— Как Людмила? — первым выдохнул Зверев.

— Как, как, касатик… Плачет, скучает. Понять не может, отчего ее оставили. Али более приглядную себе нашел?

— Хлопоты у меня, хлопоты. Скажи ей, завтра приду, коли на дыбу не повесят. Сегодня бы рад, но грязен после дороги долгой. Помыться надобно да про государя узнать. Где он, как себя чувствует, какими делами занимается.

— Где же Иоанну Васильевичу быть, как не во дворце царском? Государь, чай, не полтина, в Москве не потеряется. Весь град видит, коли отъезжать изволит. А за что тебя на дыбу-то вешать собираются, касатик?

— Да я это так… Слегка преувеличил. Плакальщики со мной приехали, человек триста. Государю в ноги кинуться хотят, просить о защите и милости. Думаю: прогневается Иоанн, когда их увидит, или нет? На дыбу, наверное, не повесят. Но вот из столицы прогнать — могут.

— Нечто так триста и придет? — перекрестилась попрошайка. — А кто их поведет? Отец Игнатий? Монах Димитрий?

— Какой отец, какой монах? Из-под Мурома просители, татары их обижают.

— Как же, отец родной? Как люди православные к царю идут? С молебном искренним, с образами, с хоругвями. С крестоцелованием и священниками впереди. Иначе какой же ход? Без батюшки не ход, без него толпа гулящая получается.

— Иконы… Молитва… Поклоны… На колени еще встать, креститься, мостовую целовать с плачем… — моментально оценил идею Зверев. — Бабка, быть тебе купчихой, коли раньше не повесят! Ну-ка, соображай быстро, где мне хоругви и иконы еще сегодня купить? И батюшку, батюшку… В общем, к утру найти сможешь? Дело ведь благое. Об избавлении от напасти татарской.

— До завтра, милый? — задумалась нищенка. — Куда же ты так торопишься?

— Все эти несчастные у меня на содержании сидят. И питаются, считай, чистым золотом.

— Да ты что?!

— Два талера в день, — пояснил Зверев, прикусил губу, несколько мгновений поколебался, но все же рискнул: — Один твой, коли до сумерек все найти сможешь. Так тебе понятно?

— За талер образа, хоругви…

— Нет, за все плачу я. А талер тебе сверху, за хлопоты. Может, дом наконец нормальный поставишь вместо хибары этой грязной. Согласна?

— Гордея из Новодевичьего подговорить можно, — задумчиво прикинула попрошайка. — Коли о бедах людских плакать, он и даром согласится. Такой жалостливый…

— О бедах, о бедах. Иконы и хоругви где взять?

— Новые заказывать долго. Коли старыми не побрезгуешь, то там же, в Новодевичьем, испросить можно. Но за то уж серебро спросят.

— Серебро — не золото, — махнул рукой Андрей. — Давай, показывай дорогу.

— Иду, касатик, иду. А свечи тебе надобны? Тоже хороши, коли алтынные да из белого воска…

Что хорошо было с попрошайкой — не нужно проситься к настоятелям и епископам, кланяться, разговоры долгие разговаривать, службы выстаивать, подношения делать, вклады в монастырскую казну. Ксеня, божий человек, шла сразу к ключникам, монахам, служкам — и открывались за совершенно жалкую плату кладовые древнего монастыря, крестились и благословляли князя священники и монахи. Ради благого дела обещали прийти, поддержать. Молитвою поддержать — но что еще крестному ходу надобно? Как раз молитву, чтобы хорошо поставленным голосом читали. Худощавый и чернобородый монах со странным для христианина языческим именем Гордей, который довольно долго шептался с попрошайкой, неожиданно распрямившейся и развернувшей плечи, даже вызвался поехать на постоялый двор и поддержать там страждущих. А заодно, как понял Зверев, объяснить деревенщинам, как себя вести и что делать. После этого ему пришлось бы ночевать с новой паствой, а потому Андрей выдал ему полтинник — на светелку и ужин.

Хлопоты длились долго, и когда две телеги выехали за ворота Новодевичьего монастыря — Зверев понял, что добраться до подворья Шаховских сводня сегодня уже не успеет.

— Ладно, завтра вместе сходим, будет Людмиле сюрприз, — решил Андрей. — Сегодня с черемухой попарюсь, рубаху с вечера мятой переложу. Пахнуть будет лучше, чем от французского одеколона. Как крестный ход окончится — сразу к ней. Глядишь, и не рассердится.

Завезя нужное добро на постоялый двор, князь уже в темноте вернулся к Кошкину, скинул запыленную одежду, достал из сундука чистую, вышитую по вороту и подолу катурлином, косоворотку, бодро слетел по лестнице обратно вниз, через засыпанный соломой морозный двор перебежал в баню.

Сразу за дверью в лицо ударило жаром — за день небольшой домик протопился на совесть. Зверев оставил одежду — и чистую, и грязную — на скамье предбанника, нырнул в едко пахнущую кислым угаром парилку.

— Никак ты, Андрей Васильевич? — сонно зевнул с верхнего полка хозяин. — Дошел-таки? А мне холопы сказывают: вернулся да вернулся. Ан тебя нет и нет. Я в баню и пошел, раз уж протопленная. Ты, Андрей Васильевич, сделай милость, плесни еще пивком на камни. Да. И мне, коли не в тягость, ковшик подай… Ага, благодарствую. Вон и рыбка красная. Ну у стенки… Не видать в пару… Ой… — Боярин опять громко и сладко зевнул: — А ты чего без Пахома возвернулся? Неужто уложил где-то дядьку?

— Едет еще. У него пять возков с добычей, медленно тащится. Вот я вперед и умчался.

— С добычей? Откуда? Войны, помнится, у нас ныне ни с кем нету.

— На Суре татары балуют. Мы с Пахомом на одну шайку наскочили. Ну, само собой, порубили нехристей. Вот добра немного и взяли.

— Пять возков — это немного? — свесился с верхнего полка хозяин дома. — Ну ты, друже, совсем зазнался!

— Да там всего две юрты. Просто места много занимают. Ну и мелочь всякая. Сабли, упряжь, броня кое-какая, халаты, щиты…