В рассказах Лейкина получила отражение та самая «толстозадая» Россия, которая наиболее ярко представляет «век минувший» — оголтелую погоню за наживой и полную животность интересов, сверхъестественное невежество и изворотливое плутовство, освящаемые в конечном счете, буржуазными «началами начал».
Сумерки майской ночи переходятъ въ утро. Второй часъ. У пристани Минеральныхъ Водъ шипитъ пароходъ, наполненный возвращающимися домой постителями Русскаго Трактира, Минеральныхъ Водъ и Приказчичьяго клуба. Публика самая разнообразная и въ самыхъ разнообразныхъ позахъ: тутъ и стоящій у борта молодой прапорщикъ, украдкой, скашивающій глаза на личико смазливенькой дамочки, до половины прикрытое тюлевой вуалеткой; тутъ и солидный господинъ только-что помстившійся на скамейк и уже сладко дремлящій, опершись подбородкомъ на два своихъ жирныхъ кулака, держащихъ упертую въ полъ палку; тутъ и старая два, съ братцемъ-гимназистомъ, въ засосъ наслаждающаяся природой и то и дло восклицающаяся: «Грегуаръ, Грегуаръ, посмотри, что за прелесть эти берега!»; тутъ и усатые гостинодворскіе приказчики въ начищенныхъ «циммерманахъ», и гладко бритые чиновники, въ пестрыхъ галстукахъ; тутъ и бодрствующіе, и дремлющіе, и трезвые, и пьяные. Пассажиры то и дло прибываютъ. Вотъ вошелъ жирный купецъ, съ жирной сожительницей, въ шолковой двуличневой косынк на голов, смахнулъ фуляромъ со скамейки пыль и плюхнулся рядомъ съ солиднымъ господиномъ, занявъ подъ себя и подъ сожительницу ровно два аршина мста.
— Григорій Иванычъ! я пужаюсь… — робко шепчетъ купцу сожительница и дергаетъ его за рукавъ.
— Такъ что-жь что пужаешься? Потерпи съ полчаса, и пройдетъ… — громко и не глядя на супругу, отвчаетъ купецъ.
— Говорятъ, что коли ежели на судн смертный гршникъ или убивецъ есть, такъ судно завсегда ко дну…
— Вс подъ Богомъ ходимъ…
— Тоже вотъ въ воду плевать не слдуетъ, а то безвремнно потонешь!..
— А ты не плюй…
— Волчій зубъ, въ ладонк, говорятъ, отъ потопленія-то хорошо носить…
— Дура и больше ничего!
Дремлющій солидный господинъ открываетъ глаза и строго говоритъ:
— Послушай, любезный, ежели ты будешь ругаться, то тебя высадятъ на берегъ.
— Не извольте безпокоиться, ваше высокородіе, мы промежъ себя, — отвчаетъ купецъ.
— Все-таки ссадятъ…
— Мы и сами у Лтняго сада вылземъ.
— Дуракъ!
Солидный господинъ отворачивается.
У борта, задомъ къ солидному господину, стоитъ юный мичманъ. Подъ правую руку онъ держитъ молоденькую двушку, въ бархатномъ казак, подъ лвую — пожилую даму въ шали.
— Полина, ты не боишься, мой другъ? — спрашиваетъ дама двушку.
— Нтъ, мамаша, мы вдь прошлый годъ привыкли на Черной Рчк. Я даже сама гребла.
— Помилуйте, чего-же бояться? Нева гладка, какъ стекло! — увряетъ мичманъ.
— Пожалуйста… вамъ хорошо говорить, коли вы такой безстрашный и къ тому-же морякъ! — перебиваетъ его дама. Вы, пожалуй, и въ море въ лодк пуститесь!..
— А страшно въ мор? — задаетъ вопросъ двушка.
— Ужасъ, но мы уже привыкли, — отвчаетъ мичманъ. Даже скучно, когда бури нтъ. Толи-ли дло: втеръ свищетъ, волны черезъ палубу, а за фрегатомъ гонятся акулы.
— Ахъ, страсти какія! Не говорите! Не говорите! — восклицаютъ мать я дочь.
— За фрегатомъ гонятся акулы и зубами щелкаютъ…
— Отчего-же вы въ нихъ изъ пушекъ не палите?
— Зачмъ-же? Намъ съ ними веселе. Мы имъ кидаемъ полнья дровъ, бомбы и он ихъ въ минуту проглатываютъ.
— Неужели и бомбы проглатываютъ?
— Какъ мы пилюли…
Пароходъ началъ отваливать.
— Стой! стой! отваливать-то еще успешь! — послышался на пристани голосъ и на пароходъ вошли двое мужчинъ. Одинъ изъ нихъ былъ лтъ тридцати, въ шляп на бекрень, въ свтломъ пальто и съ тросточкой; другой — лтъ сорока, въ чорномъ сюртук, въ фуражк съ заломомъ и съ зонтикомъ. Все въ нихъ такъ и задышало гостинодворскимъ пошибомъ. Расталкивая публику, ходили они по пароходу и отыскивали мста, гд-бы приссть, но мста вс заняты. Молодой былъ пьянъ, махалъ руками и ругался. Слышались слова: «я ей покажу, мерзавк! Я ей покажу!.. Что мочальный-то шиньонъ пришпилила, такъ думаетъ, что она и барыня? Стара псня!». Пожилой останавливалъ его и говорилъ:
— Сеня! что за безобразіе! Оставь! Ну, что за радость при народ мораль на себя пускать! Брось!..
Пароходъ, между тмъ, тронулся. Не найдя мста, чтобы приссть, оба гостинодворца остановились противъ солиднаго господина.
— Я ей покажу, какъ отъ меня рыло воротить! — кричалъ молодой гостинодворецъ. Что она такое, спрашивается? Солдатская дочь и больше ничего! Важное кушанье! А мы, по крайности, купеческіе сыновья! Что въ приказчикахъ-то состоимъ? Такъ это потому, что у насъ тятенька съ вину слабы. Ахъ, ты подлая! Пусть только она у насъ по Гостиному, по задней линіи, пройдетъ, — сейчасъ на нее собакъ натравлю!
— Ну, и натрави, а теперь молчи! — сказалъ товарищъ.
— А думаешь, не натравлю? Натравлю? Къ мировому, такъ къ мировому! штрафъ заплачу? — плевать! Коли меня за сердце тронутъ, — я въ т-поры ничего не жалю. Видалъ ты это?
Молодой гостинодворъ вытащилъ изъ кармана малиновый фуляръ и кинулъ его въ Неву.
— Дуракъ, такъ дуракъ и есть! Вдь теб-же убытокъ-то…
— Плевать! Она думаетъ, что мы прогорли, что мы оголоштанили?… Шалишь! Куплю ее, перекуплю и выкуплю! Видалъ палку? Во!
Онъ переломилъ на колнк трость и кинулъ ее за бортъ.
Вокругъ ихъ начала собираться толпа. Многіе встали съ мстъ и спрашивали: «въ чемъ дло?» Въ толп виднлась и старая два. Пересталъ дремать и солидный господинъ, морщился и шевелилъ губами, сбираясь что-то сказать. Гостинодворъ постарше, былъ какъ на иголкахъ и шепталъ:
— Сеня! помолчи хоть до Лтняго сада?… Ну, кому какое дло?
— Не хочу молчать! Пусть вс знаютъ! — кричалъ Сеня. — Ваше превосходительство, обратился онъ къ солидному господину, — разсудите наше дло: правъ я или: не правъ, такъ-какъ вы это при вашемъ степенств и солидарности можете… Извините, но я желаю…