— Уверена, милорд, — обтекаемо-церемонно вывернулась она из щекотливого положения, — у вас множество разных занятий. Так что я могу просто побродить вокруг и отчитаться папе о том, что видела. Обещаю, мешать никому я не буду.

— Да у вас вряд ли бы получилось, — улыбнулся граф, не сводя с нее изучающего взгляда, — но вначале я хотел бы кое-что вам показать.

Он умолчал, что это, но они покинули библиотеку и вышли на боковую лестницу, ведущую на первый этаж. Пройдя немного в направлении того, что, как она думала, было восточным крылом, они остановились перед двумя огромными дверями, украшенными прекрасной росписью. Дальше, по всей видимости, начиналась другая часть дома.

Граф толкнул одну дверь и пропустил Теодору вперед. Она очутилась в небольшом, увешанном картинами холле. Дополнительные двери указывали на то, что из холла есть несколько выходов. Граф открыл ближайшую из дверей, и Теодора вошла, как она поняла без объяснений, в личную гостиную графа. Сразу бросалось в глаза, что комната принадлежит мужчине — по размещенным в нескольких местах изображениям лошадей кисти модного с недавнего времени среди английской аристократии Джорджа Стаббса. Это был особенный художник-анималист. Он серьезно изучал анатомию животных и рисовал их с художественной точки зрения как самоучка, но с таким знанием дела, так виртуозно! Известен его капитальный труд «Анатомия лошадей», который смог появиться после того, как Стаббс какое-то время прожил в Италии, изучая жизнь, привычки и разведение лошадей. Удивительный был человек и великий художник! Теодора с большим удовольствием осмотрела эти картины — однако долго не задержалась на их созерцании.

Над камином, на почетном месте, она увидела одну картину… Это был Ван Дейк.

Один лишь взгляд на холст объяснил ей, почему граф привел ее сюда. Это была, в сущности, точная копия полотна, висевшего в ее спальне, того самого, на котором Мадонна так похожа и на ее мать, и на нее, Теодору.

Девушка застыла, не решаясь проронить ни звука и понимая, что граф как раз очень ждет ее слов. Однако возможно ли это? Возможно ли, чтобы это была копия, а их картина в Маунтсорреле — оригинал, или наоборот?

Зная, что это важно, она попыталась увидеть различия в технике или, что так характерно для работ Ван Дейка, в композиции. Но найти изъяны в изображении одеяния Марии, нежности на лице Иосифа и спокойной радости на лице божественного младенца было совершенно невозможно.

Должно быть, она долго стояла в молчаливом смятении, ибо граф наконец не выдержал и спросил:

— Ну что? Каков ваш вердикт?

— Она… совершенно такая же… как у нас!

— По тому, как вы это сказали, — граф внимательно посмотрел на нее, — я могу сделать вывод, что для вас в этой картине есть что-то очень личное.

А он, оказывается, более тонок, чем она ожидала! Удивленная, после паузы Теодора ответила, немного уклончиво:

— Видите ли, отец мой… всегда… считал… что моя мать похожа… на эту Мадонну.

— Как и вы!

Теодора взглянула на него с еще большим удивлением.

— Вы в самом деле так полагаете?

— Разумеется! — ответил граф. — Я понял это сразу же, как только вы вошли в комнату вчера вечером, и это сходство стало даже более разительным, когда вы сняли шляпку и спустились к ужину в розовом платье.

Теодора снова посмотрела на полотно.

— Я думала, — тихо сказала она, — что из-за того, что так часто смотрела на эту картину и так любила ее, потому что она напоминает мне маму, я стала похожа на нее больше, чем предполагалось, когда я родилась.

— Думаю, как бы вы ни пытались, — серьезно ответил ей граф, — вы не смогли бы никак изменить овал своего лица, линию носа, загадочность глаз…

Хотя он сказал это мягко, Теодора почувствовала, что его голос будто резонирует странной дрожью внутри нее, и она ощутила, что покрывается краской от самой шеи до скул.

И от смущения торопливо сказала:

— Вы понимаете, что… папа огорчится, когда… увидит это… Может быть, лучше… пока что… не показывать ему эту картину?

— И вы можете себе представить, чтобы я остаток жизни провел, теряясь в догадках, подлинный это Ван Дейк или нет? — Взгляд графа блуждал по ее лицу, смущая ее еще больше. — Если эта картина для вас что-то значит, то для меня — тоже.

Теодора ждала продолжения, но он не стал развивать эту мысль.

— До того, как ваш отец покинет замок, я — и я настаиваю на этом — должен узнать правду!

Граф сказал это властно, словно бросал ей вызов, чтобы она возразила. И она сказала:

— Уверена, в замке много… других картин, которые нужно отреставрировать.

— Да, конечно, — согласился граф. — Но эта — для меня самая важная. Теперь предлагаю вам осмотреть Стаббса, которого мой отец, страстный любитель спорта, ценил превыше всех остальных мастеров живописи.

В замке были дюжины превосходных полотен самых известных художников в относительно неплохом состоянии. Но Теодора обрадовалась, увидев в покоях графа Пуссена. Вот он, выход! Бедный Пуссен настолько нуждался в спасении, что Теодора, едва сдерживая радость, предложила немедленно перенести его прямиком в студию, отведенную Александру Колвину для работы.