В рассказах Лейкина получила отражение та самая «толстозадая» Россия, которая наиболее ярко представляет «век минувший» — оголтелую погоню за наживой и полную животность интересов, сверхъестественное невежество и изворотливое плутовство, освящаемые в конечном счете, буржуазными «началами начал».
I
Было восемь часовъ вечера. Рабочій день кончился. Колокольчикъ на кирпичномъ завод купца Замотаева, расположенномъ, какъ и вс кирпичные заводы, при рк, прозвонилъ къ ужину. Рабочіе начали выходить на беретъ — грязные, босые. Нкоторые не имли даже опоясокъ на линючихъ ситцевыхъ рубахахъ. Нкоторые были безъ картузовъ, съ головами, обвязанными тряпицами. Вс спускались къ рк на плотъ мыться, но рдко кто былъ съ полотенцемъ или мыломъ. Большинство, поплескавъ на лицо воды и вымывъ руки, обтиралось грязными рукавами рубахи. Иные даже вовсе не обтирались, а просто отряхали руки отъ воды, лицо-же оставляли сохнуть. Ни разговоровъ, ни шутокъ не было. Вс были уставши посл рабочаго дня и было не до разговоровъ. Помывшись, кое-кто изъ запасливыхъ расчесывалъ волосы гребешкомъ, висвшимъ вмст съ ключомъ отъ сундука на опояск. У нихъ просили гребешки, но давали они рдко. Умывшись, рабочіе, однако, въ застольную сразу не шли, а поднявшись на берегъ, присаживались на бревна и на камни и скручивали папироски или закуривали трубки. Некурящіе просто стояли на берегу, почесывались, звали и смотрли на заходящее августовское солнце, краснымъ раскаленнымъ шаромъ спускавшееся за ркой за деревья.
Выходили изъ воротъ завода и женщины, но он стали выходить поздне мужчинъ. Женщины были на кирпичномъ завод только порядовщицами, то-есть он формовали кирпичъ, были на задльной плат, на своихъ харчахъ, и бросали работу не сейчасъ посл звонка, а додлавъ извстное количество сырого кирпича «до ровнаго счета», какъ он выражались. Большинство изъ нихъ были также босыя, съ приподнятыми юбками полинявшихъ ситцевыхъ платьевъ, складкой завязанныхъ у таліи. Женщины также стали опускаться къ рк на плотъ мыться. Тутъ уже мыла виднлось почти у всхъ. Нкоторыя выходили на беретъ съ обувью въ рукахъ, мыли на плоту лицо и руки, отмывали отъ ногъ глину и тутъ-же обувались. У многихъ были и полотенца, перекинутыя черезъ шею, но не имвшія таковыхъ обтирались головными платками. Тутъ были и пожилыя женщины, и молодыя. Были и двушки. Женщины, не взирая на усталость, тараторили.
— Восьмидесятую тысячу кирпичей сегодня окончила, — сказала Клавдія, красивая молодая двушка, смуглая, загорлая, съ здоровымъ румянцемъ на щекахъ, черноглазая и чернобровая, съ кокетливо выбившеюся прядью темныхъ волосъ на лбу изъ-подъ шелковаго съ разводами платка. — Завтра не выйду на работу, — объявила она товаркамъ и принялась утираться полотенцемъ съ вышитыми на концахъ красной бумагой птухами.
— Что такъ? Какой завтра праздникъ? — спросила ее Перепетуя, пожилая баба съ совсмъ коричневымъ лицомъ, отирая его снятымъ съ головы ветхимъ бумажнымъ платкомъ.
— Праздникъ Луки, цлованіе моей руки — вотъ и все. Просто останусь дома отдохнуть — вотъ и весь сказъ. Хочу черную кружевную фалборку на голубую юбку къ воскресенью себ пришить. Я у урядничиховой сестры чернаго кружева накупила. Вдь я по средамъ рдко когда хожу на работу, — сообщила Клавдія.
— Ну, иногда и по понедльникамъ узенькое воскресенье справляешь, — проговорила худенькая маленькая блондинка Малаша, тоже молодая, но совсмъ безцвтная, безъ бровей и со щурящимися глазами.
— Да, бываетъ, что и по понедльникамъ не работаю. А теб какая забота? — вскинула на нее вызывающіе красивые глаза Клавдія.
— Заботы нтъ. Но ты вдь уже у насъ извстная полубарыня, — продолжала Малаша, щуря безцвтные глаза. — У тебя есть и другая заработка. Ты иной разъ и на работу на заводъ не пойдешь, а вдесятеро выработаешь. Мы знаемъ, — уязвила она ее.
Клавдія презрительно покосилась на Малашу и сказала:
— Ахъ, ты, шлюха, шлюха! Ты прежде на себя-то посмотри.
Она сошла съ плота, сла на берету на камень и принялась обуваться. Малаша не унималась.
— Вотъ это-то самое названіе, чмъ ты меня назвала, для себя и прибереги, — крикнула она ей. — Да, прибереги. Самое подходящее теб будетъ. А я шелковъ себ на платье отъ хозяйскаго племянника не принимала, браслетками да сережками отъ охотниковъ не пользовалась, съ лавочниковымъ сыномъ, обнявшись, не сиживала.
Перепетуя, слыша эти слова, уперла руки въ бока, и захохотала.
— Ловко, Малаша! Ловко отбрила! — воскликнула она. — Такъ ее и надо! Напомни еще ей, какъ ее дровяной приказчикъ въ рк купалъ, чтобы жаръ-то насчетъ ейнаго баловства остылъ. Да видно, и посл этого ей неймется.
— Молчи, вдьма! Ужь кто-бы говорилъ, да не ты. Ты сама парнишекъ-погоньщиковъ на баранки къ себ приваживаешь, — отрызнулась на Перепетую Клавдія и, закусивъ губы, стала уходить съ берега.
Клавдія не жила на кирпичномъ завод. Она приходила на заводъ работать изъ сосдней деревни, гд жила со вдовцомъ отцомъ, сестрой, только что вышедшей изъ подростковъ, кривобокой и хромой двушкой Соней и двумя маленькими братишками-погодками лтъ семи-восьми. На сестр ея Сон лежали вс хозяйственныя работы въ дом, присмотръ за братишками и, кром того, она нянчила маленькаго ребенка Клавдіи — двочку Устю, плодъ любви несчастной, которую Клавдія родила года полтора тому назадъ.
Клавдія пробиралась по берегу домой. Молодые рабочіе, еще не ушедшіе въ застольную ужинать, осклаблялись на нее, любовались ея статной фигурой и походкой, кланялись ей. Она отвчала на поклоны гордымъ равнодушнымъ кивкомъ и шла дальше. У воротъ конторы стоялъ заводскій приказчикъ, среднихъ лтъ мужчина въ пиджак, картуз и съ клинистой черной бородкой.
— Клавдіи Феклистовн…- раскланялся онъ, снявъ картузъ и тоже осклабясь. — Что-бы когда-нибудь вечеркомъ зашла ко мн чайку попить съ вареньемъ? — шепнулъ онъ ей, подмигнувъ.
— Рыломъ не вышелъ еще, — отвчала Клавдія, не останавливаясь.
Приказчикъ, огорошенный такими словами, не смутился. Онъ сдлалъ вслдъ за ней нсколько шаговъ и продолжалъ:
— Не плюй въ колодецъ, душечка, пригодится водицы напиться. Приказчикъ, при разсчет, всегда теб подъ-тыщи кирпича можетъ приписать лишняго.
— Важное кушанье — полъ-тысячи! Видали.
И Клавдія, не оборачиваясь, шла дальше.
На балкон хозяйскаго дома стоялъ хозяйскій племянникъ, онъ-же и бухгалтеръ завода, молодой человкъ съ блокурой бородкой, въ соломянковой парочк и съ косымъ воротомъ русской рубахи, расшитымъ цвтной бумагой.