В рассказах Лейкина получила отражение та самая «толстозадая» Россия, которая наиболее ярко представляет «век минувший» — оголтелую погоню за наживой и полную животность интересов, сверхъестественное невежество и изворотливое плутовство, освящаемые в конечном счете, буржуазными «началами начал».
I
Утромъ купецъ Иванъ Денисовичъ Шелкаевъ, уходя изъ своей квартиры на Пескахъ, говорилъ провожавшей его жен:
— О переписи я вамъ уже толковалъ…
Та тотчасъ-же сдлала кислое лицо и отвчала:
— Да, да… Это ужасти что такое!.. Какіе нынче порядки!..
— Ну, закудахтала, закудахтала! Чего-жъ тутъ кудахтать-то! — остановилъ ее Шелкаевъ, надвая шубу. — Страшнаго тутъ ничего нтъ.
— Ну, вотъ, поди-жъ ты! А я ужъ два раза сны страшные видла.
— Брось. Мы по окончаніи года счетъ лавки длаемъ, такъ надо-же и насъ самихъ сосчитать. Такъ вотъ… О переписи я уже говорилъ…. Самая перепись 28 числа въ будущій вторникъ будетъ.
— Я не изъ-за этого. А вотъ помяни мое слово…. какъ перепишутъ всхъ — наврное на купеческій капиталъ накинутъ, да и на лавку тоже…
— Дай ты мн сказать… Чего ты стрекочешь! — пожималъ плечами Шелкаевъ. — Такъ вотъ я и говорю… О переписи я уже толковалъ вамъ… А передъ переписью сегодня или завтра будутъ ходить по квартирамъ счетчики и раздавать переписные листки съ объясненіемъ…
— Сегодня? — всплеснула руками супруга.
— Дашь ты мн говорить или нтъ? — воскликнулъ Шелкаевъ. — Такъ вотъ придутъ съ листками… Смотрите-же, не вздумайте не брать ихъ и отказываться.
— Зачмъ-же не брать, если ужъ такое положеніе!
— Да вдь ужъ я васъ знаю, оттого и говорю. Такъ листки взять, выслушать все внимательно, что будутъ говорить, и листки положить ко мн на конторку. Поняла?
— Все поняла, — отвчала супруга.
— Ну, такъ я пошелъ.
Шелкаевъ ушелъ въ лавку. А супруга его бросилась тотчасъ-же будить своихъ дочерей.
— Эки халды! — кричала она, входя въ ихъ спальню. — Сегодня счетчики придутъ, будутъ листки какіе-то раздавать, а он дрыхнутъ до десятаго часа!
Старшая дочка Соня, двушка лтъ двадцати двухъ, спавшая внизъ лицомъ, подняла на постели голову сфинксомъ и спросила заспаннымъ голосомъ:
— Да неужто сегодня придутъ? вдь сказывали, что во вторникъ.
— Во вторникъ всхъ васъ, дуръ, переписывать будутъ, а сегодня придутъ, чтобы всмъ листки раздавать.
— Это зачмъ-же? На память, что-ли? — спросила вторая дочь, Надя и, свъ на постель, начала одваться.
— На память, на память. И теб особенный листокъ поднесутъ. Вмст съ вникомъ, — отвчала мать.
— За что-же съ вникомъ-то? У васъ все съ вникомъ!… За какія такія провинности?
— А вотъ за такія, чтобы дрыхла меньше. Вставайте… Да одвайтесь, какъ слдуетъ, чтобъ чучелами-то въ капотахъ не сидть… А то придутъ… Я одна… Мн одной-то и не сообразить. Отецъ вашъ сказалъ, что счетчики будутъ какія-то объясненія длать.
— Зачмъ-же чучелами сидть? Мы очень хорошо понимаемъ, что при кавалерахъ это даже невозможно и молодые люди, — прибавила Соня.
— Да даже и стыдно, потому мы читали, что все это молодые люди, — прибавила Соня.
— И неизвстно, кому какая судьба… — продолжала Надя. — Можетъ быть и…
— Женихи? Вотъ дуры-то! Люди по длу придутъ, а он.
— Ахъ, маменька, ничего неизвстно! Лидинька Самихина на одной сторон улицы только въ окошко глядла, а на другой сторон улицы тоже молодой человкъ изъ окошка смотрлъ… Сначала другъ другу только улыбались и пронзительность глазъ длали, а потомъ — женихъ и невста…
— Ну, ну, ну! За пронзительность глазъ вамъ здоровую трепку…
Двушки одвались, надвали чулки, сапоги, юбки. Надя полненькая блондинка, говорила:
— Вотъ жизнь-то! Только и слышишь, что вникъ, да трепку, да потасовку.
— Какое платье сегодня надть? — спросила она мать.
— Ты прежде рыло-то умой да лобъ перекрести, а потомъ и о плать…
— Боже мой, какіе несовременные разговоры! Рыло… Не вздумайте пожалуйста такъ при счетчикахъ разговаривать съ нами. Вдь это одинъ конфузъ будетъ, — говорила Соня, подходя къ умывальнику. — Ты, Надя, какъ хочешь, а я надну бланжевое платье, въ которомъ я на свадьб у Трегубовыхъ была.
— Сонька! Да ты никакъ съума сошла! Вдь у насъ не балъ, — сказала мать.
— А во что-же прикажете мн одться? Шерстяное коричневое у меня засалившись, а съ полосками синее тсно, и я боюсь, что оно по швамъ треснетъ.
— Ты-бы еще больше калачей ла! Но отчего теб чернаго не надть?
— Что-жъ у насъ похороны, что-ли?
— Вотъ дура-то! Да неужели ты его раньше-то на похороны надвала! И наконецъ, ты можешь съ желтымъ бантомъ на груди…
— Вотъ разв что съ желтымъ бантикомъ…