Я подходилъ къ Новому Іерусалиму [1] . Путь — однообразный, пыльный проселокъ, брошенный, вмст съ полдюжиной тихихъ деревушекъ, мелководною рченкой и нсколькими лсистыми болотцами, на скучной равнин между Крюковымъ и Воскресенскимъ — давно надолъ глазамъ и утомилъ ноги; ремни дорожнаго мшка рзали плечи. Хотлось одного: поскоре очутиться за лсистою линіей горизонта, откуда такъ заманчиво льется глухой, таинственный вечерній звонъ уже недалекой, но еще невидимой обители.
1
Извстный русскій монастырь (Московской губерніи, при посад Воскресенскомъ).
За селомъ Дарна, съ высокаго берега низкой рченки, путникъ впервые видитъ на темнозеленомъ фон широко разбжавшагося вправо и влво лсного моря золотую звздочку — вершину креста на новоіерусалимскомъ собор. Отсюда до монастыря рукой подать. Построенный на возвышенности, онъ съ каждымъ вашимъ шагомъ точно плыветъ вамъ на встрчу, какъ исполинская нарядная яхта.
На завтра было Вознесенье. Въ воскресенской жизни этотъ праздникъ отмченъ двойнымъ торжествомъ — крестнымъ ходомъ и двухдневною ярмаркой. Въ посад набрались поэтому не малыя тысячи народа, и я съ трудомъ нашелъ себ комнату для ночлега.
Было что поглядть и послушать въ живыхъ, весело настроенныхъ толпахъ, скопившихся у святыхъ воротъ монастыря. По пути въ Воскресенскъ я удивлялся безлюдью селъ, какія случилось мн проходить; идешь по иному, — ни души; только собаки бродятъ по тихимъ улицамъ, да и то такія смирныя, молчаливыя, словно отъ роду и не знали, что такое — лай. Оказывается, народъ-то — вонъ онъ гд!..
Подъ святыми воротами шла бойкая торговля образками, житіями святыхъ, брошюрками съ описаніемъ монастыря, акаистами. Бабы сплошной стной окружали прилавокъ, почти вырывая священный товаръ изъ рукъ продавцовъ-монаховъ. Одинъ изъ нихъ, пожилой, съ умнымъ насмшливымъ лицомъ, пытался дйствовать на своихъ ретивыхъ покупательницъ честью, — увщаніями, укоризненными взглядами; другой — молодой послушникъ, взволнованный, раскраснвшійся, — «лаялся», очевидно, глубоко и искренно ненавидя въ эту минуту безобразную, насдающую со всхъ сторонъ, бабью орду. Изъ-подъ пролета воротъ флегматически любовался этой свалкой іеромонахъ, раздаватель святой воды, большой красивый мужчина въ ризахъ: его тоже осаждали, но онъ какъ-то сумлъ водворить порядокъ между своей паствою; толпа проходила мимо него строгою очередью, словно въ турникет, и рука іеромонаха, вооруженная кропиломъ, поднималась и опускалась съ машинальною мрностью.
Мужчины подъ святыя ворота не лзли. Стоя и сидя поодаль, они смотрли на пеструю толчею желтыхъ, красныхъ, синихъ платочковъ, слушали бабій визгъ и руготню, смялись и крпко острили. Ругани висло въ воздух боле, чмъ достаточно, но, если вырывалось на свтъ блый изъ чьего-нибудь широко распущеннаго горла ужъ чрезмрно крпкое словцо, мужики его немедленно закрещивали; въ этомъ выражалось уваженіе къ кануну праздника: на завтра, посл обденъ, ругались уже безъ крестовъ. Кучки деревенской молодежи разсыпались по монастырской рощ; должно быть имъ было весело: берега мстнаго Іордана — рки Истры гремли смхомъ, шутками, бойкими окриками; иной разъ зачиналась псня, но тотчасъ-же и обрывалась: надо полагать, пвуны вспоминали про канунъ.
Когда стемнло, народъ, переполнивъ и «странную», и гостиницы, и вс ближайшіе къ обители частные дома, во множеств остался еще безпріютнымъ. Лощина между городомъ и монастыремъ усялась спящими. Въ рощ стало еще звонче и веселй. Народъ гулялъ, какъ умлъ, справляя рдкій день отдыха грубо и не слишкомъ чистоплотно, можетъ быть, но за то съ полнымъ чистосердечіемъ и увлеченіемъ. Пьяныхъ вовсе не было.
Я почти всю ночь пробродилъ по окрестностямъ Новаго Іерусалима и пришелъ къ ранней обдн усталый, съ тяжелою головой. Запахи ладона, кумача, пота, масляныхъ головъ, переливавшіеся подъ громаднымъ голубымъ шатромъ биткомъ набитаго народомъ храма, совсмъ меня одурманили, и я поспшилъ выбраться на монастырское кладбище, не слишкомъ обширное и бдное памятниками. Подивившись чугунной плит надъ прахомъ нкоего гвардіи вахмистра Карпова, — этому воину, въ моментъ его кончины, было, по эпитафіи, всего семъ лтъ отъ рожденія, — я ушелъ въ самую глубь кладбища, гд, подъ сиренями, у старой могилы, покрытой двойной плитой, нашелъ себ неожиданно компаньона и собесдника. Это былъ старый, степенный мщанинъ изъ Москвы. По кладбищу онъ бродилъ съ практической, но довольно невеселою цлью: возмечтавъ со временемъ упокоить въ Новомъ Іерусалим свои гршныя кости, онъ присматривалъ на этотъ случай мстечко…
— Вотъ этакъ хорошо похорониться, — указалъ онъ мн, между разговоромъ, — знатная плита, купецкая.
— Но, вдь подъ нею дв могилы, — замтилъ я.
— Мы тоже на два мстечка мтимъ: себ и супруг; помру я, — Анна Порфирьевна меня похоронить; помретъ она, — я ее; а потомъ наслдники пускай накроютъ насъ такой плитой; мы съ супругой сорокъ годовъ жили — не ссорились, такъ, значитъ, и на томъ свт, чтобы неподалечку другъ отъ друга.
Я одобрилъ затю старика.
— Это кого-же такихъ похоронили здсь? — говорилъ онъ, щуря старые глаза на плиту, — безъ очковъ-то я не очень…
Я прочиталъ. На плит была начерчена пространная эпитафія супружеской чет: интереснаго въ ней ничего не было, кром того, что жена пережила мужа всего тремя днями.
— Вроятно, померла какой-нибудь заразной болзнью, — предположилъ я.
— А, можетъ быть, отъ горя? — возразилъ мн мщанинъ.
— И то можетъ быть. Впрочемъ, я, кром самоубійцъ, не видалъ людей, умиравшихъ отъ горя…
— А я, на грхъ свой, видлъ… наказалъ Господь…
— Вотъ какъ? это любопытно.
— Да, господинъ, чудное и странное это дло. А для меня въ немъ и то еще огорчительно, что въ моемъ дом ему мсто было, и моя родная кровь въ немъ, хотя и не по своей вол, случаемъ, а все не безъ грха. Изволите-ли видть: мы московскіе мщане, приторговываемъ малость скобянымъ товаромъ, и, хоть времена теперь не такія, чтобы коммерческому человку имть большой профитъ, однако, благодаря Бога, на достатки не жалуемся. Имемъ домикъ въ Лефорговой; верхній этажъ сдаемъ, внизу живемъ сами. Семья невеличка: я самъ-другъ со старухой, да племянница Гаша, — теперь ужъ на возраст двка, а, когда приключилось все это, что я вамъ хочу разсказать, она была еще семи лтъ не дошедши. Дтьми насъ съ Анной Порфирьевной Господь не благословилъ: вотъ мы себ эту Гашу отъ покойной своячены и приспособили — врод какъ-бы въ дочки. Шустрая двчонка: года три еще, — и надо замужъ выдавать… Да! такъ верхній-то этажъ мы сдаемъ. Жили у насъ все благородныя лица и все подолгу; послдній жилецъ, учитель изъ гимназіи съ Разгуляя, десять годовъ занималъ фатеру; такъ былъ доволенъ. Перевели его куда-то въ губернію директоромъ, остались мы безъ жильца. Наклевываются разные, — да смерть не охота отдавать незнакомымъ! кто его знаетъ, какой человкъ? Я по старин живу: въ свой домъ непріятнаго человка не пущу; что мн за радость себя неволить?.. Хорошо-съ. Ждемъ мы, пождемъ недльку — другую, — завертываетъ къ намъ участковый.
— У меня для тебя, говоритъ, Иванъ Самсонычъ, жилица имется. Хорошая: генеральская дочь… Желаешь?
— Зачмъ не желать, коли ваше высокоблагородіе ручаетесь?
— За самого себя такъ не поручусь; я ее лтъ тридцать знаю, помню вотъ этакую отъ земли. Я, когда еще состоялъ въ военной служб, былъ ординарцемъ у ея отца.
— Какъ фамилія-то?
— Пестрядева, Анфиса Даниловна Пестрядева… Потолковали мы съ господиномъ участковымъ, водки выпили, а къ вечеру онъ и самоё госпожу Пестрядеву привелъ смотрть фатеру. Видимъ: двица одинокая, немолодая, — коли не выжила еще бабьяго вку, то скоро выживетъ, — тихая, скромная; цну даетъ настоящую, претензій этихъ жилецкихъ: то передлай, это перекрась, — не предъявляетъ; что долго думать то? Сдали квартиру.