Были и не осознанные ясно идеи, ассоциации, сведения, ставшие питательной средой для будущих открытий. Такие движения мысли подобны мощным подводным течениям в океане, на поверхности которого явно ощущаются только их слабые следы.

Возможно, он поступал невольно (бессознательно) так, чтобы остаться на Западе, и поэтому затягивал пребывание в Париже. Об этом написал ему Ферсман. В ответ Вернадский возмутился:

«Я считаю Ваши соображения о мотивах моей деятельности фантастическими… Так как вы думаете, что в моих решениях действует «бессознательный самообман», то, очевидно, мне, привыкшему всегда действовать сознательно и руководствоваться в жизни нравственными основами, очень трудно Вас понять…

Я теперь учитываю возможность, что попаду на положение эмигранта или близкое. Очевидно, я вынужден думать, как мне быть в 1925 г., когда кончится дотация, которую я получил и начну в этом отношении хлопоты…

Во всяком случае, прекращение моей связи с Россией и Академией исходит не от меня».

Владимир Иванович верно отметил, что всегда действовал сознательно и на основах нравственных. Но сам же в молодые годы писал о силе эмоций. А они-то и определяют подсознательные установки. Он верил в то, что стоит на пути к великому открытию, и стремился достичь желанной цели.

Разве не был дан ему сигнал из подсознания, когда он видел свой вещий сон о том, как устроится на Западе? Значит, уже тогда была у него такая установка. Он обдумывал это решение, а из глубин бессознательного всплыли образы будущего.

Находясь в Париже, он не позволял себе даже мысли о том, чтобы остаться здесь, нарушив свои обязательства и честное слово, подведя тех, кто за него поручился, бросив на произвол судьбы сотрудников и учеников, истратив валюту, которой его снабжала академия. Этого он не мог допустить ни при каких обстоятельствах… Кроме одного: если его исключат из академии, заклеймив как эмигранта. В таком случае он был бы вынужден остаться на Западе.

Такой вариант вполне могло ему подсказывать подсознание. Этого он не мог принять рассудком, допустить, ибо тогда в собственных глазах выглядел бы подлецом. Но бессознательные установки рассудку не подчиняются и не осознаются, хотя исподволь наталкивают на определённые поступки.

Его понять можно. Во время его пребывания в Париже произошли в России большие перемены, грозящие новыми переворотами и смутой. 21 января 1924 года умер В. И. Ленин. Белоэмигрантская газета «Руль» в середине февраля поместила статью «Тухачевский и советская власть», давая понять, что этот «Красный Бонапарт» готов поддержать Троцкого в борьбе за власть или даже самому стать новым диктатором.

Как вспоминал один из «невозвращенцев» Г. Беседовский, в начале 1924 года «Москва переживала критические минуты. В течение двух недель мы все ждали переворота». Такой вариант категорически не устраивал Вернадского. Ситуация несколько стабилизировалась после победы блока Сталина и Молотова.

В газете «Правда» вышла заметка о том, что Академия наук получила из Парижа от академика Вернадского доклад о его работе в лаборатории Кюри по изучению радиевых руд. Этим исследованиям «придаётся большое значение», так как до сих пор французское правительство не допускало к ним иностранцев. «В Париже академик Вернадский, по предложению французской Академии наук, издаёт свой капитальный труд по геохимии».

Вряд ли можно сомневаться, что таким образом Владимиру Ивановичу дали понять, что в Советской России его высоко ценят и ждут. Автором или инициатором заметки был, по-видимому, А. Е. Ферсман.

Между прочим, упомянутая выше A.B. Гольштейн писала, основываясь на своей «животной ненависти» к большевикам: «Думаю, что Ферсману его (Вернадского. — Р. Б.) приезд очень будет неприятен, и он будет интриговать вовсю». В действительности всё было наоборот, что доказывает, в частности, переписка двоих замечательных учёных.

Несмотря на благожелательный сигнал из России, Вернадский затягивал отъезд. И произошло то, чего следовало ожидать: осенью 1925 года от Академии наук ему пришло требование немедленно возвратиться в Петроград. Владимир Иванович сослался на объективные обстоятельства и просил продлить командировку хотя бы без оплаты. Обещал вернуться, выполнив свои обязательства перед фондом Розенталя. Ответная телеграмма уведомляла: если он не приедет немедленно, то будет исключен из числа академиков.

Угроза возмутила Вернадского — не испугала. (Если верна гипотеза подсознательной установки, то такая реакция естественна.) Он ответил, что дорожит честью состоять в академии, но все-таки не может вернуться, не сдав научного отчета организации, финансировавшей его работу, — это вопрос чести русского ученого.

Вскоре пришло письмо, извещающее, что он исключается из числа академиков. Видно, кому-то не только на Западе, но и в Советской России не хотелось его возвращения на родину. Прошёл слух, что Вернадский остался в эмиграции.

Получив из Праги официальное приглашение прочесть в 1926 году курс лекций по геохимии, Вернадский уже не сомневался, что теперь суждено ему жить и работать в Чехословакии. Тем более что там обосновалась дочь Нина с мужем.

А может быть, таково веление судьбы и начинают осуществляться пророческие видения? Он стал признанным специалистом. Из Чехословакии нетрудно перебраться во Францию, в Англию или США…