Ночью прошел дождь, но утро было ласковое, как ветерок. Птицы параболой носились над лужайкой и дразнили его, а он шел вперевалку, не спеша, в небрежном, неглаженом костюме, и деревцо у веранды неустанно трепеща белогрудыми листьями, казалось кружением серебряной фаты, взметенной вверх, фонтаном, застывшим навек: мраморной струей.

Он увидел эту черную женщину в саду, среди роз: вытянув губы, она выпускала струйку дыма и, наклонившись, нюхала цветы, и он медленно подошел к ней, с затаенной хитростью, мысленно сдирая ее прямое, черное, невыразительное платье с прямой спины, с крепких спокойных бедер. Услышав шорох гравия под его ногами, она обернулась через плечо, без всякого удивления. На кончике сигареты в ее руке спокойно вилась струйка дыма, и Джонс сказал:

– Пришел рыдать вместе с вами.

Она молча встретила его взгляд. Другая ее рука белела над плотной, как мозаика, зеленью красных роз; ее спокойствие словно впитало все движение вокруг нее, и даже струйка дыма из сигареты стала прямой, как карандаш, растворяясь кончиком в пустоте.

– Я хочу сказать: вам не повезло, теряете своего нареченного, – объяснил он.

Она подняла сигарету к губам, выдохнула дым. Он подвинулся ближе, и плотная, дорогая материя его куртки, очевидно нечищенная и неглаженная с самого дня покупки, обтянула жирные бедра, когда он сунул тяжелые руки в карманы. Глаза у него были наглые, ленивые и прозрачные, как у козла. У нее создавалось впечатление, что под нахватанной ученостью скрыта затаенная подлость: кошка, бродящая сама по себе.

– Кто ваши родители, мистер Джонс? – спросила она, помолчав.

– Я – младший брат всего человечества. Наверное, у меня в гербе – левая полоса [19] . Но вопреки моей воле, мое либидо [20] чрезвычайно осложнено правилами приличия.

– Что это значит? – удивилась она. – А какой же у вас герб?

– Сверток, завернутый в газеты, couchant и rampant на каменных ступеньках. На поле noir и чертовски froid. Девиз: «Quand mangerais – je" [21] .

– Вот как, вы – найденыш? – Она снова затянулась.

– Кажется, это так называется. Жаль, что мы – ровесники, не то вы сами могли бы найти этот сверток, я бы вас не подвел!

– А кто меня подвел?

– Да, знаете, никогда наверняка не скажешь, насколько они выбыли из жизни, эти самые солдаты. Думаешь: «Я его хорошо знаю», и вдруг он, черт его дери, проявляет такой же идиотизм, как обыкновенный нормальный человек.

Она ловко сняла горящий кончик с сигареты; окурок описал белую дугу, а уголек погас в песке, под ее ногой.

– Если это – намек на комплимент…

– Только дураки намекают на комплименты. Умные все говорят прямо, в точку. Намеками можно критиковать – если только критикуемый находится вне предела досягаемости.

– Мне кажется, что это несколько рискованная доктрина для человека – простите за откровенность – не весьма боевого.

– Боевого?

– Ну, скажем, просто не драчуна. Не представляю себе, чтобы вы долго могли сопротивляться в схватке, ну, например, с мистером Гиллигеном.

– Не хотите ли вы намекнуть, что избрали мистера Гиллигена своим… м-м… защитником?

– Нет, пожалуй, это скорее намек, что я ожидаю от вас каких-то комплиментов. Но при всем своем уме, вы как будто никаких навыков в обращении с женщинами не приобрели.

Глаза Джонса, желтые и бездонные, рассеянно смотрели на ее губы.

– Например?

– Например, с мисс Сондерс, – оказала она ядовито. – Кажется, ее у вас окончательно отбили?

– Мисс Сондерс? – повторил Джонс с деланным удивлением, восхищаясь тем, как ловко она отвела разговор от их личных взаимоотношений. – Но, дорогая моя, неужели вы можете себе представить, что в нее можно влюбиться? Эта бесполая бестелесность… Но, конечно, для человека, фактически уже мертвого, это безразлично, – добавил он. – Ему, вероятно, все равно, на ком жениться и жениться ли вообще.

– Вот как? Но по вашему поведению в день моего приезда я поняла, что вы в ней заинтересованы. Может быть, я ошиблась?

– А если и так? Значит, теперь мы с вами оба попали в один переплет, не правда ли?

Она обламывала стебель розы, чувствуя, что он придвинулся совсем близко. Не глядя на него, она сказала:

– Вы, кажется, успели забыть то, что я вам сказала? – (Он промолчал.) – Да, у вас нет никаких навыков соблазнителя. Неужто вы не понимаете, что я отлично вижу, куда вы клоните? Вы считаете, что нам с вами надо бы утешить друг друга. Но это уж очень ребячливо, даже для вас. Мне приходилось разыгрывать слишком много этих любовных шарад с бедными мальчиками, которых я уважала, даже если я их и не любила. – Роза красным пятном легла на грудь ее темного платья. – Можно мне дать вам совет? – продолжала она резко. – В следующий раз, когда вы захотите кого-нибудь соблазнить, не теряйте времени на слова, на разговоры. Женщины знают про слова во сто раз больше, чем мужчины. И они знают, что слова, в сущности, ничего не значат.

Джонс опустил желтые глаза. И тут он повел себя, как женщина: повернулся и стал уходить, не сказав ни слова. Но он увидел в конце сада Эмми, развешивавшую белье на веревке. Миссис Пауэрс, глядя вслед его крадущейся фигуре, сказала: «А-а!», потому что заметила Эмми, которая развешивала выстиранное белье на веревке точными жестами маски из греческого хора.

Она смотрела, как Джонс подходил к Эмми, как Эмми, услыхав его шаги, остановилась, высоко подняв какую-то вещь, полуобернувшись через плечо. «Вот скотина, – подумала миссис Пауэрс, не зная, идти ли на выручку к Эмми. – А какая польза? Все равно он потом вернется. Неужели мне стать цербером для Эмми?» Она отвернулась – и увидела Гиллигена. Подойдя к ней, он сразу выпалил: