Мы тоже собрались уходить и платили по счету, когда снова явился распорядитель, хмурый и сердитый.

— Дама эта опять васъ просить — въ кабинетъ къ нимъ зайти.

— Теб нынче везетъ, какъ Неверу въ «Гугенотахъ», — шутили пріятели, прощаясь со мной. — Жаль только, что Валентина твоя, вроятно, лыка не вяжетъ.

Я вошелъ въ «бабій кабинетъ», какъ усплъ уже прозвать его кто-то изъ нашей компаніи. Анна Евграфовна сидла у залитаго виномъ стола. Кром нея въ комнат было еще дв дамы. Но одна спала, лежа на диван спиною къ свту, а другая, хоть и сидла за столомъ, но въ такомъ безнадежно-пьяномъ отупніи и съ такимъ искаженнымъ отъ вина лицомъ, что, право, сомнваюсь, узнаю-ли я ее, если встрчу когда-нибудь трезвую. Стоило взглянуть на нее, чтобы опредлить не только, что она напилась, но и — чмъ напилась: это одутловатое сизое лицо, на которомъ переливались вс тона отъ ярко-краснаго до сраго цвта, было живою бутылкою съ коньякомъ.

— Садитесь, пожалуйста, — сказала Анна Евграфовна. Судя по не особенно складной рчи, по черезчуръ блестящимъ глазамъ и не въ мру румяному лицу, она тоже приняла не малое количество винныхъ капель, но бодрилась.

— Вы простите… у меня къ вамъ просьба. Тутъ… негодяйка одна поссорилась съ нами и убжала, не заплативъ своей доли, а она изъ насъ самая богатая. Ну… и у меня не хватаетъ доплатить по счету… Можете вы меня выручить? А то я браслетъ оставлю въ залогъ.

Я приказалъ записать счетъ Анны Евграфовны на себя. Она поблагодарила и собралась-было уйти изъ ресторана, но ея подруги были «въ состояніи недвижимаго имущества».

— Ну, что я съ ними буду длать? — отчаялась Анна Евграфовна, — он на моемъ попеченіи… я должна ихъ отвезти домой… Эта вотъ — барышня… у нея мачиха — такая prude… У этой мужъ — зврь… если она одна, безъ меня домой явится такая, онъ ее убьетъ, какъ собаку… А я бы какъ-нибудь ее выручила, наврала бы что-нибудь такое: болзнь или обморокъ; опьяненіе отъ эира или о-де-колона… Мало-ли у насъ вывертовъ? Тмъ живемъ!

Я, признаться, былъ безчувственности подругъ отчасти радъ. Меня грызло любопытство. Хотлось разобраться: что это за компанія предо мной? Во что швырнулъ меня счастливый или несчастный — какъ хотите, такъ и судите — случай?

— Остается одно, — предложилъ я, — сидть и ждать, пока он немножко проспятся. А чтобы не скучно было въ ожиданіи, не заняться ли намъ маленькимъ крюшономъ?

Анна Евргафовна окинула меня пытливымъ взглядомъ.

— Послушайте, — смущенно возразила она, — вы… надюсь, хоть и видите меня въ странной обстановк, - все-таки не думаете…

Я поспшилъ ее уврить, что «все таки не думаю», и мы услись къ столу, въ самой дружеской бесд.

— Вы, однако, добрый малый и хорошій товарищъ! — говорила Анна Евграфовна, между тмъ, какъ я смотрлъ на нее и изумлялся: совсмъ не та женщина! Всегда у меня, при вид этой большой полной блондинки являлось представленіе о чемъ-то степенномъ, солидномъ, семейномъ. О представительств у домашняго очага за чайнымъ столомъ, у серебрянаго самовара, или въ гостяхъ, рядомъ съ мужемъ, такимъ же солиднымъ, представительнымъ, и уже въ порядочныхъ чинахъ. Представленіе о типичной русской матрон, которая дома сидитъ, дтей роститъ и шерсть прядетъ. И вдругъ матрона превращается въ опереточную примадонну подъ хмелькомъ. Вакхическій румянецъ, вакхическій огонекъ въ помутившихся глазахъ, вакхическій задоръ нескромной рчи — почти до бульварно-закулиснаго жаргона… и при этомъ пьетъ, какъ матросъ. Крюшонъ не выпивался, а таялъ на стол, какъ снгъ подъ солнцемъ… Метаморфоза, какихъ не найти и у Овидія!

— Да-съ… Вотъ такъ-то! не ожидали меня встртить? Да? А я этакъ часто… Я, знаете, хотла, было, васъ тоже втащить въ наше общество, но тутъ еще дв вашихъ знакомыхъ были, — он и побоялись — дуры! — что стыдно, что вы разсказывать будете. А я, что вы разсказывать будете, не врю. А что стыдно — чего же стыдно? Самихъ себя не стыдимся, васъ — нечего… Мы часто этакъ компаніей, часто!

Она помолчала.

— Вы меня, конечно, сейчасъ презирать изволите? — начала она со злымъ огонькомъ въ глазахъ, — и вонъ ту? — она ткнула пальцемъ въ сторону спавшей на диван дамы. — И вонъ эту, мою Людмилу, — она кивнула на безнадежно отупвшую двицу.

— Ну, вашу Людмилу, мн кажется, не презирать сейчасъ, а оттирать надо. А вотъ, что васъ заставляетъ пускаться въ этакія авантюры, — признаюсь, для меня загадка…

— Что? — скука. То-есть то же самое, что васъ, мужчинъ, гонитъ изъ дома въ эти кабаки. Магнитъ забвенія, подъема нервовъ шампанскимъ и коньякомъ. Вдь я васъ не спрашиваю, зачмъ вы сюда попали… У васъ, небось, и дла-то побольше моего, и развлеченія широкія — не моимъ чета, а все-таки здсь. Сидите, дите, пьете и ужъ не Богъ всть какіе умные и веселые разговоры съ вашими друзьями разговариваете… Все это вы прекрасно могли бы продлывать и дома, однако, вы идете въ ресторанъ. Тянетъ васъ сюда электричество это, воздухъ ресторана, возможность разнуздаться, сюртукъ снять и языкъ распустить: «ндраву моему не препятствуй» на благородный манеръ, съ приличіями и «интеллигенціей». Тянетъ — терпимость, публичность распущенности. Дома и распустишься, молъ, да все не такъ. При томъ — что за охота? У своего прівшагося и присмотрвшагося очага, гд — что новаго ни придумай, — все на старое смахивать будетъ… А вотъ въ чужомъ мст — это другое дло. Эхъ, господа!.. У васъ вонъ театральные интересы, газетные интересы, общественные… захотите политикой заниматься — политическіе будутъ… А у меня или у нихъ обихъ — что? Домъ — и одинъ домъ! скучный, постылый домъ, гд живешь, не какъ человкъ, а хуже машины… Мужъ съ десяти часовъ до половины пятаго на служб, въ пять часовъ обдаемъ, въ шесть онъ ложится спать и спитъ до восьми. Въ это время ни я, ни дти, пикнуть въ дом не смемъ. Иначе — сцена. Тоска, тишь, могила. Встаетъ, пьетъ чай, затмъ уходитъ въ клубъ — и возвращается поздно ночью, посл второго штрафа. А чортъ его знаетъ еще — можетъ быть и не изъ клуба… за вами, мужчиньемъ, разв услдишь? Да и слдить-то охоты нту: сокровище какое! Вдь вотъ онъ думаетъ же, что я сейчасъ у Людмилы въ гостяхъ… придетъ-ли ему въ голову, что мы об въ этомъ кабак? Такъ и у меня — на счетъ его… Ну-съ, вернулся, бухнулся на постель, захраплъ. Утромъ газета и кофе, опять служба, та же разъ на всегда заведенная шарманка жизни.

О чемъ мы съ нимъ говоримъ? О томъ, что жаркое засушено или супъ перестоялся. Я забыла, когда мы въ послдній разъ улыбались другъ другу. Смотримъ другъ на друга, какъ контрагенты по хозяйству, а не какъ мужъ и жена. Точно между нами не бракъ, а какой-нибудь юридическій контрактъ лежитъ. Онъ обязанъ зарабатывать шесть тысячъ въ годъ и изъ нихъ тратить въ дом пять. Я обязана за эти пять тысячъ доставлять ему вс удобства — отъ кухни до любви включительно. Помилуйте! Разв это жизнь? Это колесо, въ которомъ вертишься, какъ блка. И когда колесо чуть-чуть пріостанавливается, блка норовитъ выскользнутъ изъ него на свободу… хоть какъ-нибудь, хоть куда-нибудь.

— Это все я слыхалъ не разъ и хорошо понимаю, но зачмъ же выпрыгивать — непремнно въ кабакъ?

— А что же мн длать?! Влюбиться, что-ли, въ кого нибудь прикажете? Такъ вотъ представьте себ: не могу. Совсмъ — «я другому отдана и буду вкъ ему врна». Темпераментъ ли у меня такой, старое-ли воспитаніе это длаетъ — только мой Евлампій Ильичъ можетъ быть спокоенъ: роговой музыки онъ на своей голов никогда не услышитъ. Не по долгу — нтъ. Какой можетъ быть долгъ къ человку, который въ жизнь твою кром тоски ничего не внесъ, не вноситъ и никогда вносить не будетъ? А не надо мн ничего этого… Не хочу, не нравится! А пить буду. «Мы пить будемъ, мы гулять будемъ, когда смерть придетъ, умирать будемъ» Voilа! Пьяная, но врная супруга. Ново — не правда ли? Вотъ вамъ типъ для фельетона.