Весна все возвращает к жизни. Будит спящее, творит замену умершему. Так было и в памятном сорок пятом, когда облегченно вздохнула целая страна, и миллионы людей поняли — будут жить. Вот и сейчас зеленая дымка свежей листвы опустилась на березы и даже на мрачных елях, что растут у колхозного правления, ветки подернулись светло-зеленой бахромой новых иголок. И тысячи-тысячи новых запахов сменили поднадоевшее морозное однообразие, до кислой оскомины прокопченное печным дымом. И земля проснулась, задышала, запарила под щедрыми солнечными лучами. На пригорках, в помощь им зажелтели цветы мать-и-мачехи, говоря об окончательной победе долгожданной весны. Вспенились сады, и дружно, с задором, торопясь, полезла вдоль сараев крапива, а на огородах, еще прохладных и сырых, проклюнулись шустрые одуванчики. Средь извечной грязи промялись, просушились тропиночки. А скотинка, выйдя из темных хлевов, просто ошалела от солнца и нежной травы на взгорках. Фуфайки и ушанки все чаще стали скучать без дела, вися на гвоздике за дверью в сенцах, и пошла веселая, горячая пора: поля-огороды. К маю уже кое-что успели посадить: лучок, морковку, свеклу. Самые прыткие, у кого огороды повыше и раннюю картошку в землю кинули. Но среди всей этой суматохи и круговерти, приходит один день… Накануне, под вечер, все дела затихают. Фронтовики чинно, с достоинством стягиваются к Филиппычу. У него большой стол в палисаднике и спокойная хозяйка. Эта традиция пошла с того давнего 46-го, когда из дальних краев в деревню вернулись те немногие мужики, что уцелели, защищая святое право на существование своего великого и многострадального народа. По случаю, прямо с утра, сколотили из свежих досок длинную столешницу, чтобы места всем хватило, вкопали двенадцать дубовых столбушков, и пока бабы хлопотали с закуской, стол был готов.
— Доски бы построгать надо, — сновал между строителями маленький, шустрый Колян, — Дак, как же так! — Он поминутно всплескивал руками и хватался за черную кудрявую голову. — Дак, они же лохматые, как собаки!
— Угомонись, — осадил его хозяин. — Тут куб леса. Два дня всей бригадой строгать придется. А у нас время поджимает: самогон киснет.
— Ишь, какой щепетильный нашелся, — встрял бывший командир танка круглолицый, светлый Наум. — Можно подумать ты всю войну на белой скатерти ел.
— Нет, но я люблю, чтобы порядок был.
— Раз любишь порядок, то после праздника придешь с рубанком, да прогладишь, — решил хозяин. — Чтобы к будущему году был порядок, как ты привык, а мы посмотрим, как ты его любишь. Прав я, мужики?
— Да, да, да, — дружным хором подхватили остальные, — покажи, Колян, на что разведка способна.
Вот так все и началось.
Мутная самогонка лилась по граненым стаканам, резалось вновь принесенное сало, еще теплый, ноздрястый хлеб. Вдоль всего стола красовались большие миски с бочковыми огурцами и квашеной капустой, заправленной луком и душистым подсолнечным маслом.
— Ну, за Победу, — скомандовал Филиппыч. Зазвенели стаканы, мужики сморщились, крякнули, захрустели капустой. Крупные ломти брали руками: здесь все свои, ни к чему фиглярничать. Из трехлитровой бутылки Филиппыч налил по второй. Стаканы передавали по кругу. Когда оделили каждого, над столом вознеслась мощная фигура хозяина. Он некоторое время молчал, собираясь, поднял стакан, и произнес непривычно хриплым голосом:
— За тех, кто остался.
За ним поднялись все остальные.
— Ванька Серов… Петька Кошин… Сашка Кошин…
— Валька Цыбис… Валек Сытин… Илья мой…
Каждый назвал два-три имени: братьев, друзей, соседей, годков. Тех, с кем прошло детство, юность, и с которыми уже не выпить. Когда назвали всех, пришла минута молчания. Выпили стоя, взяли закуску, сели, молча закусили. Прошло еще некоторое время, прежде чем завязался разговор.
— А ведь Илья-то… у меня на глазах…
И потянулись из души черные, тяжелые воспоминания. Хочется выплеснуть их в чистый майский вечер, чтобы в душе осталось поменьше и может быть легче станет. Легче. А вдруг забудется что. Наконец-то подал голос и Клим Егорыч.
— Пора бы и за нас…
— Пора, пора, — подхватили уже подогретые мужики, — и за вас, и за нас.
«За нас» — это значит за героев. За настоящих Героев Советского Союза. За Клима Егорыча и Сергея Ивановича. Богата, богата деревня героями. В ином районе такого нет. И пьют мужики за героев, за себя, за здравие. Одни раскраснелись, другие носом клевать стали, третьих жены домой увели. Закончился еще один майский день.
Шли годы. Доски стола, омытые дождями, иссушенные ветрами и солнцепеком, посерели, потрескались, да и сами ветераны… Время, боль и старые раны оставили свой беспощадный след на людях: головы поседели, макушки оголились, лица покрылись глубокими морщинами, а фигуры ссутулились и скособочились. Но как и прежде, раз в год, они встречались за столом Филиппыча.
Были, однако, и хорошие перемены. Страна немного оправилась от страшных ран и потерь. Жизнь постепенно налаживалась, и тут стали вспоминать о героях и их заслугах. О них стали писать, приглашать на встречи. Зачастили в деревню журналисты, потом и телевидение, вплоть до того, что из самой Москвы пожаловали. А где еще есть деревенька, из которой сразу два героя вышли? А уж таких гостей в карман не спрячешь, не утаишь. И вот, по старой доброй традиции, майским вечером, расселись мужики за длинным столом, и завели неспешный разговор.
— А что, Клим Егорыч, городские гости у тебя были? Гостинцев-то привезли? — стараясь казаться равнодушным, спросил Наум. А хитрющие глазки его так и сверкали.
— А то как же! — с готовностью ответил герой. — И занавески новые привезли, и стулья, и зеркало с тумбочкой в переднюю.
— Да-а-а, — затянул бывший командир танка, — надо было и нам воевать получше.
— А кто тебе не давал? — удивился Клим Егорыч.
Наум на минуту задумался, потом качнул головой:
— Не-е-е, три героя на деревню, это перебор. Страна на стульях разорится.