Аннотация
Российской
коммунистической партии
посвящаю
__________
Я знал рабочего. Он был безграмотный. Не разжевал даже азбуки соль. Но он слышал, как говорил Ленин, и он знал — всё. Я слышал рассказ крестьянина-сибирца. Отобрали, отстояли винтовками и раем разделали селеньице. Они не читали и не слышали Ленина, но это были ленинцы. Я видел горы — на них и куст не рос. Только тучи на скалы упали ничком. И на сто верст у единственного горца лохмотья сияли ленинским значком. Скажут — это о булавках ахи. Барышни их вкалывают из кокетливых причуд. Не булавка вколота — значком прожгло рубахи сердце, полное любовью к Ильичу. Этого не объяснишь церковными славянскими крюками, и не бог ему велел — избранник будь! Шагом человеческим, рабочими руками, собственною головой прошел он этот путь. Сверху взгляд на Россию брось — рассинелась речками, словно разгулялась тысяча розг, словно плетью исполосована. Но синей, чем вода весной, синяки Руси крепостной. Ты, с боков на Россию глянь — и куда глаза ни кинь, упираются небу в склянь горы, каторги и рудники. Но и каторг больнее была у фабричных станков кабала. Были страны богатые более, красивее видал и умней. Но земли с еще большей болью не довиделось видеть мне. Да, не каждый удар сотрешь со щеки. Крик крепчал: — Подымайтесь за землю и волю вы! — И берутся бунтовщики- одиночки за бомбу и за револьвер. Хорошо в царя вогнать обойму! Ну, а если только пыль взметнешь у колеса?! Подготовщиком цареубийства пойман брат Ульянова, народоволец Александр. Одного убьешь — другой во весь свой пыл пытками ушедших переплюнуть тужится. И Ульянов Александр повешен был тысячным из шлиссельбуржцев. И тогда сказал Ильич семнадцатигодовый — это слово крепче клятв солдатом поднятой руки: — Брат, мы здесь тебя сменить готовы, победим, но мы пойдем путем другим! — Оглядите памятники — видите героев род вы? Станет Гоголем, а ты венком его величь. Не такой — чернорабочий, ежедневный подвиг на плечи себе взвалил Ильич. Он вместе, учит в кузничной пасти, как быть, чтоб зарплата взросла пятаком. Что делать, если дерется мастер. Как быть, чтоб хозяин поил кипятком. Но не мелочь целью в конце: победив, не стой так над одной сметённой лужею. Социализм — цель. Капитализм — враг. Не веник — винтовка оружие. Тысячи раз одно и то же он вбивает в тугой слух, а назавтра друг в друга вложит руки понявших двух. Вчера — четыре, сегодня — четыреста. Таимся, а завтра в открытую встанем, и эти четыреста в тысячи вырастут. Трудящихся мира подымем восстанием. Мы уже не тише вод, травинок ниже — гнев трудящихся густится в туче. Режет молниями Ильичевых книжек. Сыпет градом прокламаций и летучек. Бился об Ленина темный класс, тёк от него в просветленьи, и, обданный силой и мыслями масс, с классом рос Ленин. И уже превращается в быль то, в чем юношей Ленин клялся: — Мы не одиночки, мы — союз борьбы за освобождение рабочего класса.— Ленинизм идет все далее и более вширь учениками Ильичевой выверки. Кровью вписан героизм подполья в пыль и в слякоть бесконечной Володимирки. Нынче нами шар земной заверчен. Даже мы, в кремлевских креслах если,— скольким вдруг из-за декретов Нерчинск кандалами раззвенится в кресле! Вам опять напомню птичий путь я. За волчком — трамваев электрическая рысь. Кто из вас решетчатые прутья не царапал и не грыз?! Лоб разбей о камень стенки тесной — за тобою смыли камеру и замели. «Служил ты недолго, но честно на благо родимой земли». Полюбилась Ленину в какой из ссылок этой песни траурная сила? Говорили — мужичок своей пойдет дорогой, заведет социализм бесхитростен и прост. Нет, и Русь от труб становится сторогой. Город дымной бородой оброс. Не попросят в рай — пожалуйста, войдите — через труп буржуазии коммунизма шаг. Ста крестьянским миллионам пролетариат водитель. Ленин — пролетариев вожак. Понаобещает либерал или эсерик прыткий, сам охочий до рабочих шей,— Ленин фразочки с него пооборвет до нитки, чтоб из книг сиял в дворянском нагише. И нам уже не разговорцы досужие, что-де свобода, что люди братья,— мы в марксовом всеоружии одна на мир большевистская партия. Америку пересекаешь в экспрессном купе, идешь Чухломой — тебе в глаза вонзается теперь Р К П и в скобках маленькое «б». Теперь на Марсов охотится Пулково, перебирая небесный ларчик. Но миру эта строчная буква в сто крат красней, грандиозней и ярче. Слова у нас до важного самого в привычку входят, ветшают, как платье. Хочу сиять заставить заново величественнейшее слово «ПАРТИЯ». Единица! Кому она нужна?! Голос единицы тоньше писка. Кто ее услышит? — Разве жена! И то если не на базаре, а близко. Партия — это единый ураган, из голосов спрессованный тихих и тонких, от него лопаются укрепления врага, как в канонаду от пушек перепонки. Плохо человеку, когда он один. Горе одному, один не воин — каждый дюжий ему господин, и даже слабые, если двое. А если в партию сгрудились малые — сдайся, враг, замри и ляг! Партия — рука миллионопалая, сжатая в один громящий кулак. Единица — вздор, единица — ноль, один — даже если очень важный — не подымет простое пятивершковое бревно, тем более дом пятиэтажный. Партия — это миллионов плечи, друг к другу прижатые туго. Партией стройки в небо взмечем, держа и вздымая друг друга. Партия — спинной хребет рабочего класса. Партия — бессмертие нашего дела. Партия — единственное, что мне не изменит. Сегодня приказчик, а завтра царства стираю в карте я. Мозг класса, дело класса, сила класса, слава класса — вот что такое партия. Партия и Ленин — близнецы-братья — кто более матери-истории ценен? Мы говорим Ленин, подразумеваем — партия, мы говорим партия, подразумеваем — Ленин. Еще горой коронованные главы, и буржуи чернеют, как вороны в зиме, но уже горение рабочей лавы по кратеру партии рвется из-под земель. Девятое января. Конец гапонщнны. Падаем, царским свинцом косимы. Бредня о милости царской прикончена с бойней Мукденской, с треском Цусимы. Довольно! Не верим разговорам посторонним! Сами с оружием встали пресненцы. Казалось — сейчас покончим с троном, за ним и буржуево кресло треснется. Ильич уже здесь. Он изо дня на день проводит с рабочими пятый год. Он рядом на каждой стоит баррикаде, ведет всего восстания ход. Но скоро прошла лукавая вестийка — «свобода». Бантики люди надели, царь на балкон выходил с манифестиком. А после «свободной» медовой недели речи, банты и пения плавные пушечный рев покрывает басом: по крови рабочей пустился в плавание царев адмирал, каратель Дубасов. Плюнем в лицо той белой слякоти, сюсюкающей о зверствах Чека! Смотрите, как здесь, связавши за локти, рабочих насмерть секли по щекам. Зверела реакция. Интеллигентчики ушли от всего и всё изгадили. Заперлись дома, достали свечки, ладан курят — богоискатели. Сам заскулил товарищ Плеханов: — Ваша вина, запутали, братцы! Вот и пустили крови лохани! Нечего зря за оружье браться.— Ленин в этот скулеж недужный врезал голос бодрый и зычный: — Нет, за оружие браться нужно, только более решительно и энергично. Новых восстаний вижу день я. Снова подымется рабочий класс. Не защита — нападение стать должно лозунгом масс. — И этот год в кровавой пене и эти раны в рабочем стане покажутся школой первой ступени в грозе и буре грядущих восстаний. И Ленин снова в своем изгнании готовит нас перед новой битвой. Он учит и сам вбирает знание, он партию вновь собирает разбитую. Смотри — забастовки вздымают год, еще — и к восстанию сумеешь сдвинуться ты. Но вот из лет подымается страшный четырнадцатый. Так пишут — солдат-де раскурит трубку, балакать пойдет о походах древних, но эту всемирнейшую мясорубку к какой приравнять к Полтаве, к Плевне?! Империализм во всем оголении — живот наружу, с вставными зубами, и море крови ему по колени — сжирает страны, вздымая штыками. Вокруг него его подхалимы — патриоты — приспособились Вовы — пишут, руки предавшие вымыв: — Рабочий, дерись до последней крови! — Земля — горой железного лома, а в ней человечья рвань и рваль. Среди всего сумасшедшего дома трезвый встал один Циммервальд. Отсюда Ленин с горсточкой товарищей встал над миром и поднял над мысли ярче всякого пожарища, голос громче всех канонад. Оттуда — миллионы канонадою в уши, стотысячесабельной конницы бег, отсюда, против и сабель и пушек,— скуластый и лысый один человек. — Солдаты! Буржуи, предав и продав, к туркам шлют, за Верден, на Двину. Довольно! Превратим войну народов в гражданскую войну! Довольно разгромов, смертей и ран, у наций нет никакой вины. Против буржуазии всех стран подымем знамя гражданской войны! — Думалось: сразу пушка-печка чихнет огнем и сдунет гнилью, потом поди, ищи человечка, поди, вспоминай его фамилию. Глоткой орудий, шипевших и вывших, друг другу страны орут — на колени! Додрались, и вот никаких победивших — один победил товарищ Ленин. Империализма прорва! Мы истощили терпенье ангельское. Ты восставшею Россией прорвана от Тавриза и до Архангельска. Империя — это тебе не кура! Клювастый орел с двухглавою властью. А мы, как докуренный окурок, просто сплюнули их династью. Огромный, покрытый кровавою ржою, народ, голодный и голоштанный, к Советам пойдет или будет буржую таскать, как и встарь, из огня каштаны? — Народ разорвал оковы царьи, Россия в буре, Россия в грозе,— читал Владимир Ильич в Швейцарии, дрожа, волнуясь над кипой газет. Но что по газетным узнаешь клочьям? На аэроплане прорваться б ввысь, туда, на помощь к восставшим рабочим,— одно желанье, единая мысль. Поехал, покорный партийной воле, в немецком вагоне, немецкая пломба. О, если бы знал тогда Гогенпцллерн, что Ленин и в их монархию бомба! Питерцы всё еще всем на радость лобзались, скакали детишками малыми, но в красной ленточке, слегка припарадясь, Невский уже кишел генералами. За шагом шаг — и дойдут до точки, дойдут и до полицейского свиста. Уже начинают казать коготочки буржуи из лапок своих пушистых. Сначала мелочь — вроде мальков. Потом повзрослее — от шпротов до килечек. Потом Дарданельский, в девичестве Милюков, за ним с коронацией прет Михаильчик. Премьер не власть — вышивание гладью! Это тебе не грубый нарком. Прямо девушка — иди и гладь ее! Истерики закатывает, поет тенорком. Еще не попало нам и росинки от этих самых февральских свобод, а у оборонцев — уже хворостинки — «марш, марш на фронт, рабочий народ». И в довершение пейзажа славненького, нас предававшие и до и потом, вокруг сторожами эсеры да Савинковы, меньшевики — ученым котом. И в город, уже заплывающий салом, вдруг оттуда, из-за Невы, с Финляндского вокзала по Выборгской загрохотал броневик. И снова ветер свежий, крепкий валы революции поднял в пене. Литейный залили блузы и кепки. «Ленин с нами! Да здравствует Ленин!» — Товарищи! — и над головами первых сотен вперед ведущую руку выставил.— — Сбросим эсдечества обветшавшие лохмотья. Долой власть соглашателей и капиталистов! Мы — голос воли низа, рабочего низа всего света, Да здравствует партия, строящая коммунизм, да здравствует восстание за власть Советов! — Впервые перед толпой обалделой здесь же, перед тобою, близ, встало, как простое делаемое дело, недосягаемое слово — «социализм». Здесь же, из-за заводов гудящих, сияя горизонтом во весь свод, встала завтрашняя коммуна трудящихся — без буржуев, без пролетариев, без рабов и господ. На толщь окрутивших соглашательских веревок слова Ильича ударами топора. И речь прерывало обвалами рева: «Правильно, Ленин! Верно! Пора!» Дом Кшесинской, за дрыгоножество подаренный, нынче — рабочая блузница. Сюда течет фабричное множество, здесь закаляется в ленинской кузнице. «Ешь ананасы, рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй», Уж лезет к сидящим в хозяйском стуле — как живете да что жуете? Примериваясь, в июле за горло потрогали и за животик. Буржуевы зубья ощерились разом. — Раб взбунтовался! Плетями, да в кровь его! — И ручку Керенского водят приказом — на мушку Ленина! В Кресты Зиновьева! И партия снова ушла в подполье. Ильич на Разливе, Ильич в Финляндии. Но ни чердак, ни шалаш, ни поле вождя не дадут озверелой банде их. Ленина не видно, но он близ. По тому, работа движется как, видна направляющая ленинская мысль, видна ведущая ленинская рука. Словам Ильичевым — лучшая почва: падают, сейчас же дело растя, и рядом уже с плечом рабочего — плечи миллионов крестьян. И когда осталось на баррикады выйти, день наметив в ряду недель, Ленин сам явился в Питер: — Товарищи, довольно тянуть канитель! Гнет капитала, голод-уродина, войн бандитизм, интервенция ворья — будет! — покажутся белее родинок на теле бабушки, древней истории. И оттуда, на дни оглядываясь эти, голову Ленина взвидишь сперва. Это от рабства десяти тысячелетий к векам коммуны сияющий перевал. Пройдут года сегодняшних тягот, летом коммуны согреет лета, и счастье сластью огромных ягод дозреет на красных октябрьских цветах. И тогда у читающих ленинские веления, пожелтевших декретов перебирая листки, выступят слезы, выведенные из употребления, и кровь волнением ударит в виски. Когда я итожу то, что прожил, и роюсь в днях — ярчайший где, я вспоминаю одно и то же — двадцать пятое, первый день. Штыками тычется чирканье молний, матросы в бомбы играют, как в мячики. От гуда дрожит взбудораженный Смольный. В патронных лентах внизу пулеметчики. — Вас вызывает товарищ Сталин. Направо третья, он там.— — Товарищи, не останавливаться! Чего стали? В броневики и на почтамт! — — По приказу товарища Троцкого! — — Есть! — повернулся и скрылся скоро, и только на ленте у флотского под лампой блеснуло — «Аврора». Кто мчит с приказом, кто в куче спорящих, кто щелкал затвором на левом колене. Сюда с того конца коридорища бочком пошел незаметный Ленин. Уже Ильичем поведенные в битвы, еще не зная его по портретам, толкались, орали, острее бритвы солдаты друг друга крыли при этом. И в этой желанной железной буре Ильич, как будто даже заспанный, шагал, становился и глаз, сощуря, вонзал, заложивши руки за спину. В какого-то парня в обмотках, лохматого, уставил без промаха бьющий глаз, как будто сердце с-под слов выматывал, как будто душу тащил из-под фраз. И знал я, что всё раскрыто и понято и этим глазом наверное выловится — и крик крестьянский, и вопли фронта, и воля нобельца, и воля путиловца. Он в черепе сотней губерний ворочал, людей носил до миллиардов полутора. Он взвешивал мир в течение ночи, а утром: — Всем! Всем! Всем это — фронтам, кровью пьяным, рабам всякого рода, в рабство богатым отданным.— Власть Советам! Земля крестьянам! Мир народам! Хлеб голодным! — Буржуи прочли — погодите, выловим,— животики пятят доводом веским — ужо им покажут Духонин с Корниловым, покажут ужо им Гучков с Керенским. Но фронт без боя слова эти взяли — деревня и город декретами залит, и даже безграмотным сердце прожег. Мы знаем, не нам, а им показали, какое такое бывает «ужо». Переходило от близких к ближним, от ближних дальним взрывало сердца: «Мир хижинам, война, война, война дворцам!» Дрались в любом заводе и цехе, горохом из городов вытряхали, а сзади шаганье октябрьское метило вехи пылающих дворянских усадеб. Земля — подстилка под ихними порками, и вдруг ее, как хлебища в узел, со всеми ручьями ее и пригорками крестьянин взял и зажал, закорузел. В очках манжетщики, злобой похаркав, ползли туда, где царство да графство. Дорожка скатертью! Мы и кухарку каждую выучим управлять государством! Мы жили пока производством ротаций. С окопов летело в немецкие уши: — Пора кончать! Выходите брататься! — И фронт расползался в улитки теплушек. Такую ли течь загородите горстью? Казалось — наша лодчонка кренится — Вильгельмов сапог, Николаева шпористей, сотрет Советской страны границы. Пошли эсеры в плащах распашонкой, ловили бегущих в свое словоблудьище, тащили по-рыцарски глупой шпажонкой красиво сразить броневые чудища! Ильич петушившимся крикнул: — Ни с места! Пусть партия взвалит и это бремя. Возьмем передышку похабного Бреста. Потеря — пространство, выигрыш — время.— Чтоб не передохнуть нам в передышку, чтоб знал — запомнят удары мои, себя не муштровкой — сознанием вышколи, стройся рядами Красной Армии. Историки с гидрой плакаты выдерут — чи эта гидра была, чи нет? — а мы знавали вот эту гидру в ее натуральной величине. «Мы смело в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это!» Деникин идет. Деникина выкинут, обрушенный пушкой подымут очаг. Тут Врангель вам — на смену Деникину. Барона уронят — уже Колчак. Мы жрали кору, ночевка — болотце, но шли миллионами красных звезд, и в каждом — Ильич, и о каждом заботится на фронте в одиннадцать тысяч верст. Одиннадцать тысяч верст окружность, а сколько вдоль да поперек! Ведь каждый дом атаковывать нужно, каждый врага в подворотнях берег. Эсер с монархистом шпионят бессонно — где жалят змеей, где рубят сплеча. Ты знаешь путь на завод Михельсона? Найдешь по крови из ран Ильича. Эсеры целят не очень верно — другим концом да себя же в бровь. Но бомб страшнее и пуль револьверных осада голода, осада тифов. Смотрите — кружат над крошками мушки, сытней им, чем нам в осьмнадцатом году,— простаивали из-за осьмушки сутки в улице на холоду. Хотите сажайте, хотите травите — завод за картошку — кому он не жалок! И десятикорпусный судостроитель пыхтел и визжал из-за зажигалок. А у кулаков и масло и пышки. Расчет кулаков простой и верненький — запрячь хлеба да зарой в кубышки николаевки да керенки. Мы знаем — голод сметает начисто, тут нужен зажим, а не ласковость воска, и Ленин встает сражаться с кулачеством и продотрядами и продразверсткой. Разве в этакое время слово «демократ» набредет какой головке дурьей?! Если бить, так чтоб под ним панель была мокра: ключ побед — в железной диктатуре. Мы победили, но мы в пробоинах: машина стала, обшивка — лохмотья. Валы обломков! Лохмотьев обойных! Идите залейте! Возьмите и смойте! Где порт? Маяки поломались в порту, кренимся, мачтами волны крестя! Нас опрокинет — на правом борту в сто миллионов груз крестьян. В восторге враги заливаются воя, но так лишь Ильич умел и мог — он вдруг повернул колесо рулевое сразу на двадцать румбов вбок. И сразу тишь, дивящая даже; крестьяне подвозят к пристани хлеб. Обычные вывески — купля — — продажа — — нэп. Прищурился Ленин: — Чинитесь пока чего, аршину учись, не научишься — плох.— Команду усталую берег покачивал. Мы к буре привыкли, что за подвох? Залив Ильичем указан глубокий и точка смычки-причала найдена, и плавно в мир, строительству в доки, вошла Советских республик громадина. И Ленин сам где железо, где дерево носил чинить пробитое место. Стальными листами вздымал и примеривал кооперативы, лавки и тресты. И снова становится Ленин штурман, огни по бортам, впереди и сзади. Теперь от абордажей и штурма мы перейдем к трудовой осаде. Мы отошли, рассчитавши точно. Кто разложился — на берег за ворот. Теперь вперед! Отступленье окончено. РКП, команду на борт! Коммуна — столетия, что десять лет для ней? Вперед — и в прошлом скроется нэпчик. Мы двинемся во сто раз медленней, зато в миллион прочней и крепче. Вот этой мелкобуржуазной стихии еще колышется мертвая зыбь, но, тихие тучи молнией выев, уже — нарастанье всемирной грозы. Враг сменяет врага поределого, но будет — над миром зажжем небеса, — но это уже полезней проделывать, чем об этом писать.— Теперь, если пьете и если едите, на общий завод ли идем с обеда, мы знаем — пролетариат — победитель, и Ленин — организатор победы. От Коминтерна до звонких копеек, серпом и молотом в новой меди, одна неписаная эпопея — шагов Ильича от победы к победе. Революции — тяжелые вещи, один не подымешь — согнется нога. Но Ленин меж равными был первейший по силе воли, ума рычагам. Подымаются страны одна за одной — рука Ильича указывала верно: народы — черный, белый и цветной — становятся под знамя Коминтерна. Столпов империализма непреклонные колонны буржуи пяти частей света, вежливо приподымая цилиндры и короны, кланяются Ильичевой республике советов. Нам не страшно усилие ничье, мчим вперед паровозом труда… и вдруг стопудовая весть — с Ильичем удар. __________
Если бы выставить в музее плачущего большевика, весь день бы в музее торчали ротозеи. Еще бы — такое не увидишь и в века! Пятиконечные звезды выжигали на наших спинах панские воеводы. Живьем, по голову в землю, закапывали нас банды Мамонтова. В паровозных топках сжигали нас японцы, рот заливали свинцом и оловом, отрекитесь! — ревели, но из горящих глоток лишь три слова: — Да здравствует коммунизм! — Кресло за креслом, ряд в ряд эта сталь, железо это вваливалось двадцать второго января в пятиэтажное здание Съезда советов. Усаживались, кидались усмешкою, решали походя мелочь дел. Пора открывать! Чего они мешкают? Чего президиум, как вырубленный, поредел? Отчего глаза краснее ложи? Что с Калининым? Держится еле. Несчастье? Какое? Быть не может! А если с ним? Нет! Неужели? Потолок на нас пошел снижаться вороном. Опустили головы — еще нагни! Задрожали вдруг и стали черными люстр расплывшихся огни. Захлебнулся колокольчика ненужный щелк. Превозмог себя и встал Калинин. Слёзы не сжуешь с усов и щек. Выдали. Блестят у бороды на клине. Мысли смешались, голову мнут. Кровь в виски, клокочет в вене: — Вчера в шесть часов пятьдесят минут скончался товарищ Ленин! — Этот год видал, чего не взвидят сто. День векам войдет в тоскливое преданье. Ужас из железа выжал стон. По большевикам прошло рыданье. Тяжесть страшная! Самих себя же выволакивали волоком. Разузнать — когда и как? Чего таят! В улицы и в переулки катафалком плыл Большой театр. Радость ползет улиткой. У горя бешеный бег. Ни солнца, ни льдины слитка — всё сквозь газетное ситко черный засеял снег. На рабочего у станка весть набросилась. Пулей в уме. И как будто слезы стакан опрокинули на инструмент. И мужичонко, видавший виды, смерти в глаз смотревший не раз, отвернулся от баб, но выдала кулаком растертая грязь. Были люди — кремень, и эти прикусились, губу уродуя. Стариками рассерьезничались дети, и, как дети, плакали седобородые. Ветер всей земле бессонницею выл, и никак восставшей не додумать до конца, что вот гроб в морозной комнатеночке Москвы революции и сына и отца. Конец, конец, конец. Кого уверять! Стекло — и видите под… Это его несут с Павелецкого по городу, взятому им у господ. Улица, будто рана сквозная — так болит и стонет так. Здесь каждый камень Ленина знает по топоту первых октябрьских атак. Здесь всё, что каждое знамя вышило, задумано им и велено им. Здесь каждая башня Ленина слышала, за ним пошла бы в огонь и дым. Здесь Ленина знает каждый рабочий, сердца ему ветками елок стели. Он в битву вел, победу пророчил, и вот пролетарий — всего властелин. Здесь каждый крестьянин Ленина имя в сердце вписал любовней, чем в святцы. Он земли велел назвать своими, что дедам в гробах, засеченным, снятся. И коммунары с-под площади Красной, казалось, шепчут: — Любимый и милый! Живи, и не надо судьбы прекрасней — сто раз сразимся и ляжем в могилы! — Сейчас прозвучали б слова чудотворца, чтоб нам умереть и его разбудят,— плотина улиц враспашку растворится, и с песней на смерть ринутся люди. Но нету чудес, и мечтать о них нечего. Есть Ленин, гроб и согнутые плечи. Он был человек до конца человечьего — неси и казнись тоской человечьей. Вовек такого бесценного груза еще не несли океаны наши, как гроб этот красный, к Дому союзов плывущий на спинах рыданий и маршей. Еще в караул вставала в почетный суровая гвардия ленинской выправки, а люди уже прожидают, впечатаны во всю длину и Тверской и Димитровки. В семнадцатом было — в очередь дочери за хлебом не вышлешь — завтра съем! Но в эту холодную, страшную очередь с детьми и с больными встали все. Деревни строились с городом рядом. То мужеством горе, то детскими вызвенит. Земля труда проходила парадом — живым итогом ленинской жизни. Желтое солнце, косое и лаковое, взойдет, лучами к подножью кидается. Как будто забитые, надежду оплакивая, склоняясь в горе, проходят китайцы. Вплывали ночи на спинах дней, часы меняя, путая даты. Как будто не ночь и не звезды на ней, а плачут над Лениным негры из Штатов. Мороз небывалый жарил подошвы. А люди днюют давкою тесной. Даже от холода бить в ладоши никто не решается — нельзя, неуместно. Мороз хватает и тащит, как будто пытает, насколько в любви закаленные. Врывается в толпы. В давку запутан, вступает вместе с толпой за колонны. Ступени растут, разрастаются в риф. Но вот затихает дыханье и пенье, и страшно ступить — под ногою обрыв — бездонный обрыв в четыре ступени. Обрыв от рабства в сто поколений, где знают лишь золота звонкий резон. Обрыв и край — это гроб и Ленин, а дальше — коммуна во весь горизонт. Что увидишь?! Только лоб его лишь, и Надежда Константиновна в тумане за… Может быть, в глаза без слез увидеть можно больше. Не в такие я смотрел глаза. Знамен плывущих склоняется шелк последней почестью отданной: «Прощай же, товарищ, ты честно прошел свой доблестный путь, благородный». Страх. Закрой глаза и не гляди — как будто идешь по проволоке провода. Как будто минуту один на один остался с огромной единственной правдой. Я счастлив. Звенящего марша вода относит тело мое невесомое. Я знаю — отныне и навсегда во мне минута эта вот самая. Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слезы из глаз. Сильнее и чище нельзя причаститься великому чувству по имени — класс! Знамённые снова склоняются крылья, чтоб завтра опять подняться в бои — «Мы сами, родимый, закрыли орлиные очи твои». Только б не упасть, к плечу плечо, флаги вычернив и веками алея, на последнее прощанье с Ильичем шли и медлили у мавзолея. Выполняют церемониал. Говорили речи. Говорят — и ладно. Горе вот, что срок минуты мал — разве весь охватишь ненаглядный! Пройдут и наверх смотрят с опаской, на черный, посыпанный снегом кружок. Как бешено скачут стрелки на Спасской. В минуту — к последней четверке прыжок. Замрите минуту от этой вести! Остановись, движенье и жизнь! Поднявшие молот, стыньте на месте. Земля, замри, ложись и лежи! Безмолвие. Путь величайший окончен. Стреляли из пушки, а может, из тыщи. И эта пальба казалась не громче, чем мелочь, в кармане бренчащая — в нищем. До боли раскрыв убогое зрение, почти заморожен, стою не дыша. Встает предо мной у знамен в озарении темный земной неподвижный шар. Над миром гроб, неподвижен и нем. У гроба — мы, людей представители, чтоб бурей восстаний, дел и поэм размножить то, что сегодня видели. Но вот издалека, оттуда, из алого в мороз, в караул умолкнувший наш, чей-то голос — как будто Муралова — «Шагом марш». Этого приказа и не нужно даже — реже, ровнее, тверже дыша, с трудом отрывая тело-тяжесть, с площади вниз вбиваем шаг. Каждое знамя твердыми руками вновь над головою взвито ввысь. Топота потоп, сила кругами, ширясь, расходится миру в мысль. Общая мысль воедино созвеньена рабочих, крестьян и солдат-рубак: — Трудно будет республике без Ленина. Надо заменить его — кем? И как? Довольно валяться на перине клоповой! Товарищ секретарь! На тебе — вот — просим приписать к ячейке еркаповой сразу, коллективно, весь завод…— Смотрят буржуи, глазки раскоряча, дрожат от топота крепких ног. Четыреста тысяч от станка горячих — Ленину первый партийный венок. — Товарищ секретарь, бери ручку… Говорят — заменим… Надо, мол… Я уже стар — берите внучика, не отстает — подай комсомол.— Подшефный флот, подымай якоря, в море пора подводным кротам. «По морям, по морям, нынче здесь, завтра там». Выше, солнце! Будешь свидетель — скорей разглаживай траур у рта. В ногу взрослым вступают дети — тра-та-та-та-та та-та-та-та. «Раз, два, три! Пионеры мы. Мы фашистов не боимся, пойдем на штыки». Напрасно кулак Европы задран. Кроем их грохотом. Назад! Не сметь! Стала величайшим коммунистом-организатором даже сама Ильичева смерть. Уже над трубами чудовищной рощи, руки миллионов сложив в древко, красным знаменем Красная площадь вверх вздымается страшным рывком. С этого знамени, с каждой складки снова живой взывает Ленин: — Пролетарии, стройтесь к последней схватке! Рабы, разгибайте спины и колени! Армия пролетариев, встань стройна! Да здравствует революция, радостная и скорая! Это — единственная великая война из всех, какие знала история. Комментарии
Впервые полностью [1] напечатана отдельным изданием — Л., ГИЗ, 1925; 2-е отдельное издание — М., ГИЗ, 1927.
Подступами к поэме о вожде явились первые стихотворения поэта на ленинскую тему: «Владимир Ильич!» (1920) и «Мы не верим!» (1923). В автобиографии «Я сам» возникновение замысла поэмы о Ленине Маяковский относит к 1923 году: «Начал обдумывать поэму «Ленин». К осуществлению этого замысла поэт вплотную приступил, потрясенный смертью вождя. 31 марта 1924 года он закончил работу над стихотворением «Комсомольская». К апрелю 1924 года относится, очевидно, и начало непосредственной работы над поэмой. Произведение было закончено в октябре 1924 года; первое чтение поэмы «Владимир Ильич Ленин» состоялось 12 октября 1924 года. В этот день Маяковский прочитал поэму сотрудникам газеты «Рабочая Москва» (см. заметку «Поэма В. Маяковского о Ленине» — «Вечерняя Москва», 1924, 13 октября).
1
До публикации поэмы в целом главы и отрывки из нее печатались в различных периодических изданиях, начиная с октября 1924 года.
18 октября 1924 года в газете «Рабочая Москва» появился первый отрывок из поэмы — под заглавием «Партия».
В автобиографии «Я сам» поэт, обычно сдержанно называющий поэтические «итоги года», поэме «Владимир Ильич Ленин» уделил особое место. В главе «24-й год» он записал: «Закончил поэму «Ленин». Читал во многих рабочих собраниях. Я очень боялся этой поэмы, так как легко было снизиться до простого политического пересказа. Отношение рабочей аудитории обрадовало и утвердило в уверенности нужности поэмы».
В прижизненных изданиях поэмы имеются разночтения. Эти разночтения свидетельствуют о тщательной работе, проделанной поэтом на всех стадиях создания поэмы. Об этом же свидетельствуют и сохранившиеся рукописные материалы — черновой автограф поэмы (в записных книжках 1924 г., не полностью) и машинописная копия, не правленная автором, напечатанная без разбивки на стихотворные строки, как прозаический текст [2] (ГММ).
Наибольший интерес представляет собою черновой автограф, отразивший несколько «возвращений» автора к тексту произведения, причем в плане не только «выделки» отдельных строк, но стилистических и композиционных изменений в целом.
2
Именно эти два источника Маяковский имел в виду, говоря о двух «оригиналах поэмы»: «первый оригинал, написанный мною прозой, потому что я должен был его везти через французскую границу и боялся, что его заберут… другой оригинал, по которому ясно видно, что я бы не мог его сейчас написать, потому что он испещрен всякими поправками (это черновик)…» (Выступление на Первой всесоюзной конференции пролетарских писателей 9 января 1925 г.). В ряде исследований встречается мысль о том, что должны были существовать еще два не дошедших до нас источника поэмы: беловой автограф и авторизованная машинопись. Можно предположить, однако, что, учитывая крайне сжатые сроки создания поэмы, этих текстов в необходимой текстологической последовательности могло и не быть: автор переделывал черновик «на ходу», внося исправления на слух, когда диктовал текст машинистке.
Уже при жизни Маяковского поэма «Владимир Ильич Ленин» стала известна за рубежом: в 1924 году отрывки из нее перевел известный немецкий переводчик Гуго Гупперт (впоследствии неоднократно переводивший поэму, вплоть до наших дней) — в газете «T"agliche Rundschau», Berlin, № 233, 5. Oktober; в 1927 году — в изд. «Junges Russland», Sonderheft der literarischen Zeitschrift «Orplid», 1927. В 1926 году поэма стала известна английскому читателю — в изд. English version by R. R. S. and M. Z. «Communist Review», London, 1926, January — появился отрывок из нее под заглавием «Смерть Ленина».
Наибольшую известность за рубежом поэма получила после Великой Отечественной войны. Ее переводчиками были Г. Маршалл (англ.), Л. Стоянов (болгар.), Ан. Гидаш (венгер.), Артур Сандауер (польск.) и др. [3]
… голос прадеда Бромлея и Гужона — первого паровика… — Бромлей и Гужон — владельцы крупных заводов в Москве. После революции заводы стали называться «Красный пролетарий» и «Серп и молот».
3
Данные приводятся по материалам Научной библиотеки ГММ.
в официальном магазине Литрес