В рассказах Лейкина получила отражение та самая «толстозадая» Россия, которая наиболее ярко представляет «век минувший» — оголтелую погоню за наживой и полную животность интересов, сверхъестественное невежество и изворотливое плутовство, освящаемые в конечном счете, буржуазными «началами начал».
На Знаменской площади, у Лиговки, стоитъ вагонъ конно-желзной дороги. Кондукторъ и кучеръ переводятъ лошадей съ одного конца вагона на другой. Къ вагону спшитъ публика, стараясь захватить мста, юркаетъ въ нутро и лзетъ на крышу. На крыш сидятъ уже человкъ шесть. Тутъ и оставной солдатъ, съ галунами на рукав; мастеровой мальчикъ въ короткомъ пальто, изъ подъ котораго выглядываетъ тиковый халатъ; полотеръ въ чуйк и со щеткой, завернутой въ зеленое сукно; мужикъ въ тулуп, съ жолтыми еще неотчищенными сапогами подъ мышкой и между ними купецъ въ длиннополомъ сюртук, въ шляп и съ краснымъ коленкоровымъ зонтикомъ въ рукахъ. Купецъ только что взлзъ, упарился, отираетъ фуляровымъ платкомъ потъ и говоритъ:
— То есть, Господи, до чего человкъ умудряется! Эдакая махина, слишкомъ сорокъ человкъ въ ней сидитъ, и везутъ ее дв лошади такъ легко, словно павлинье перо!
— Въ иностранныхъ земляхъ, говорятъ еще мудрене устроено, отвчаетъ полотеръ; тамъ на собакахъ здятъ, а то такъ на слон…
— Чего тутъ собаки! Ужь и это-то премудрость! восклицаетъ купецъ.
Полотеръ считаетъ за нужное что-нибудь отвчать и продолжаетъ:
— А то мы вотъ тутъ какъ-то въ книжк читали, такъ въ какой-то земл верблюда поймали, вдли ему въ ухо серьгу брилліантовую въ тыщу рублей и опять пустили въ море. Посланникъ нашъ назжалъ, закинули ему сть, думали осетра поймать и вдругъ верблюдъ… Взглянулъ онъ ему на серьгу и говоритъ: пустите его шельмеца, — пусть онъ повыроститъ.
— Поживемъ еще годковъ съ десятокъ, такъ, можетъ, сидя вотъ тутъ и чаекъ попивать будемъ, а нтъ и графинчикъ… сказалъ купецъ.
— А то въ Пассаж годовъ десять тому назадъ такъ блохи карету возили, отвчалъ полотеръ и утеръ полой чуйки носъ.
Въ разговоръ вмшался солдатъ.
— Что блохи! сказалъ онъ. Во время коронованія въ Москв я цлыхъ быковъ жареныхъ видлъ и фонтанъ виномъ билъ.
Купецъ въ недоумніи посмотрлъ на полотера и солдата, но тотчасъ-же былъ отвлеченъ слдующимъ зрлищемъ. На крышу вагона только что взлзъ мужикъ въ армяк, а за нимъ по лстниц лзла баба, въ кафтан и платк на голов съ изображеніемъ на немъ географической карты. Бабу дергалъ снизу за подолъ кондукторъ и кричалъ:
— Тетка, тетка, слзай внизъ и садись въ нутро! Дамамъ на верхъ не дозволяется.
Баба держалась за перила и визжала. Слышалась фразы: «Охъ убьетъ, убьетъ, мерзавецъ! Парамонычъ, заступись!» Мужикъ схватилъ бабу за голову и началъ ее тянуть на верхъ.
— Пусти! — крикнулъ кондукторъ. А то и теб внизъ велю сойдти… Говорятъ вамъ, что дамамъ наверхъ нельзя…
Мужикъ оставилъ бабу, посмотрлъ внизъ на кондуктора и сказалъ:
— Да она нешто дама?
— Все-таки женскій полъ… отвчалъ кондукторъ, снялъ со ступенекъ бабу и пихнулъ ее во внутрь вагона.
— Прощай, Акулина! Ты вотъ женскій полъ, такъ и плати за это лишнихъ дв копйки! кричалъ мужикъ.
— Съ бабой-то-бы повадне сидть было… проговорилъ купецъ, улыбнулся и погладилъ бороду.
Полотеръ скосилъ на него глаза и отчеканилъ:
— Нельзя-съ… Что верхомъ на лошадь, что на колокольню, что сюда на вышку бабамъ не полагается. На то законъ. Еще Петръ Великій запретилъ.
1874