоз все-таки выбрался из леса на Кауштин луг и медленно потащился к поселку.

Зализа, гарцуя на отвыкшем от седла туркестанском жеребце, вытянул шею, пытаясь разглядеть, насколько изменился за прошедшие месяцы поселок. Над бумажной мельницей неспешно крутились широкие крылья – боярин Росин, помнится, объяснял, что самое главное для хорошей бумаги – это тщательно перемолоть весь мусор, и то старье, что свозится с окрестных деревень и усадеб. Жернова и специальные зубчатые барабаны справляются с этим без особого присмотра, а потому основную работу делают ветер, да время. Люди нужны только раз в несколько дней, готовую массу .на сито разложить, да под пресс сушильный загнать. Вроде, и не занят при деле никто, а старое тряпье скоро придется с Новагорода, да Пскова возить, местное все извели.

По тому же способу – дабы само работало – иноземцы устроили лесопилку: по наклонному желобу бревно под своим весом накатывалось на гуляющие из стороны в сторону баженовские двуручные пилы. Речное течение накатывалось на лопатки мельничьих колес, заставляя дергаться длинную железную штангу, которая и таскала пилы. И опять инструмент, казалось, работал лениво, неспешно, пара плотников быстрее бы управились – но “речная” справа не уходила на обед, не уставала, не просила прибавки, не нуждалась во сне – а потому и доски уже не уносились сразу в избы, не настилались на пол и не приколачивались к стенам поверх толстого слоя теплого болотного мха, а складывались под высокие навесы и сушились в тени под порывами теплого ветерка. Благодаря самопильному устройству, хитрые иноземцы и сами навесы вместо дранки широкими досками “чешуей” покрыли, и загоны для скота – видано ли дело! – не из жердей, а из досочек сколотили.

Справно вился дымок над стекловарней – и здесь заместо подмастерьев мехи качала река, приводя с помощью длинного ремня в движение деревянное колено. Правда, на стекловарне несколько мастеровитых иноземцев постоянно возились с формами, трубками и горячими раскатанными листами. А вот в остальных местах получалось, что ремесленники как бы и не делают ничего – только лес, да тряпье с соломой подвозят, да готовые изделия вынимают.

Новым строением оказалась и кухня – кауштинцы поставили навес, да большую печь сложили, несколько котлов рядом на отдельные очаги поставили. Видать, по-прежнему, и трапезничают вместе, и готовят три кухарки на всех. Не разбрелись по домам – по семьям. Ну да ладно, не все сразу.

Жеребец под опричникам заржал, привлекая внимание, и сонная жизнь поселка изменилась в один миг:

– Наши вернулись! – сельчане сорвались со своих мест и кинулись к обозу. Кауштинцы из отряда ринулись навстречу. Начались радостные крики, объятия, торопливые бестолковые расспросы.

В этот миг Зализа позавидовал своим иноземцам лютой завистью – ибо самого его никто, кроме жены да матери, так никто никогда не встречал. Дворня уважала, может и любила, как слуга господина. Друзья встречам завсегда радовались – но солидно, без щенячьего откровенного восторга. А здесь – даже боярыня Юля, позабыв про своего Варлама, без оглядки кинулась в общую толпу.

– Детей хочу, – неожиданно понял опричник. Чтобы любили, не за что-то, а просто так. Чтобы радовались, обычаев и приличий не соблюдая. Чтобы на шее висли после долгой разлуки. Чтобы не только за царя, за землю – за детей живот класть. Коли сыновья подрастают – не страшно. Коли дети есть – смерти более не существует. Потому как в них остаешься.

– Что кажешь, Семен Прокофьевич? – отозвался Евдоким Батов.

– Детей, говорю, нет, боярин. – потрепал жеребца по шее Зализа. – Нислав мой, вроде, разродится вот-вот. Хоть они с Матреной кого-то заимеют. А здесь... Полсотни народа почитай, год живет, а ни одного малого нет. Беда просто.

– Это точно, – согласился, усмехнувшись, боярин. – Порою, сам не озаботишься, так и вовсе опустеют деревеньки. Ладно, Семен Прокофьевич, давай прощаться. Я с сыновьями, коли коней пришпорю, тоже засветло до усадьбы успею. А то уж забывать стал, как выглядит.

– А Прослав твой где, проводник наш? – удивился Зализа, оглядываясь на вьючных коней.

– Сей хитрый смерд, – погладил бороду боярин, – условием закупа, видно, доволен, коли бабу свою и малых перетащить решил, а потому разрешил я ему лодку, в Раглицах купленную, взять, и вкруголядь, через Лугу и Оредеж к усадьбе воротиться. В деле этом он толк разумеет. Пусть рыбу ловит, да по нужде нашей или своей по реке плавает. И мне прибыток, и сам новых смердов для детей моих сытыми вырастит. А от земли откажется – другого полонянина куплю. Ныне Иван Васильевич границы Руси на юг сдвигать взялся, да рьяно. Много пленников оттуда идет.

– От татар какая польза? – пожал плечами опричник. – При конюшнях, да в холопы только и годятся. Работать не умеют. На землю лифлянцев или литву хорошо сажать... А не сбежит?

– Прослав-то? – боярин хитро усмехнулся себе в бороду. – Жаден больно. Я ему за проводничество честное подарок в усадьбе обещал. Вернется. Да еще рыбу в реке ловить дозволил невозбранно, да еще хозяйство поднимать начал... В землях западных кому такое скажи – сами в полон сдаваться прибегут. Голытьба...

Боярин Батов приложил руку к сердцу, коротко поклонившись, и дал шпоры коню. Вскоре маленький отряд русских витязей промчался между домов поселка и унесся к дальнему краю длинного Кауштина луга.

Зализа, спрыгнув с коня, махнул рукой полонянкам – за мной следуйте, и двинулся к боярину Росину. Первая ярая радость в односельчанах спала, и сейчас они спокойно двинулись к часовне, разбившись на небольшие группы.

– Константин Андреевич!

– Да?! – боярин бросил несколько слов встречавшему его огромному плечистому Симоненко и чумазому Качину, после чего повернул навстречу опричнику. – Надеюсь, Семен Прокофьевич, ты с нами отобедаешь?

– Домой хочу, Константин Андреевич, – Зализа опять ласково потрепал морду коню. – Загулялись мы все. Надобно, ако Самсону, к земле ненадолго припасть. Силы набраться.