Хотела заплакать тоже, но у нее не было глаз.

Вернее, у нее были глаза, такие странные, внутренние глаза, и ими она видела все внешнее, весь мир – все моря и океаны, все горы и долины, все войны и зачатия. И Рома тоже видела: вот он стоит на площади незнакомого ей большого южного города, ну да, южного, она видела пальмы и странные громадные цветы, и темнокожих людей с гитарами в руках. Ром стоит и обнимает смуглую маленькую девушку, очень молоденькую, почти девочку, копна пышных черных волос девчонки лезет Рому в рот, в лицо. Ром целует девчонку сначала в шею, потом в губы, и бабушка понимает: у них любовь, – и вроде бы радоваться надо, и она радуется, и так горько, что она не может им крикнуть об этом!

Внутренние глаза описали круг, обняли землю и закрылись, и на миг она перестала видеть себя. А когда вновь открылись – она увидела, как зашевелилось, ожило ее тело. Руки протянулись по одеялу, пальцы стали ощипывать одеяло, натягивать на себя, тянуть к подбородку простыню. Руки будто бы собирали на ней самой расползшихся по ее телу мелких тварей – жуков, мошек, пауков. Собирали и выкидывали. И еще и еще цепляли и цепляли невидимых червячков и бросали прочь.

А потом руки схватили одеяло и потащили на себя, потащили. Лицо закрыть хотели?

Бабушка из-под потолка спустилась чуть ниже к самой себе, чтобы помочь себе закрыть себя казенным одеялом. Не смогла протянуть руки. У нее не было рук.

«Что же такое я?» – удивленно спросила она себя.

«Ром», – прошептали губы старухи, мертвым поленом лежащей на кровати.

«Ром», – повторила бабушка, летающая под потолком, и в этот момент исколотые, в синяках, с обвисшей слоновьей кожей руки перестали шевелиться, упали, скатились с груди, и грудь еще поднималась, и бабушка не слышала утихающие хрипы – у нее отняли слух.

Через миг-другой и грудь подниматься перестала. Все. Тишина.

Тишина.

Нежная и вечная. Как в Раю.

Птицы спят. Звери спят. Все живое спит. Все мертвое тоже спит.

Не спят только жаркие звезды.

Она видела: вошел врач и опять отдавал неслышные приказы. Люди суетились, выполняли все по указке, по отлаженному ритуалу. Бабушка видела, как ее засунули в целлофановый мешок, подкатили каталку, сгрузили на каталку грубо и равнодушно, как просроченный залежалый товар, и куда-то повезли; она парила над собой в тесноте тряской машины, сторожила себя, чтобы люди с ней чего плохого не сделали. Но люди были мрачны и послушны и беззвучно говорили о чем-то своем, не имеющем отношения к ней и к телу ее.

Потом она медленно летела над собой, когда ее несли в старый грязный домик, где были свалены в кучу яркие бумажные венки и стояли длинные деревянные ящики. Иные из них были обиты то бледным шелком, то ярким бархатом, иные мерцали голыми деревянными желтыми боками, и бабушка дивилась на эти ящики, пока не поняла: это гробы. В один из гробов грубые и злые руки положили ее, предварительно раздев догола, а потом напялив на жалкое нагое тело чистую короткую, как у девчонки, рубашку, а поверх рубашки – длинную, до пят, еще белую льняную рубаху, и бабушка догадалась: это саван. Женщина в белом халате тыкала ей в грудь и что-то сердитое говорила. Бабушка поняла: она ругалась, что на ней крестика нет. «А где же крестик-то? В больнице, что ли, сняли?» – растерянно подумала бабушка, а тем временем новый крестик, на черной бечевке, принесли и на сморщенную шею надели.

Тело лежало в гробу, обитом светло-голубым небесным атласом, и бабушка любовалась на себя: какая она красивая, и как она хорошо лежит, и как ей нежно и покойно! Только одно волновало ее: Ром, где же Ром? Неужели ее куда-то далеко, далеко унесут отсюда в этом длинном и жестком гробу, а Ром так и не увидит ее?

«Это не я, это мое тело, а я вот, вот», – говорила она себе и не верила себе. «Где же я настоящая, – раздумывала она, – где же я на самом деле», – спрашивала она себя. Никто не давал ответа.

Внутренние глаза увеличились и стали медленно вращаться, как у стрекозы, и бабушка увидела: вот Ром в железном бочонке самолета, вот он летит; вот самолет приземляется в странном иностранном городе, и Ром бежит по длинной стеклянной кишке и выбегает прямо в зал аэропорта, и изумленно глядит на бегущие слепящие строки табло прилета и вылета, огни мелькают, и у бабушки, вместе с Ромом, кружится голова. Он снова летит, и она с ним, и ей, никогда не летавшей в самолете, странно и дико чувство полета. «Да я сама летаю теперь не хуже самолета!» – догадалась она – и возгордилась. Вот Ром в поезде, вот в такси; вот он вбегает в старый казенный дом, где лежит ее тело; она ни на минуту не теряла Рома из виду. Он встает перед гробом на колени. Он целует ее! Она видит это. Как она хочет его поцеловать!

У нее нет рук, щек и губ. У нее есть только душа.

Когда она сказала сама себе: «Я душа», все встало на свои места.

И новая, острая горечь залила ее, налила ее, пустую и легкую рюмку, до краев.

Ром плакал – она улыбалась. Ром шел за гробом – она улыбалась. Ром ехал в катафалке на кладбище – она улыбалась. Ром бросал в могилу горсть холодной влажной глины – она улыбалась. Что толку плакать, если смерть – это радость?

Тело – тюрьма, а смерть – свобода. Она свободна теперь. И скоро она будет свободна от горя и радости. А что станет с душой, когда закопают в землю тело?