В рассказах Лейкина получила отражение та самая «толстозадая» Россия, которая наиболее ярко представляет «век минувший» — оголтелую погоню за наживой и полную животность интересов, сверхъестественное невежество и изворотливое плутовство, освящаемые в конечном счете, буржуазными «началами начал».
I
Давно уже спустились сумерки іюньской ночи и окрасили вс предметы въ блдно-срый цвтъ. На запад за узенькимъ озеркомъ, очень похожимъ на рку, виднлась розовая полоса солнечнаго заката. На берегу озера, чистаго, какъ хорошо вычищенный мломъ серебряный подносъ, дачникъ Константинъ Павловичъ Укромновъ, снимавшій на лто полуразвалившуюся помщичью усадьбу, примыкающую дворомъ къ озеру, любилъ рыбу. То-есть самъ онъ ничего не ловилъ, а только переносилъ желзное ведро съ мста на мсто, присаживался на камни и усиленно курилъ папиросы, а лакей его, шестнадцатилтній мальчикъ Уварка и усадебный сторожъ старикъ Калистратъ въ однхъ ситцевыхъ рубахахъ бродили съ бреднемъ около берега по поясъ въ вод. Калистратъ то и дло училъ Уварку и говорилъ:
— Тише, тише… и главное, не чертыхайся. Рыба неумытаго не любитъ. Никакихъ ругательныхъ словъ тоже на рыбной ловл говорить нельзя. Надо тихо, благообразно и съ ласковыми словами.
— Да я что-же… Нешто я смю ругаться при барин? Я только сказалъ: «Ахъ, чортъ! Опять щука выскочила», — оправдывался Уварка.
— Ну, и довольно. Умытаго помянулъ — я довольно. А рыба ужасти какъ этого не любитъ. Ты что сдлалъ? Ты ее разбудилъ — вотъ она и сиганула черезъ бреденъ. Рыба теперь подошла къ берегу и спитъ, опочиваетъ до восхода солнца, а ты ее разбудилъ.
— Ну, кажется, здсь подъ берегомъ ничего не спитъ, потому вотъ уже съ часъ ловимъ — и все безъ пути, — добродушно сказалъ Укромновъ, высокій, толстый съ двойнымъ подбородкомъ, среднихъ лтъ блондинъ съ толстыми усами, совсмъ закрывшими верхнюю губу.
— Какъ безъ пути? Два щуренка у васъ въ ведр сидятъ, плотва, язекъ… — отвчалъ Калистрага.
— А подъ вербой двухъ густерокъ поддли, — прибавилъ Уварка въ замаслянной фуражк блиномъ. — Да что я, двухъ густерокъ! Трехъ сразу.
Баринъ заглянулъ въ ведро и сталъ считать:.
— Разъ, два, три, пять… Тутъ и на полъ-ухи въ ведр нтъ, — сказалъ онъ. — Насъ вдь семеро за столъ садится.
— Погодите, наловимъ и на дв ухи. Дайте только срокъ… въ лучшемъ вид наловимъ, — проговорилъ Калистратъ. — Вотъ мы вернемся къ верб да и пройдемъ мимо ея еще разъ. Рыба обожаетъ подъ деревьями у берега становиться. Это для нея первое удовольствіе. А луговаго берега она не любитъ.
— Отчего?
— Да около луговаго берега и чайка можетъ налетть, и все эдакое… Рыба понимаетъ. Выпрыгивай Уварка, выпрыгивай на берегъ, а я съ своего конца загну бредень. Что-то есть. Выпрыгивай.
Уварка рванулся къ берегу, положилъ бредень на песокъ и сталъ на него на колни. Калистратъ сталъ вытягивать бредень.
— Есть что? — спрашивалъ баринъ.
— Голавль запутался. Да какой голавль-то! Стойте, стойте… Тутъ и плотичка. Разъ, два, три, четыре… Густерка… Получайте, Константинъ Павлычъ.
Укромновъ, тяжело кряхтя, нагнулся и сталъ бросать въ ведро трепещущую рыбу.
— Пожалуйте еще парочку ершиковъ. Не велички, но для навару первый сортъ, — бросилъ туда-же Калистратъ дв крошечныя рыбки. — Вотъ вы говорите, что полъ-ухи нтъ. Теперь ужь полъ-ухи съ походцемъ. Да мы еще наловимъ. Не извольте сумнваться.
— Да… Но удивительно, что ни одного окуня, — сказалъ баринъ со вздохомъ. — А Еликанида Ивановна у насъ только окуней и сть. Она ни щуки, ни плотвы не любитъ.
— Дайте только срокъ, дайте срокъ. И для барыни Еликаниды Ивановны окуня изловимъ, и подъ ихъ вкусъ потрафимъ. Дайте только срокъ. Вотъ подъ вербой пройдемъ съ бреднемъ, и окунь будетъ. Окунь обожаетъ на ночь подъ деревомъ стоять.
— Если рыба любитъ подъ деревьями стоять, то отчего намъ когда-нибудь не забраться вонъ на тотъ берегъ, на ту сторону, подъ олешникъ? — кивнулъ баринъ черезъ озеро.
— Экъ, хватили! Да вдь тотъ берегъ господина Плюшкевича.
— Ну и что-жъ изъ этого? Мы его берегъ не откусимъ, а только прідемъ къ нему на лодк и пройдемся съ бреднемъ.
— У господина Плюшкевича-то? Нтъ, не таковскій это мужчина, — сказалъ Калистратъ. — Вы его не знаете, баринъ. Онъ сейчасъ налетитъ и умоетъ. Прямо умоетъ на полтину или на рубль. А то судиться, зачмъ самовольно рыбу на его берегу ловятъ. Онъ только этого и ждетъ.
— Бреденькомъ-то? Да что-жъ тутъ такое? Вдь это не тоню поставить, — сказалъ баринъ.
— За наметку весной и то сорветъ полтину или четвертакъ. Ужъ на что наметка! Много-ли ею выловишь? И то сорветъ. Ну, не четвертакъ, такъ пятіалтынный, а ужъ накажетъ. Вдь вотъ по весн здшніе крестьяне по всему берегу въ мутную воду съ наметкой ходятъ, а на его беретъ, ахъ оставьте. Боятся… Потому налетитъ и умоетъ. А нтъ, сейчасъ свидтелей и потомъ или къ земскому начальнику на судъ въ рабочую пору. Каково это въ рабочую-то пору!
— Неужели земскій начальникъ за такое дяніе къ чему-нибудь присудить можетъ? — усумнился баринъ. — Мн кажется, что это пустяки.