Младенец выпал из рук матери в глубокий черный итальянский канал. Она стоит босая, тонкая у самого края и даже не смотрит вниз, туда, где люди пытаются безуспешно найти ее сокровище.
Почему?
Существо таинственное и обреченное несчастью, взволнованное блеском своего воображения, ты погибло в пламени собственной твоей юности! Память моя может еще вызвать твой образ, ты еще раз являешься передо мною, не таким, увы! каким ты находишься в мрачной и холодной юдоли смерти, но каким ты было, каким ты должно было быть, проматывая жизнь великолепных грёз в городе смутных видений, в любимой Венеции, в этом морском рае, обширные окна которого созерцают с горьким и глубоким чувством таинства безмолвных вод. Да, повторяю, таково должно было ты быть. Конечно, существует другой мир, кроме того, в котором мы живем, другие мысли, кроме тех, какие наполняют толпу, другие мечты, кроме грёз софистов. Кто осмелится осуждать твое поведение? Кто осмелится порицать твои мечтательные часы или называть расточительностью жизни эти безумства, где ты расточало избыток твоей неукротимой энергии?
В Венеции, в галерее, называемой Ponte di Sospiri (Мост Вздохов), встретил я в третий или четвертый раз особу, о которой я говорил. У меня осталось только смутное воспоминание о подробностях этой встречи… но я их помню! Как мог бы я их забыть? Глубокая темнота, Мост Вздохов, красота женщин, гений поэзии, видневшийся вблизи узкого канала – все это живет в моей памяти.
Ночь была необыкновенно мрачная. Высокие часы на площади пробили пятый час итальянской ночи. Площадь Кампанилле была пустынна и безмолвна; огни в старом герцогском дворце угасали. Я возвращался домой по Большому Каналу; в ту минуту, когда моя гондола поравнялась с каналом Сан-Марка, женский голос вдруг раздался в ночной тишине, нарушив ее диким, истерическим, продолжительным криком. Испуганный этим зловещим криком, я вскочил, мой гондольер выронил свое единственное весло и потерял его безвозвратно в воде. Не будучи в состоянии управлять нашей гондолой, мы должны были предоставить себя течению, направляющемуся из маленького канала в большой. Подобно огромному орлу с эбеновыми перьями, гондола медленно подвигалась к Мосту Вздохов, когда факелы, сверкнув в окнах и на крыльце герцогского дворца, вдруг преобразовали темноту в багровый свет, почти сверхъестественный.
Ребенок, выскользнув из рук матери, упал из верхнего окна высокого здания в мрачный, глубокий канал. Вероломные волны тихо закрылись над жертвой. Много уже сильных пловцов боролись с потоком, напрасно отыскивая на поверхности сокровище, которое должно было отыскаться на дне бездны. На широкой черной мраморной лестнице, ведущей во дворец, на нескольких ступенях, возвышавшихся над водой, стояла женщина, о которой помнят еще все те, кто ее видел в то время. Это была маркиза Афродита, обожаемая Венецией, самое веселое из сумасбродных детей Адриатики, самая прелестная из всех там, где все восхитительны, молодая жена старого и хитрого Ментони, мать прелестного ребенка (ее первой и единственной надежды), который, погребенный под этой мутной водой, с тоскою вспоминает о нежных материнских ласках и истощает свою слабую жизнь в напрасных усилиях, призывая обожаемое имя.
Она стояла отдельно среди групп, образовавшихся у входа во дворец. Ее маленькие голые ножки отражались в зеркале черного мрамора крыльца. Волосы, полурасплетенные на ночь после какого-нибудь бала, в которых сверкали брильянты, обрамливали ее классическую головку черными локонами, похожими на отблески гиацинта. Блуза, белая как снег и легкая как газ, прикрывала ее нежное тело; ни малейшее дуновение ветра не оживляло тяжелой атмосферы этой знойной летней ночи, не волновало складок прозрачной одежды, падавшей вокруг нее, как мраморная драпировка вокруг античной Ниобеи. Однако – странное дело! – большие блестящие глаза маркизы не опускались на могилу, поглотившую ее драгоценнейшую надежду: они устремлены были совсем по другому направлению. Башня старой республики – самый замечательный монумент в Венеции, я с этим согласен; но каким образом благородная дама может так упорно смотреть на него, когда в нескольких шагах от нее ее ребенок захлебывается волной? Что может она видеть среди мрака в архитектуре, в древних карнизах, покрытых плющом, которые удивляли ее уже тысячу раз? Ба! разве мы не знаем, что в такую минуту человеческий глаз, подобно разбитому зеркалу, размножает образы горести и усматривает во многих отдаленных местах причину настоящего бедствия?
Десятью ступенями выше маркизы, виднеется старый сатир Ментони. В бальном туалете, он держит в руках гитару, из которой время от времени извлекает несколько звуков и, кажется, ужасно скучает, изредка отдавая приказания людям, старающимся спасти его сына.
Я еще не опомнился от удивления и все стоял в своей гондоле; в глазах взволнованных групп я должен был походить на привидение, когда бледный и неподвижный я проезжал мимо них.
Все покушения были напрасны. Самые энергические пловцы прекратили свои усилия и предались мрачному унынию. Оставалось весьма мало надежды спасти ребенка… (а кто спасет мать?…) Но вдруг из мрака этого углубления, находившегося прямо против окон маркизы и смежного с старой республиканской темницей, человек, завернувшийся в плащ и явившийся на минуту при блеске факелов на головокружительном краю спуска, бросился очертя голову в канал. Через несколько минут он поднялся на мраморные ступени дворца Ментони и положил к ногам маркизы ее ребенка, еще живого; тогда плащ незнакомца, весь омоченный водою, упал также к ее ногам и обнаружил глазам удивленных зрителей грациозную фигуру очень молодого человека, имя которого, однако, было знаменито во многих европейских странах.
Он не произнес ни слова. Но маркиза? Она схватила своего ребенка, прижала его к груди, осыпала его ласками? Нет! Горничная приняла драгоценную ношу и унесла во дворец, а мать не обратила на нее внимания. Взгляните на маркизу. Посмотрите, как дрожат ее губы, ее восхитительные губы; слезы навертываются на ее глазах, на этих глазах, которые, как акант Плиния, «нежны и почти прозрачны». Да, это настоящие слезы. Потом женщина задрожала с головы до ног: статуя, наконец, оживилась. Бледность этого мраморного лица, воздымание этой мраморной груди, даже белизна этих мраморных ножек оживилась вдруг невольной краской. Легкий трепет пробежал по ее нежному телу, подобно прекрасным серебристым лилиям, которых волнует посреди травы нежный ветерок неаполитанского климата.
Отчего благородная дама так покраснела? Этот вопрос должен остаться без ответа. Может быть, она, приметила, что в поспешности своего материнского ужаса, она забыла, выбегая из будуара, надеть на свои крошечные ножки туфли и набросить на свои венецианские плеча долженствовавшую скрывать их драпировку. Какая другая причина, могла вызвать эту краску, этот умоляющий, испуганный взгляд, необыкновенный трепет воздымавшейся груди, судорожное пожатие руки, которая между тем, как старый Ментони небрежно возвращался во дворец, встретилась нечаянно с рукою незнакомца? Каким образом иначе объяснить тихий шепот – слова едва долетели до меня – непонятное восклицание, вырвавшееся у благородной дамы вместо благодарности спасителю ее ребенка?
– Ты победил, – прошептала она (если только шум воды не помешал мне хорошо расслушать), – ты победил! Через час после восхода солнца я приду на свиданье. Жди меня!
Шум утих. Последние огни угасли в окнах герцогского дворца. Незнакомец, которого я узнал, оставался один на крыльце. С непонятным волнением он трепетал, осматриваясь вокруг и отыскивая гондолу. Я не мог не предложить ему своей, и он принял мое предложение. Мой гондольер достал себе другое весло у пристани гондол. Мы поехали к дому молодого человека, который скоро возвратил все свое хладнокровие и заговорил с дружеством о наших прежних отношениях.