Перо взъерошилось, чернильница зашаталась и хотла уже брызнуть на колпакъ своею черною кровію. Горе было бы колпаку, еслибъ въ самое то время не раздалось по комнат: „шустъ, шустъ клапъ, шустъ шустъ клапъ” и красная съ пуговкой туфля, кокетствуя и вертясь на каблук не прихлопнула крышечку чернильницы. — Чернильница принуждена была выпустить перо, а перо безъ его души, какъ мертвое, упало на столъ и засохло съ досады.

„Ру, ру, ру, моя красавица, скажи: ?какой чулочный мастеръ могъ создать такое чудо природы, такую красоту неописанную?”

— Шустъ, шустъ клапъ —, отвчала туфля, — меня создалъ не чулочный мастеръ, а тотъ, кто превыше чулочнаго міра, кто топчетъ чулки, отъ кого прячутся башмаки, и самые высокіе ботфорты трепещутъ; меня создалъ сапожникъ! —

„Какъ!” возразилъ колпакъ „?кто нибудь кром чулочнаго мастера могъ такъ искусно выгнуть твою шкурку, такъ ловко спустить твою пятку? — храпъ, храпъ, храпъ! позвольте мн вамъ сдлать вопросъ, можетъ быть не скромный: ?на сколькихъ петляхъ васъ вязали?”

„Несчастный! какой туманъ затмваетъ твой разсудокъ! ?не уже ли ты подобно перьямъ, чернилицамъ, стульямъ и всмъ безсмысленнымъ тварямъ, никогда незнавшимъъ шила и колодки, неужели, — подобно имъ, ты не признаешь великаго сапожника? ?не уже ли спицы не дали теб понятія о чемъ то высшемъ, о томъ, безъ чего не могли бы существовать ни башмаки, ни колоши, ни самые ботфорты; чего не льзя утаить и въ самомъ млко связанномъ мшк, шустъ, шустъ клапъ! и что называютъ — шиломъ?”

Колпакъ смутился и поблднлъ; петли находились въ судорожномъ движеніи и шептали между собою: ?Што тамъ туфля шушукаетъ про сапошнаго мастера? ?што за штука? ?не ушъ ли онъ больше чулошнаго? —

Между, тмъ туфля сверкая блестящею пуговкою, вспрыгнула на креслы, нагнула носикъ колпачной шишечки и нжно затрогивая его каблучкомъ, говорила ему съ ласкою: „Храпушка, храпушка! шустъ шустъ клапъ, шустъ шустъ клапъ! обратися къ намъ, у насъ хорошо, у насъ небо сафьянное, у насъ солнце пуговка, у насъ мсяцъ шишечкой, у насъ звзды гвоздики, у насъ жизнъ сыромятная, въ вакс по горло, щетки не считаны…” —

Не совсмъ понималъ ее колпакъ, однако догадывался что въ словахъ туфли есть что то высокое и таинственное. — Еще долго говорили они, долго нжный лепетъ туфли сливался съ рукуканьемъ колпака; миловидность ея докончило то, чего не могло бы сдлать одно краснорчіе и колпакъ, прикрывая туфлю своею кисточкою, поплелся за нею, нжно припвая: „храпъ, храпъ, храпъ, ру, ру, ру.”

„?Куда ведутъ тебя, бдный колпакъ?” закричала ему мыльница. „?Зачемъ вришь своей предательниц? не душистое мыло ты найдешь у нее, тамъ ходятъ грубыя щетки; и не розовая вода, а каплетъ черная вакса! Воротись пока еще время, а посл — не отмыть мн тебя.”

Но колпакъ ничего не слыхалъ, онъ лишь вслушивался въ шушуканье туфли и слдовалъ за ней, какъ младенецъ за нянькою.

Пришли. Смотрятъ. Мудрено. На огромной колодк торчало шило; концы купались въ вару: рядами стояли башмаки, сапоги всхъ званій и возрастовъ, смазные, съ отворотами: колоши волочилисъ за ботинками и почтительно кланялись ботфортамъ, занимавшимъ первыя мста, и между тмъ огромныя щетки потчивали гостей ваксою!

Величественна было ета картина! она поразила колпакъ; все, что ни воображалъ когда либо нитяный мозгъ его не могло сравниться съ симъ зрлищемъ, и онъ невольно наклонилъ свою кисточку. Одни петли замтили что вс ботфорты и большая часть сапоговъ были пьяны; тщетно докладывали они о томъ колпаку, колпакъ въ пылу своихъ восторговъ не врилъ ни чему и называлъ предусмотрительное шушуканье петель пустыми прицпками.

Между тмъ туфля не дремала, она быстро подвела колпакъ къ колодк; колпакъ встревоженный, вн себя отъ восторга, думалъ что наконецъ близка минута его соединенія съ прекрасною туфлею… какъ вдругъ колодка зашевелилась, ботфорты попадали, колоши застучали, каблуки затопали, туфля захлопала; бшеное шило вертелось и кричало между толпою и чугунный молотокъ съ глупу хлопнулъ отъ радости по толстому брюху бутыли; рки ваксы полились на бдный колпакъ… ?и гд ты прежняя близна колпака? ?гд его чистота и невинность? гд то сладкое время, когда бывало колпакъ выходилъ изъ корыта, какъ Киприда изъ морской пны и солнце отражаясь на огромной лысин Валтера, улыбалось ему? вспомнилъ онъ слова мыльницы! несчетный рядъ воспоминаній пробудился въ душ колпака; угрызеніе совести толстыми спицами кололо его внутренность; онъ почувствовалъ весь ужасъ своего положенія, всю легкомысленность своего поступка; онъ узрлъ пагубныя слдствія своей опрометчивой доверенности къ втреной туфл, опрометью бросился онъ къ корыту: „Щелокъ спасетъ меня!” думалъ онъ „мыло! корыто! заклинаю васъ! поспшите ко мн на помощь, омойте меня отъ безчестія, пока не проснулся нашъ Валтеръ… ”

Но колпакъ остался не вымытымъ, потому что въ ету минуту Валтеръ проснулся…