Но царь убит! И избран новый. Их охватила злоба и отчаянье. К этому присоединилось и чувство обиды. Отчего в Москву не позвали выборных от Северской земли и кто выбрал этого царя? Елец, лагерь царских войск, и Путивль, один из значительнейших городов этой земли, стали во главе этого движения.

Верный новоизбранному царю Василию, честный, но слабый старый князь Бухтеяров, путивльский воевода, напрасно старался успокоить разъяренных путивлян. Они прогнали его с площади и осадили на воеводском дворе. Путивль к тому времени тоже готовился к походу на хана. Беднейшие из путивлян продавали свой последний скарб и на вырученные гроши покупали какое ни на есть вооружение. Нахлынули в Путивль и бродяги, и беглые холопы, и разбойники с вольных степей в чаянии желанного похода. Каждый день являлись новые и новые слухи. Но, как один человек, Северская земля решила не целовать царю Василию крест на верность.

Прибытие нового воеводы, князя Григория Петровича Шаховского, сразу дало направление народному движению. В угоду путивлянам он посадил князя Бухтеярова в тюрьму и, собрав народ, торжественно объявил, что царь Димитрий спасся и живет теперь в Самборе, у своей тещи, но скоро явится на Русь.

С этой минуты вопрос был решен. Во все стороны полетели гонцы с радостной вестью. Роковое имя Димитрия с чудесной легкостью овладевало народным воображением. Моравск, Новгород-Северский, Севск, Оскол, Кромы, Чернигов, Ливны и Белгород поклялись умереть за Димитрия. Путивляне спешно усиливали крепость, копали рвы, делали валы и вкатывали на них тяжелые пушки, обращая их грозные жерла на дорогу к Москве, откуда можно было ожидать царских воевод.

Появились в Путивле и вольные казаки, тоже по недавней памяти желавшие послужить царю Димитрию. Дни и ночи все прибывали и прибывали новые люди, дворяне, дети боярские, бездомные проходимцы. Скоро в городе уже не хватало места. Тогда начали устраиваться за городскими воротами, кто был побогаче, раскидывали шатры, остальные жили как попало, ночевали в телегах и под телегами, некоторые спали прямо на земле, положив под голову кафтан или седло.

Путивль быстро обратился в огромный военный лагерь, и дикий и пьяный разгул воцарился в нем. Казалось, этот город никогда не спал. Днем он гудел и шумел, приезжали и уезжали люди, слышались ругань, крики, выстрелы. Ночью небо заревом пылало от бесчисленных костров, горевших за городом. Всю ночь раздавались звуки музыки, песни на русском, малороссийском, польском и даже цыганском языках, пьяные крики, шум, ссоры, нередко кончавшиеся ударом ножа или пистолетным выстрелом.

Это был невероятный хаос, непонятная и страшная смесь разврата и добродетели, героев и разбойников, людей, шедших на смерть ради любимого, считаемого ими истинным царя, и шедших только ради насилия и грабежа.

Шаховской молчал, потому что был бессилен и потому что отлично понял, что не он управляет этой толпой, а она держит его в своих грубых лапах и при первом его властном слове мгновенно разорвет в клочья, как голодные волки неосторожного пса. Тут нужен был иной человек. А князь, «всей крови заводчик», не мог управлять вызванной им силой.

— Хитер князь Василий, нечего говорить, да только не по себе дерево загнул, — произнес, вставая с места, высокий, средних лет мужчина в темном, отороченном соболями кафтане. Это был путивльский воевода, князь Григорий Петрович Шаховской.

Его умное лицо осветилось насмешливой улыбкой. В комнате, кроме него, было двое: один уже пожилой, с седеющей длинной бородой, черниговский воевода, князь Андрей Андреевич Телятевский, и другой, совсем еще молодой человек с курчавой темной бородкой, решительным и красивым лицом, веневский сотник, дворянин Истома Пашков. Оба они приехали в этот день к князю, чтобы с ним переговорить о дальнейшем.

— Не лучше царя Бориса, — презрительно ответил Телятевский, — сам крест целовал без думы опал не накладывать, а что ж вышло? — продолжал он, воодушевляясь. — Спервоначалу — тебя воеводить на Путивль. Экая честь для Шаховского!

— Себе на шею, — усмехнулся воевода.

— А потом князь Рубец-Масальский в Карелу, боярин Салтыков в Ивангород, дьяк Власьев в Уфу… Шубник! Тьфу! Не впервой крест на кривде целует, — и старый князь сплюнул.

— Последние дни царюет, — сверкнув глазами, проговорил Истома.

— Где правда, где ложь, не разобрать теперь.

— В Москве разберем, — сказал Шаховской.

— Не за Димитрия воюю, — с юношеской пылкостью заговорил Истома, — ибо, не гневайся, князь, и сперва не очень я верил в него, что доподлинно он сын царя Ивана, а что теперь спасся, уж и совсем не верю.

Шаховской зорко взглянул на него и снова с усмешкой повторил:

— В Москве разберем.

— Все считал я неправдой, — тихо начал Телятевский, — не признал я Димитрия царем, веры не было в него, не признаю и Василия теперь, криводушный он, и не такого надоть нам.

— Слушайте, други, верь не верь мне кто хочет, — начал князь Шаховской, — а доподлинно знаю я, что спасся Димитрий Иванович. Вместе съехались мы под Серпуховом с ним да с поляком Бучинским, и царь он истинный. Вместе до Путивля мы ехали, а тут он на Самбор поехал с Бучинским. Верь не верь, а это верно, — повторил воевода.

Он говорил, по-видимому, искренно и уверенно, но что-то неуловимо лукавое мелькало в его насмешливом взоре.

Пашков и Телятевский посмотрели на него и ничего не ответили.