Однажды, когда свтило дня сіяло во всемъ блеск и жаръ его усиливался, проходя сквозь шары, находившиеся въ стнахъ моей темницы, — снова я услышалъ шумъ, потолокъ приподнялся и ?какъ выразить мое восхищеніе? я увидлъ мою подругу, мое, гнздо; оставляю сердцамъ чувствительнымъ дополнить, что я чувствовалъ въ ету минуту; темница мн показалась чистой, свободной равниной, — и я можетъ быть только въ сію минуту оцнилъ вполн ея великолпіе; но не долго продолжался мой восторгъ — снова потолокъ зашевелился, и о ужасъ! мой отецъ спустился въ мою темницу.

Съ сего времени начались мои бдствія; въ великолпномъ замк негд было укрыться отъ отца моего; — пока еще были пернатые, я былъ спокоенъ; но извстна жадность отца моего; скоро онъ истребилъ всхъ пернатыхъ; новыхъ не являлось на ихъ мсто; голодъ представился намъ со всми терзаніями. Къ величайшей горести я въ тоже время сдлался отцемъ многочисленнаго семейства, потребности увеличились; ?разсказывать ли вс ужасы нашего положенія? — Уже многіе изъ дтей моихъ сдлались жертвою отца моего; въ страх, полумертвые бродили мы съ моею подругою по великолпнымъ кристалламъ; наконецъ природа превозмогла! однажды —, уже мракъ начиналъ распространяться, — вдругъ я замечаю что нтъ со мною подруги, собираю послднія силы, обхожу замокъ и увы! въ отдаленномъ углу подруга моя пожираетъ собственное дтище! въ ету минуту вс чувства вспылали во мн: и гнвъ, и голодъ, и жалость все соединилось, и я умертвилъ и пожралъ мою подругу.

Посл одного преступленія другія уже кажутся легкими: — вмст съ отцемъ моимъ мы истребили все, что было живаго въ темниц; наконецъ мы встретились съ нимъ на трепещущемъ тл моего послдняго сына; мы взглянули другъ на друга, измряли свои силы, готовы были броситься на смертную битву… какъ вдругъ раздался страшный трескъ, темница моя разлетлась въ дребезги и съ тхъ поръ я не видалъ боле отца моего…

?Что скажете? — ?моя повсть не ужасне ли повсти Едипа, разсказовъ Енея?

Но вы сметесь, вы не сострадаете моимъ бдствіемъ!

Слушайтежъ, гордые люди! отвчайте мн ?вы сами уврены ли, убждены ли вы какъ въ математической истин, что ваша земля земля, а что вы — люди? что если вашъ шаръ, который вамъ кажется столь обширнымъ—, на которомъ вы гордитесь и своими высокими мыслями и смлыми изобртеніями, — что, если вся ета спсивая громада не иное что какъ гнздо непримтныхъ наскомыхъ на какой нибудь другой земл? ?что, если исполинамъ на ней живущимъ вздумается длать надъ вами —, какъ надо мною, — физическія наблюденія, для опыта морить васъ голодомъ, а потомъ прехладнокровно выбросить и васъ и земной шаръ за окошко? изрытыми горами вамъ покажутся ихъ пальцы, моремъ ихъ канавка, годомъ — ихъ день, свчка — волшебнымъ солнцемъ, великолпнымъ замкомъ — банка, покрытая бумагой, смиренно стоящая на окн и въ которой вы по тонкости своего взора замтите то, чего исполины не замчаютъ. — А! Господа! что вы на ето скажете?…”

Господинъ Ликосъ замолчалъ, — не знаю что подумали другіе, — но меня до смерти испугали его вопросы; испугали больше, нежели пугаютъ Гг. Критики, которымъ я смло отдаю на съденье моего мохноногаго Героя, — пусть они себ кушаютъ его на здоровье!

Коллежскій Совтникъ Иванъ Богдановичъ Отношенье —, въ теченіи 40-лтняго служенія своего въ званіи Предсдателя какой-то временной Коммиссіи, — провождалъ жизнь тихую и безмятежную. Каждое утро, за исключеніемъ праздниковъ, онъ вставалъ въ 8 часовъ; въ 9 отправлялся въ Комиссію, гд хладнокровно —, не трогаясь ни сердцемъ, ни съ мста, не сердясь и не ломая головы по напрасну, — очищалъ нумера, подписывалъ отношенія, помчалъ входящія. Въ семъ занятіи проходило утро. Подчиненные подражали во всемъ своему Начальнику: спокойно, безстрастно писали, переписывали бумаги, и составляли имъ реестры и алфавиты, не обращая вниманія ни на дла, ни на просителей. Войдя въ Коммиссію Ивана Богдановича можно было подумать что вы вошли въ трапезу молчальниковъ, — таково было ея безмолвіе. Какая-то тнь жизни появлялась въ ней къ концу года, предъ составленіемъ годовыхъ отчетовъ; тогда замтно было во всхъ чіновникахъ особеннаго рода движеніе, а на лиц Ивана Богдановича даже безпокойство; но когда по составленіи отчета Иванъ Богдановичъ подводилъ итогъ, тогда его лице прояснялось и онъ, — ударивъ по столу рукою и сильно вздохнувъ, какъ посл тяжкой работы, — восклицалъ: „Ну слава Богу! въ ныншнемъ году у насъ бумагъ вдвое боле противъ прошлогодняго!” и радость разливалась по цлой Коммиссіи и на завтра снова съ тмъ же спокойствіемъ чиновники принимались за обыкновенную свою работу; подобная же аккуратность замечалась и во всхъ дйствіяхъ Ивана Богдановича: никто ране его не являлся поздравлять начальниковъ съ праздникомъ, днемъ имянинъ или рожденья; въ Новый годъ ничье имя выше его не стояло на визитныхъ реестрахъ; мудрено ли, что за все ето онъ пользовался репутаціею основательнаго, дловаго человка и аккуратнаго чиновника. За то Иванъ Богдановичъ позволялъ себ и маленькія наслажденія: въ будни едва било 5 часа какъ Иванъ Богданович вскакивалъ съ своего мста, — хотя бы ему оставалось поставить одну точку къ недоконченной бмаг, — бралъ шляпу, кланялся своимъ подчиненнымъ и —, проходя мимо ихъ, — говорилъ любимымъ чиновникамъ — двумъ Начальникамъ Отдленій и одному Столоначальнику: „Ну… сегодня… знаешь?” Любимые чиновники понимали значеніе етихъ таинственныхъ словъ, кланялись и посл обда являлись въ домъ Ивана Богдановича на партію бостона; и аккуратнымъ поведеніемъ Начальника было произведено столь благодтельное вліяніе на его подчиненныхъ, что для нихъ — по утру явиться въ Канцелярію, а вечеромъ играть въ бостонъ, — казалось необходимою принадлежностію службы. Въ праздники они не ходили въ Коммиссію и не играли въ бостонъ, потому что въ праздничный день Иванъ Богдановичъ имлъ обыкновеніе посл обда —, хорошенько расправивъ свои Аннинскій крестъ, — выходитъ одинъ или съ дамами на Невскій Проспектъ; или заходитъ въ Кабинетъ восковыхъ фигуръ, или въ звринецъ, а иногда и въ театръ, когда давали веселую піесу и плясали по Цыгански. Въ семъ безмятежномъ счастіи протекло, какъ сказалъ я, — боле сорока лтъ —, и во все сіе время, — ни образъ жизни, ни даже черты лица Ивана Богдановича нимало не изменились; только онъ сталъ противъ прежняго немного подородне.

Однажды случись въ Коммисіи какое-то екстренное дло и, вообразите себ, въ самую страстную субботу; съ ранняго утра собрались въ канцелярію вс чиновники и Иванъ Богдановичъ съ ними; писали, писали, трудились, трудились и только къ 4 часамъ усили окончить екстренное дло. Усталъ Иванъ Богданович посл 9 часовой работы, почти обезпамятлъ отъ радости, что сбылъ ее съ рукъ и, проходя мимо своихъ любимыхъ чиновниковъ, не утерплъ, проговорилъ: „ну… сегодня… знаешь?” Чиновники ни мало не удивились сему приглашенію и почли его естественнымъ слдствіемъ ихъ утренняго занятія, — такъ твердо былъ внушенъ имъ канцелярскій порядокъ; они явились въ уреченное время, разложились карточные столы, поставились свчки, и комнаты огласились веселыми словами: Шесть въ сюрахъ, Одинъ на червяхъ, Мизеръ увертъ и проч. т: п.

Но ети слова достигли до почтенной матушки Ивана Богдановича, очень набожной старушки которая имла обыкновеніе по цлымъ днямъ не говорить ни слова, не вставать съ мста и прилежно заниматься вывязываніемъ на длинныхъ спицахъ фуфаекъ, колпаковъ и другихъ произведений изящнаго искусства. На етотъ разъ отворились запекшіяся уста ея и она, прерывающимся отъ непривычки голосомъ, произнесла:

„Иванъ Богдановичъ! А! Иванъ Богдановичъ! чт о ты… ето?… вдь ето… ето… ето не водится… въ такой день… въ карты… Иванъ Богдановичъ!.. а!.. Иванъ Богдановичъ! что ты… что ты… въ едакой день… скоро заутреня… чт о ты…”