Виталий Амутных
ЛАНДЫШИ — '47
Была у Наташи четырехконфорочная газовая плита. Большая. Белая.
Три конфорки что надо горели — будто синие георгины, а вот четвертая
барахлила, видать, отверстия в крышечке, через которые газ проходить
должен, забились. Она, когда зажжешь, тоже на цветок георгины походила,
только ощипанный с одной стороны. Спереди плиту украшали пять краников
— четыре черных, один красный. Черные за поступление газа к конфоркам
отвечали, красный — огонь регулировал самой ценной часть плиты —
духовки. Ах, замечательная была эта духовка! Все соседи тоже имели
газовые плиты. И баба Женя, и Анфиса Васильевна, но в их духовых шкафах
все, что ни поставь, либо подгорит, либо не пропечется. Потому, хоть и
недолюбливали соседки обладательницу завидной вещи за гордость, однако,
по самым важным случаям (именины, поминки) обращались к Наташе с
просьбой позволить испечь что-нибудь эдакое в ее, Наташиной, духовке. А
сама хозяйка какие пироги пекла! Правда, случалось это больно нечасто: для
кого? Но уж коли бралась Наташа за дело... Скажем, рыбный. Тут, конечно,
важно прежде всего, чтобы тесто удалось. Ну, это как Бог даст - не всегда
рассчитать можно. Так вот, сперва слой теста (на весь противень), потом
слой риса приваренного, лука слой, колечками нарезанного, специй, понятно,
побольше (рыба их любит), а уж тогда и саму рыбу. Опять слой лука, риса,
сверху тесто яйцом смазать — можно лечь отправлять. Ясно — пирог
особенный удается, когда рыба хороша. Пусть не калуга, не кижуч, но хоть
сазан или, допустим, щука. И еще одну хитрость знала Наташа: как
вытащишь пирог из огня, надо его водой обрызгать, в чистые полотенца
запеленать, и пусть хоть часок так постоит. Тогда он мягким, добрый будет.
Был у Наташи вазон с бегонией ундатус. На цветочной выставке
приобрела. Вообще много у нее разных цветов было: и калачики, и выскочки,
и «девичья краса», и другие, но больше всех бегонию она любила, что в
самом нарядном горшочке росла. Не то, чтобы любила, но цветок этот на
Наташу особенное впечатление производил. Она даже побаивалась его
малость: могучий такой, листья огромные, пестрые, все рыжеватыми
волосками покрыты, точно щеки у мужика. Черешки мясистые, сочные —
просто ноги. Бегония эта, особенно вечером, больше на животное какое
походила, чем на растение. За землей для своего чуда Наташа специально в
лес ездила. Дерна в горшок добавила, песка (как подсказали), холила, лелеяла. Но однажды бегония заболела сильно и совсем уж собралась
погибать, да Наташа ее отстояла, марганцовкой поливала, от прямого солнца
прикрыла... Тут и книжки помогли, и советы. Теперь вон какая вымахала,
надо бы в больший вазон пересадить.
Был у Наташи небольшой патефон в чемоданчике, трофейный, и много
(тридцать или даже больше) пластинок. Патефон был старый, пластинки
старые, так что, когда она музыку заводила, иголка скрипела, пластинки
стонали, но мелодия через этот шум безобразный все равно прорывалась, и
не так уж сложно было понять, что играет. Да Наташа все пластинки свои
наизусть знала. Ей главное, чтобы машинка только напомнила, что за песня,
а дальше она сама споет. Это ей нравилось. Для примера вон та, с синим
кружочком. На кружочке написано 'ЭЛЬ МАРЬЯЧИ». Только еще первые
звуки родятся, а Наташа уже подпевает:
— Ля - ляляля-ля - ляля...
Она бы и со словами могла, но эта песня на чужом смешном языке.
Проще, разумеется, когда на родном.
Не хочу я быть трещоткой и пугливой, как коза,
Просто я твоей красотке выцарапаю глаза!...
Еще была у Наташи маленькая надежда. И хоть никто ее воочию не
видел — от участливого любопытства Наташа учтивостью заслонялась — все
о том догадывались. А надежда пряталась в малюсенькой зеленой коробочке,
коробочка та лежала в блестящем круглом кошельке, кошелек — в
деревянной шкатулке, на которой целовались два влюбленных бисерных
оленя, шкатулку же Наташа хранила под стопкой пахнущих чабрецом